промелькнуло что-то пестрое, белое и сверкающее -- трибуны, а
потом перед ним опять было только шоссе, ослепительно голубое
небо и точка на горизонте -- точка, которая станет облачком
пыли, Дювалем, машиной Дюваля.
Начался четырехсотметровый подъем.
Клерфэ увидел горную цепь Мадони, лимонные рощи, отливающие
серебром оливковые деревья, шоссе, петлявшее вокруг горы,
виражи, повороты и брызги щебня, летящие из-под колес; он
почувствовал жаркое дыхание мотора, почувствовал, как горят его
ноги; какое-то насекомое, точно снаряд, ударилось о его
защитные очки. Он увидел живую изгородь из кактусов, подъемы и
спуски на виражах, скалы, щебень, мелькающие километровые
столбики. Потом перед ним появилась древняя серо-коричневая
крепость Калтавутуро и облако пыли -- пыли становилось все
больше, -- и вдруг он различил какое-то паукообразное
насекомое, машину другого гонщика.
Клерфэ увеличил скорость на поворотах. Он медленно нагонял.
Через десять минут он уже хорошо различал идущую впереди
машину. Конечно, это был Дюваль. Клерфэ повис на нем, но Дюваль
не освобождал дороги. При каждой попытке обойти его, он
блокировал машину Клерфэ. Он не мог ее не видеть -- это было
исключено. Дважды, на особенно крутых поворотах, когда Дюваль
выходил из виража, а Клерфэ только входил в него, машины так
сближались, что гонщики могли взглянуть друг другу в лицо.
Дюваль намеренно мешал Клерфэ.
Машины мчались друг за другом. Клерфэ выжидал до тех пор,
пока шоссе не пошло кверху широкой дугой: теперь он мог
смотреть вперед. Он знал, что дальше должен быть не очень
крутой поворот. Дюваль вошел в него, держась внешнего края
шоссе, чтобы помешать Клерфэ обойти его машину справа. Но
Клерфэ только этого и ждал; срезая поворот, он помчался рядом с
Дювалем по внутренней стороне виража. Машину Клерфэ стало
заносить, но он выровнял ее, ошеломленный Дюваль на секунду
замедлил ход, и Клерфэ пронесся мимо него. Облако пыли вдруг
оказалось позади Клерфэ. На фоне клубящегося неба он увидел
величественную Этну, увенчанную светлым дымом; обе машины
мчались вверх к Полицци, самой высокой точке всей дистанции;
Клерфэ был впереди.
В те минуты, когда Клерфэ, обойдя Дюваля, после многих
километров вырвался из облака густой пыли и увидел голубое
небо, когда чистый, живительный, как вино, воздух пахнул ему в
лицо, покрытое толстым слоем грязи, когда он вновь ощутил жар
беснующегося мотора и вновь увидел солнце, вулкан вдали и весь
этот мир, простой, великий и спокойный, мир, которому нет дела
ни до гонок, ни до людей, когда он достиг гребня горы,
почувствовав себя на миг Прометеем, Клерфэ ощутил небывалый
прилив сил, и его кровь закипела, подобно лаве в Этне. Ни о чем
определенном он не думал, вернее, думал обо всем сразу: о
машине, которая слушалась его, о кратере вулкана, ведущем прямо
в преисподнюю, о небе из синего раскаленного металла; он мчался
к нему до самой Полицци, пока шоссе вдруг не начало
стремительно падать вниз, поворот за поворотом, и Клерфэ тоже
ринулся вниз, переключая скорости, без конца переключая
скорости. Здесь победит тот, кто умеет лучше всех переключать
скорости. Клерфэ ринулся вниз, в долину Фиуме Гранде, а потом
опять взлетел на девятьсот метров вверх, к мертвым голым
скалам, и снова помчался вниз, -- казалось, он раскачивается на
гигантских качелях; так было вплоть до самого Коллезано, где он
вновь увидел пальмы, агавы, цветы, зелень и море, а от Кампо
Феличе начинался единственный прямой отрезок дороги -- семь
километров по берегу моря.
Клерфэ опять вспомнил о Лилиан, только когда остановился,
чтобы сменить покрышку с пробитым протектором. Он, как в
тумане, увидел трибуны, походившие на ящики с пестрыми цветами.
Рев мотора, который, казалось, слился с неслышным ревом
вулкана, замер. Во внезапно наступившей тишине, которая вовсе
не была тишиной, ему вдруг почудилось, что подземный толчок
выбросил его из кратера вулкана и что он плавно, как Икар,
спускается вниз на землю, в раскрытые объятия земли, спускается
к той, что сидит где-то на трибуне, чье имя, чей облик, чьи
губы воплотили для него всю землю.
-- Давай! -- крикнул тренер.
Машина снова рванулась вперед, но теперь Клерфэ был не один.
Подобно тени парящего в небе фламинго, рядом с ним летело его
чувство к Лилиан, то отставая от него, то опережая его, но
всегда совсем близко.
x x x
Когда начался следующий круг, машина завихляла. Клерфэ
овладел ею, однако задние колеса не слушались. Он пытался
выровнять их с помощью руля, но тут неожиданно возник поворот;
люди облепили поворот, как мухи облепляют торты в деревенских
кондитерских. Машина словно взбесилась: ее бросало в разные
стороны, руль рвался из рук. Клерфэ затормозил, поворот был уже
совсем близко. Он затормозил слишком сильно и снова дал газ, но
руль перекрутил ему руки, он почувствовал, как в плече что-то
хрустнуло; поворот вырастал перед ним с молниеносной быстротой;
на фоне сверкающего неба люди стали в три раза больше и все
продолжали расти, пока не превратились в гигантов. Миновать их
было невозможно. С неба на Клерфэ ринулась черная тьма. Он
вцепился зубами во что-то, ему казалось, что у него отрывают
руку, но он крепко держал руль; на плечо капала раскаленная
лава, в надвигающейся тьме он упорно смотрел на синее пятно,
яркое и ослепительное; он не выпускал его из виду, чувствуя,
как машина пляшет под ним, а потом вдруг увидел свободное
пространство, единственный промежуток, где не копошились эти
гигантские двуногие мухи, и тогда он еще раз резко повернул
руль, нажал на акселератор и -- о чудо! -- машина послушалась,
она промчалась мимо людей вверх по склону и застряла в кустах и
камнях; разорванная покрышка заднего колеса щелкнула, как бич,
и машина стала.
Клерфэ увидел, что к нему бегут люди. Сперва они разлетелись
во все стороны, как разлетаются брызги, когда в воду кидают
камень. Теперь они с криком возвращались обратно. Клерфэ видел
их искаженные лица, их протянутые вперед руки, их рты --
разверстые черные провалы. Он не знал, чего они хотят -- убить
его или поздравить, ему это было безразлично. Только одно не
было ему безразлично: они не должны прикасаться к машине, не
должны помогать ему, не то его снимут с дистанции.
-- Прочь! Прочь! Не дотрагивайтесь! -- закричал он, вставая.
И тут опять почувствовал боль. Что-то теплое медленно капало на
его синий комбинезон. Клерфэ увидел кровь. Он хотел пригрозить
толпе, отогнать ее от машины, но смог поднять только одну руку.
-- Не дотрагивайтесь! Не помогайте! -- Клерфэ, шатаясь,
вышел из машины и встал перед радиатором. -- Не помогайте! Это
запрещено.
Люди остановились. Они увидели, что он мог сам
передвигаться. Его рана была не опасной, кровь шла из разбитого
лица. Он обежал вокруг машины; покрышка была разорвана, в
нескольких местах отскочил протектор. Клерфэ чертыхнулся. Во
второй раз то же несчастье. Он поспешно разрезал протектор,
оторвал его и ощупал покрышку. В ней еще был воздух, правда,
маловато, но ему все же казалось, что покрышка сможет принять
на себя толчки дороги, если он не станет слишком быстро брать
повороты. Кости плеча у него были целы -- он просто вывихнул
себе руку. Ему надо попытаться ехать дальше, держась за руль
одной правой рукой. Он должен добраться до заправочного пункта,
там Торриани, который сменит его, там механики, там врач.
-- Прочь с дороги! -- крикнул он. -- Машины идут!
Ему не пришлось повторять это дважды. Откуда-то из-за гор
донесся монотонный рев машины, рев нарастал с каждой секундой и
наконец заполнил собой весь мир; люди начали карабкаться вверх
по склону, раздался скрежет шин, и машина промчалась мимо
Клерфэ со скоростью артиллерийского снаряда, подобно дымовой
шашке, летящей над самой землей, -- промчалась и скрылась за
поворотом.
Клерфэ уже сидел за рулем. Рев чужой машины подействовал на
него лучше, чем любой укол, который ему сделал бы врач.
-- С дороги! -- крикнул он. -- Я еду!
Машина дернулась назад. Клерфэ рванул руль, направляя машину
на шоссе, мотор взревел. Клерфэ выжал сцепление, включил первую
скорость, вновь схватил руль и выехал на дорогу; теперь он ехал
медленно, крепко держа руль и думая лишь об одном: надо
дотянуть до заправочного пункта. Скоро начнется прямой отрезок
дороги, поворотов осталось не так уж много, а на прямой он
сможет вести машину.
Позади раздался рев -- его нагнала еще одна машина. Сжав
зубы, Клерфэ загораживал ей дорогу до тех пор, пока мог. Он
знал, что мешает другому, знал, что это запрещено, что это
непорядочно, но он ничего не мог с собой поделать, он ехал
посередине дороги, пока другая машина не обошла его на повороте
справа. Обогнав Клерфэ, гонщик поднял руку и повернул к нему
свое белое от пыли лицо с защитными очками. Он увидел лицо
Клерфэ и разорванную покрышку. На мгновение Клерфэ
почувствовал, как его обдало волной товарищества, но вот он
опять услышал позади себя рев приближающейся машины, и чувство
товарищества, возникшее в нем, обратилось в ярость, в самую
ужасную ярость, ибо она была беспричинной и совершенно
бессильной.
оделом мне, -- думал он. -- Вместо того чтобы грезить наяву,
надо было следить за дорогой. Только дилетанты думают, что
гонки -- это очень романтично; во время езды не должно быть
ничего, кроме машины и гонщика, третьим может быть только
опасность, вернее, все прочее приносит опасность. К дьяволу
всех фламинго на свете. Я мог удержать машину. Мне надо было
мягче срезать повороты, я обязан был беречь покрышки, теперь
уже поздно, я потерял слишком много времени, еще одна проклятая
машина обгоняет меня, а за ней идет следующая. Прямая дорога --
мой враг. Машины налетают целыми роями, как шершни, и я должен
их пропускать. К черту Лилиан, ей здесь не место. К черту меня
самого, мне здесь тоже не место.
x x x
Лилиан сидела на трибуне. Ее заражало волнение всей этой
толпы, зажатой между скамейками, хотя она пыталась не
поддаваться ему. Но противостоять людскому возбуждению было
невозможно. Гул множества моторов действовал, подобно
тысячекратной анестезии; проникая в уши, он парализовал и в то
же время унифицировал мозг.
Через некоторое время, когда слух привык к дикому шуму,
наступила реакция. Казалось, что гул существует отдельно от
того, что происходит на шоссе. Отделившись, он висел в воздухе
подобно облаку, а тем временем внизу мелькали маленькие
разноцветные машины. Все это было похоже на какую-то детскую
игру; маленькие человечки в белых и цветных комбинезонах катили
перед собой колеса, носили взад и вперед домкраты, тренеры
подымали вверх флажки и таблички, похожие на бисквиты; время от
времени из громкоговорителей раздавался глухой голос диктора;
он сообщал о ходе гонок в минутах и секундах, и его слова не
сразу доходили до сознания. Так же как на скачках или во время
боя быков, все происходящее напоминало игру; в ней участвовали
по своей охоте, и поэтому сама опасность становилась игрой, ее
не могли принимать всерьез люди, которым она непосредственно не
грозила.
Лилиан пыталась привести в порядок свои мысли. Ей
по-прежнему хотелось чувствовать себя заодно с толпой, но в ней
пробудилось что-то новое, и это новое мешало Лилиан относиться
к пошлому психозу гонок с той же серьезностью, что и другие.
Она слишком долго и слишком близко соприкасалась со смертью.
Немудрено, что эта игра с огнем казалась ей непристойной.
