что собирается рассчитать ее, а зато в другой раз делилась своими
подозрениями с Франсуазой, что Евлалия ей не друг, и уверяла, что скоро
перестанет пускать ее к себе; несколько дней спустя у нее вновь появлялось
недоброе чувство к своей недавней наперснице, и она опять начинала
шушукаться с предательницей, а на следующем спектакле предательница и
наперсница снова менялись ролями. Впрочем, подозрения, которые тете
временами внушала Евлалия, выражались в минутной вспышке, и так как Евлалия
с тетей не жила, то за отсутствием горючего быстро гасли. С подозрениями,
которые внушала Франсуаза, дело обстояло иначе: тетя все время чувствовала,
что живет с Франсуазой под одной крышей, вот только она боялась простуды, а
потому не отваживалась вылезти из-под одеяла и спуститься в кухню, чтобы
удостовериться в основательности своих подозрений. С течением времени все ее
умственные интересы свелись к угадыванию, что в данный момент делает и что
пытается от нее утаить Франсуаза. Она подмечала каждый мимолетный ее взгляд,
противоречия, желания, которые та будто бы подавляла в себе. Тетя
показывала, что видит ее насквозь; она находила жестокое наслаждение в том,
чтобы заставить Франсуазу побледнеть от одного какого-нибудь намека, который
она вонзала в самое сердце несчастной. И в ближайший же воскресный день
какое-нибудь разоблачение, сделанное Евлалией, - вроде тех открытий,
которые внезапно озаряют поле деятельности, о существовании коего не
подозревала только что возникшая наука, до сих пор двигавшаяся по
проторенным дорогам, - доказывало тете, что она еще была лучшего мнения о
Франсуазе. "А уж, кажется, теперь-то Франсуаза должна особенно вас ценить,
после того как вы подарили ей экипаж". - "Я ей подарила экипаж?" -
восклицала тетя. "Впрочем, может быть, я ошибаюсь, - я так подумала, когда
увидела, как она, надменная, словно Артабан[65], ехала в коляске на
русенвильский рынок. Я решила, что госпожа Октав подарила ей коляску".
Франсуаза и тетя, точно дичь и охотник, теперь уже только и делали, что
старались перехитрить друг друга. Мама боялась, как бы Франсуаза в конце
концов не возненавидела тетю, наносившую ей тягчайшие оскорбления. Во всяком
случае, Франсуаза теперь обращала особое внимание на малейшее тетино
замечание, на малейшее ее движение. Если ей нужно было что-нибудь попросить
у тети, она долго колебалась, как ей к этому приступить. Когда же она
наконец обращалась с просьбой, она украдкой поглядывала на тетю, стараясь
угадать по выражению ее лица, что тетя подумала и каково-то будет ее
решение. Вот так - в противоположность какой-нибудь художественной натуре,
которая, читая мемуары XVII века и пытаясь лучше понять великого короля,
воображает, что самый верный путь - это придумать, что она принадлежит к
славному роду, или же вступить в переписку с кем-либо из ныне здравствующих
европейских государей, на самом деле поворачивается спиной к тому, что эта
художественная натура напрасно ищет под схожими и, следовательно, мертвыми
формами, - старая провинциалка только оттого, что она слепо повиновалась
неодолимым своим пристрастиям, только оттого, что она злилась от безделья,
постепенно убеждалась, вовсе и не думая о Людовике XIV, что деспотическая
причудливость мелочей ее житейского обихода, касающихся утреннего туалета,
завтрака, отдыха, дает известное право для сравнения их с тем, что Сен-Симон
называл "механикой" версальской жизни, и могла воображать, что ее молчание,
оттенок благоволения или же надменности в выражении ее лица дают Франсуазе
повод для таких же мучительных или робких раздумий, какие вызывало молчание,
благоволение или надменность короля, когда кто-либо из придворных или даже
вельмож вручал ему прошение на повороте аллеи версальского парка.
Как-то раз, в воскресенье, когда тетя отдыхала после одновременного
визита священника и Евлалии, мы пришли пожелать ей спокойной ночи, и мама
выразила ей сочувствие по поводу того, что гости всегда так неудачно
приходят к ней в одно время.
- Я слышала, Леония, что и нынче у вас был трудный день, - мягко
сказала она, - опять вам пришлось принимать всех ваших гостей сразу.
- Когда много удовольствий... - прервала ее моя двоюродная бабушка,
считавшая своим долгом, с тех пор как ее дочь заболела, ободрять ее и все
представлять ей в розовом свете. Но тут вмешался отец.
- Я хочу воспользоваться тем, что вся семья в сборе, - начал он, -
и, чтобы не повторяться, кое-что сообщить. Я боюсь, не обижен ли на нас
Легранден: утром он со мной еле поздоровался.
Я не стал дослушивать рассказ отца, - я шел с ним из церкви и видел
Леграндена; я предпочел справиться в кухне, что у нас сегодня на обед, -
это всегда меня интересовало, как газетные новости, и возбуждало мое
любопытство, как программа празднества. Выйдя из церкви, Легранден прошел
мимо нас с одной местной помещицей, которую мы знали только в лицо, поэтому
отец, не останавливаясь, приветствовал его дружественно, но сдержанно;
Легранден ответил ему сухо, с удивленным видом, словно не узнал нас, и с тем
особенным выражением лица, какое бывает у человека, который не желает быть
любезным и который глядит на вас прищурившись, словно всматриваясь в вас
издалека и ограничивается небрежным кивком соответственно вашим кукольным
размерам.
Дама, с которой шел Легранден, была женщина почтенная и
высоконравственная; чтобы Леграндену стало неловко оттого, что мы увидели,
как он за ней ухаживает, об этом не могло быть и речи, - вот почему отец
недоумевал, чем он вызвал неудовольствие Леграндена. "Мне было бы очень
жаль, если б он на нас почему-либо рассердился, - заметил отец. - Среди
всех этих франтов он, в своем однобортном пиджачке и мягком галстуке,
держится так естественно, с такой ненаигранной простотой, и эта его
непосредственность удивительно симпатична". Однако семейный совет вынес
единодушное решение, что отцу все это померещилось или же что Легранден как
раз в тот момент был поглощен какой-то мыслью. Да и опасения отца рассеялись
на другой же вечер. Возвращаясь с далекой прогулки, мы около Старого моста
увидели Леграндена - он остался на праздники в Комбре. Он подошел к нам и
первый протянул руку. "Вы человек начитанный, - обратился он ко мне, - вы
знаете эту строчку Поля Дежардена?
Леса уже черны, но ясен небосвод...
Совсем как сейчас, правда? Вы, может быть, не читали Поля
Дежардена[66]. Прочтите, дитя мое. Говорят, он вылинял в дидактика, но
долгое время он был чистым акварелистом...
Леса уже черны, но ясен небосвод...
Пусть же для вас, мой молодой друг, небо всегда остается ясным; и даже
в тот час, который наступает теперь для меня, когда леса уже черны, когда
уже быстро опускается ночь, вы будете, как и я, находить утешение, глядя на
небо". Легранден вынул папиросу и долго не отводил глаз от горизонта.
"Прощайте, друзья", - сказал он вдруг и пошел своей дорогой.
Когда я входил в кухню узнать про обед, он уже готовился, и Франсуаза,
повелевая силами природы, которые стали ее помощницами, как в сказках, где
великаны нанимаются в кухонные мужики, колола уголь, тушила картофель и
дожаривала произведения кулинарного искусства, которые приготовлялись в
кухонной посуде, в состав которой входили большие чаны, котлы, чугуны,
сковороды для жаренья рыбы, миски для дичи, формы для пирожных, горшочки для
сливок и целый набор кастрюль любого размера. Я останавливался у стола, за
которым судомойка лущила горох, - горошины были сосчитаны и выстроены в
ряд, словно зеленые шарики в какой-то игре; однако восторг во мне вызывала
вымоченная в чем-то ультрамариново-розовом спаржа, головка которой,
лилово-голубая, выписанная тонкою кистью, незаметно, благодаря каким-то
небесным переливам красок, переходила в еще не отмытый от земли, вытащенный
из грядки корешок. Мне казалось, что небесные эти оттенки служат приметами
неких дивных созданий, которым вздумалось преобразиться в овощи и которые
сквозь маскарадный костюм, прикрывающий их съедобное и плотное тело, дают
мне возможность уловить в этих нарождающихся красках зари, в этих отливах
радуги, в этом угасании голубого вечера их драгоценную сущность, и сущность
эту я узнавал, когда они потом, в течение всей ночи, разыгрывая поэтичные и
грубоватые фарсы, похожие на шекспировскую феерию, превращали мой ночной
горшок в благоуханный сосуд.
Бедная "Благость Джотто", как прозвал ее Сван, чистила по поручению
Франсуазы лежавшую около нее в корзинке спаржу с таким несчастным видом,
словно она переживала сейчас все земные муки; и каждая звездочка легкого
лазурного венчика на головке спаржи, над розовой ее туникой, была тонко
очерчена, как цветок на фреске - в венке и в корзинке падуанской
Добродетели. Тем временем Франсуаза поворачивала на вертеле цыпленка,
поджаривая его так, как только она умела это делать, - одного из тех
цыплят, которые разнесли далеко за пределы Комбре аромат ее искусства и
которые, когда она их нам подавала, склоняли меня к мысли, что основная
черта характера Франсуазы - доброта: сладковатый и нежный запах, который
она умела придавать мясу, представлялся мне ароматом одного из ее
совершенств.
Но в тот день, когда я ушел в кухню, между тем как мой отец обсуждал на
семейном совете встречу с Легранденом, "Благость Джотто" еще очень плохо
себя чувствовала после родов и не вставала с постели; Франсуаза, оставшись
без помощницы, запаздывала. В черной кухне, выходившей окнами на птичий
двор, она резала цыпленка, а цыпленок, оказывая отчаянное и вполне понятное
сопротивление разъяренной Франсуазе, пытавшейся нанести ему удар ножом под
головку и кричавшей: "Дрянь паршивая! Дрянь паршивая!" - выставлял смирение
и елейность нашей служанки в слегка невыгодном свете, но зато потом, за
обедом, расшитая золотом риза его кожи и драгоценный его сок, капавший как
бы из дароносицы, не оставляли и следа от неблагоприятного впечатления.
Зарезав цыпленка, Франсуаза не утолила своей ярости его кровью; бросив
злобный взгляд на труп врага, она еще раз повторила "Дрянь паршивая!" Я
поднимался наверх, весь дрожа; мне хотелось, чтобы Франсуазу сейчас же
выгнали. Да, но кто будет печь мне горячие булочки, варить такой душистый
кофе, ну и в конце концов... жарить цыплят?.. В сущности, такой же
малодушный расчет был и у других. Ведь знала же тетя Леония, - для меня это
до времени оставалось тайной, - что Франсуаза, которая, не рассуждая,
отдала бы жизнь за свою дочь или за племянников, в то же время проявляла
необыкновенное бездушие к другим. И тем не менее тетя ее не прогоняла: зная
ее жестокость, она ценила ее услужливость. Постепенно мне открылось, что
доброта, безответность и прочие достоинства Франсуазы прикрывают
всевозможные кухонные трагедии, - так история обнаруживает, что у королей и
королев, изображенных на церковных витражах в молитвенной позе, руки
обагрены кровью. Я уяснил себе, что, если не считать ее родных, чем дальше
были от нее люди, тем больше она их жалела. Потоки слез, которые она
проливала, читая в газете о бедствиях неизвестных ей людей, мгновенно
прекратились бы, как только она чуть-чуть отчетливее представила бы себе
оплакиваемого ею. Судомойка как-то ночью, вскоре после родов, почувствовала
невыносимые боли; услыхав ее стоны, мама встала и разбудила Франсуазу, но та
невозмутимо заметила, что все эти крики - комедия и что судомойка "корчит
