усеяна, точно фата невесты, бутонами ослепительной белизны. Я поглядывал на
это украдкой, но чувствовал, что все это пышное убранство живое и что сама
природа, сделав вырезы в листьях и тем придав белым бутонам несравненное
очарование, достойно украсила сочетание народного празднества с
торжественным таинством. Над престолом цветы с бездумным изяществом
раскрывали венчики, и венчики небрежно, словно это был неказистый и
воздушный наряд, поддерживали пучки тонких, как паутинка, тычинок, которые
плотно окутывали их дымкой, а я, наблюдая за цветками, пытаясь мысленно
изобразить, как они распускаются, представлял это себе как быстрое,
капризное движение головки девушки в белом платье, легкомысленной и шустрой,
кокетливо щурящей глазки. Вентейль приходил с дочерью и садился рядом с
нами. Он был из хорошей семьи, в давно прошедшие времена учил музыке сестер
моей бабушки, затем умерла его жена, он получил наследство, поселился
недалеко от Комбре и одно время часто заходил к нам. Потом он перестал у нас
бывать: его высоконравственность не позволяла ему встречаться со Сваном,
который, по его мнению, вступил "в непозволительный брак, брак в духе
времени". Моя мать, узнав, что он сочиняет музыку, сказала ему из
любезности, что когда она придет к нему в гости, пусть он непременно сыграет
что-нибудь свое. Вентейль и рад был бы сыграть, но он был необычайно
щепетилен в своей учтивости и радушии и всегда ставил себя на место других,
- он боялся, что если исполнит свое желание или хотя бы даст понять, что
ему этого хочется, то наскучит гостям, или же они сочтут его эгоистом.
Родные брали меня к нему, но мне разрешалось поиграть до дворе, а так как
усадьба Вентейля Монжувен была расположена у подножья поросшей кустарником
горки, то, прячась в кустах, я находился на уровне помещавшейся на втором
этаже гостиной, в полуметре от окна. Мне было видно, что, когда слуга
докладывал Вентейлю, что пришли мои родные, Вентейль спешил положить на
пюпитр ноты. А как только они входили, он снимал ноты с пюпитра и прятал.
Очевидно, он боялся, как бы они не подумали, что он им рад только потому,
что это даст ему возможность сыграть свою вещь. И всякий раз, когда моя мать
пыталась с ним об этом заговаривать, он обычно отвечал так: "Не понимаю, кто
это мог положить ноты на пюпитр, - им тут совсем не место", - а затем
переводил разговор на другие темы - переводил именно потому, что они меньше
его интересовали. Единственно, кого он горячо любил, это свою дочь, и нельзя
было смотреть без улыбки, с какой заботливостью набрасывал он на нее, более
похожую на мальчика, пышущую здоровьем, еще одну шаль. Бабушка обращала наше
внимание на то, какое кроткое, мягкое, почти робкое выражение часто
принимало веснушчатое лицо этого угловатого подростка. Вставляя какое-нибудь
слово, дочь Вентейля следила за тем, какое впечатление оно производит на
других, боялась, что его могут неверно истолковать, и тогда, точно через
транспарант, просвечивали, обрисовывались под мужеподобной внешностью
"славного малого" более тонкие черты заплаканной девушки.
Прежде чем выйти из церкви, я опускался перед алтарем на колени, а
когда вставал с колен, то внезапно ощущал, что от боярышника ко мне
доносится сладко-горький запах миндаля, и тут я замечал на цветах пятнышки с
желтоватым отливом, и я представлял себе, что этот запах скрывается под
ними, - так вкус миндального пирожного таится под его пригорелою корочкой и
точно так же нежность щек дочки Вентейля скрывается под веснушками. В
противовес безмолвной неподвижности боярышника, прерывистый этот запах был
как бы шелестом той напряженной жизни, от которой трепетал весь алтарь,
подобно деревенской изгороди, тое шевелятся живые усики, напоминающие почти
рыжие тычинки некоторых цветов, как будто не утративших весенней ядовитости,
назойливости, свойственной насекомым, сегодня преображенным в цветы.
На паперти мы недолго разговаривали с Вентейлем. Он вмешивался в ссору
мальчишек на площади, брал под защиту малышей, отчитывал старших. Когда его
дочь грубым своим голосом говорила, как она рада нас видеть, то
чувствовалось, что застенчивая сестра внутри нее краснеет от этих слов
нетактичного мальчугана: как бы мы не подумали, что она напрашивается к нам
в гости! Отец набрасывал ей на плечи накидку, затем они садились в двуколку,
- правила она сама, - и возвращались в Монжувен. В воскресенье мы вставали
не торопясь, только чтобы поспеть к поздней обедне, а потому, если вечер был
теплый и лунный, мой отец шел домой не прямиком, а из тщеславия вел нас
кружным путем, мимо кальвария, и так как моя мать ориентировалась плохо и с
трудом запоминала дорогу, то она видела в этом подвиг стратегического гения
моего отца. Иногда мы доходили до виадука, каменные шаги которого начинались
у вокзала и представлялись мне олицетворением несчастья, олицетворением
изгнания из цивилизованного мира, потому что каждый год, когда мы приезжали
сюда из Парижа, нас предупреждали, чтобы мы, подъезжая к Комбре, были
внимательны и не пропустили станции, чтобы все у нас было готово, а то поезд
здесь стоит всего две минуты и затем по виадуку уходит за пределы
христианских стран, конечным пунктом которых я считал Комбре. Мы шли по
привокзальному бульвару, где стояли самые красивые дома в городе. В каждом
саду лунный свет, подобно Гюберу Роберу, рассыпал обломки беломраморных
лестниц, водометы, полуотворенные калитки. Луна сравнивала с землей
почтово-телеграфную контору. От нее оставалась всего одна колонна,
полуразрушенная, но сохранявшая красоту бессмертной руины. Я еле передвигал
ноги, я засыпал на ходу; запах лип представлялся мне наградой, которую можно
заслужить лишь ценою смертельной усталости и которая не стоит того.
Разбуженные нашими шагами, гулко раздававшимися в безмолвии, у редких ворот
поднимали лай собаки - то одна, то другая; этот лай мне и теперь иногда
слышится по вечерам, и, видимо, привокзальный бульвар все еще прячется за
ним, - хотя на месте бульвара в Комбре разбит городской сад, - потому что
стоит собакам начать передаиваться, как перед моим мысленным взором, где бы
я ни находился, возникает бульвар с липами и дорожкой, освещенной луной.
Внезапно отец останавливался и спрашивал мать: "Где мы сейчас?"
Уставшая от ходьбы, но гордая за мужа, она с нежностью в голосе
признавалась, что не имеет об этом никакого представления. Отец со смехом
пожимал плечами. Затем он показывал на нашу садовую калиточку, точно вынув
ее вместе с ключом из кармана пиджака, - она как будто бы поджидала нас на
углу улицы Святого Духа, в конце незнакомых дорог. Мать говорила отцу с
восхищением: "Потрясающе!" После этого мне не нужно было делать ни шагу -
за меня шла земля в нашем саду, где уже давным-давно мои действия не
требовали от меня внимания: Привычка брала меня на руки, как малого ребенка,
и несла до самой кровати.
Хотя суббота начиналась у нас часом раньше, хотя в этот день тетя не
имела возможности пользоваться услугами
Франсуазы и время тянулось для нее дольше, чем всегда, тем не менее
тетя уже в начале недели с нетерпением ждала субботы, вносившей в ее жизнь
разнообразие и служившей ей единственным развлечением, которое еще способно
было выдержать ее ослабевшей, подточенное манией тело. Изредка и она мечтала
о крупных переменах, и в ее жизни были те редкие часы, когда человек жаждет
чего-то иного, когда он, если у него не хватает энергии или воображения,
чтобы в самом себе найти силы для возрождения, ждет от следующей минуты, от
звонка почтальона какой-нибудь новости, пусть неприятной, ждет волнения,
горя; когда впечатлительность, которую благоденствие превратило в молчащую
арфу, стремится вновь зазвучать под чьей-либо пусть даже грубой рукой,
которая может порвать ее струны; когда воля, с таким трудом завоевавшая
право без помехи предаваться своим страстям и своим горестям, предпочитает
бросить вожжи в руки каких-нибудь мощных событий, хотя бы жестоких. Тетины
силы, иссякавшие при малейшем напряжении, вновь возвращались к ней в лоно ее
покоя - возвращались по капельке, сосуд наполнялся долго, а потому
естественно, что только спустя несколько месяцев она начинала ощущать легкое
переполнение, - других оно побуждает к деятельности, ну, а тетя не знала,
что с этим делать и как этим воспользоваться. Я не сомневаюсь, что в
подобных случаях, - вроде того как желание заменить пюре картофелем под
бешамелью постепенно возникало у тети из удовольствия, которое ей доставляло
есть каждый день никогда не "надоедавшее" ей пюре, - из вереницы
однообразных дней, за которую она цеплялась всеми силами, у нее рождалось
ожидание домашнего катаклизма, мгновенного, однако успевшего принудить ее
совершить одну из тех решительных перемен, которые она считала для себя
благодетельными, но на которые по своей доброй воле она никогда бы не
отважилась. Она любила нас искренне, она бы с умилением оплакивала нас;
думаю, что она часто рисовала себе такую картину: она чувствует себя хорошо,
не обливается потом, и вдруг ей говорят, что в доме пожар, что все мы
погибли, что скоро все сгорит дотла, но что она еще успеет спастись, и
притом без особой спешки, - надо только сейчас же встать, и вот эта весть,
наряду со второстепенными преимуществами, как, например, преимущество
наслаждаться длительной болью утраты, в которой выражалась бы вся ее любовь
к нам, потрясти весь город своим видом на наших похоронах, - она удручена,
в полном изнеможении, а все-таки духом бодра и стойка, - сулила ей куда
более существенную выгоду: пожар мог бы вынудить ее в удобный момент, даром
времени не теряя, не тратя нервов на колебания, выехать на лето в прелестную
ферму Миру грен, где был водопад. Так как подобных событий не происходило,
- хотя она, вне всякого сомнения, думала об этом, когда оставалась одна и
погружалась в раскладыванье бесконечных пасьянсов (а между тем она пришла бы
в отчаяние, если б что-нибудь вроде этого только началось, пусть даже мелкое
неожиданное происшествие, пришла бы в отчаяние при первом же слове, которое
содержит в себе дурную весть и звучание которого мы потом будем помнить всю
жизнь: весть о том, что кто-то действительно умер, ничего общего не имеющую
с отвлеченными рассуждениями о возможности и неизбежности смерти), - она,
чтобы занять себя, время от времени воображала какие-нибудь осложнения, а
потом с увлечением мысленно следила за тем, к чему это поведет. Ни с того ни
с сего она придумывала, будто Франсуаза обкрадывает ее, и чтобы увериться в
этом, чтобы поймать ее на месте преступления, пускалась на хитрости;
привыкнув, сидя одна, играть и за себя, и за воображаемого партнера, она
неуклюже вывертывалась за Франсуазу, а потом отвечала ей с таким пылом
негодования, что если кто-нибудь из нас неожиданно входил к ней в такие
минуты, то видел, что она вся в поту, что глаза у нее блестят и что ее парик
съехал набок, обнажив лысую голову. Возможно, что до Франсуазы долетали
иногда из соседней комнаты относившиеся к ней едкие сарказмы, придумывание
коих не давало бы тете полного удовлетворения, если б они не облекались
плотью, если б она, бормоча их вполголоса, тем самым не придавала им
большего правдоподобия. Впрочем, даже эти "представления в постели" не
всегда удовлетворяли тетю - ей хотелось, чтобы ее пьесы разыгрывались в
лицах. И вот в одно из воскресений все двери таинственно запирались, и она
поверяла Евлалии свои сомнения относительно честности Франсуазы, говорила,
