пожелтевшей бумаге, которыми она закладывала праздничные молитвы,
проглатывала капли и принималась второпях читать молитву за молитвой, смысл
которых ей слегка затемняла неизвестность, сможет ли пепсин, принятый
нескоро после виши, догнать минеральную воду и вызвать действие желудка.
- Три часа! Как время-то летит!
Слабый стук в окно, как будто что-то об него ударилось; вслед за тем
сыпалось много чего-то легкого, точно из верхнего окна кто-то сыпал песок;
потом это нечто сыпучее начинало распространяться вширь, постепенно
упорядочивалось, подчинялось определенному ритму, становилось текучим,
звонким, музыкальным, неисчислимым, безбрежным: это был дождь.
- Ну вот, Франсуаза, что я вам говорила? Что будет дождь. А это не
колокольчик звякнул в саду? Поглядите, кого это к нам Бог несет в такую
пору.
- Это госпожа Амедэ (моя бабушка), - вернувшись, сообщала Франсуаза,
- захотелось, говорит, прогуляться. А дождь проливной.
- Меня это не удивляет, - закатив глаза под лоб, отзывалась тетя
Леония. - Я всегда говорила, что у нее все не по-людски. Не хотела бы я
быть сейчас на ее месте.
- Госпожа Амедэ все делает наперекор другим, - мягко замечала
Франсуаза; в разговоре со слугами она выражалась определеннее: дескать, моя
бабушка немножко "того".
- Вот уже и вечерня отошла! Не придет Евлалия, - вздыхала тетя. - В
такую погоду она не решится.
- Пяти еще нет, госпожа Октав, сейчас только половина.
- Только половина? А я уж подняла занавески, чтобы не так темно было в
комнате. Это в половине пятого! За неделю до крестных ходов! Ах, милая
Франсуаза! Видно, прогневался на нас Господь. Да, по правде сказать, есть за
что! Как говорил мой дорогой Октав, забыли мы Бога - вот он нас и
наказывает.
Внезапно лицо у тети вспыхивало живым румянцем - появлялась Евлалия. К
несчастью, только она успевала войти, как возвращалась Франсуаза и с
улыбкой, имевшей целью показать, что она всецело разделяет то радостное
чувство, которое она несомненно вызовет сейчас у тети своим сообщением,
говорила, отчеканивая каждое слово, чтобы тетя поняла, что она, как подобает
вышколенной слуге, точно излагает, хотя и с помощью косвенной речи, то, что
удостоил ее чести передать госпоже посетитель:
- Его преподобие будет рад, будет счастлив, если госпожа Октав сейчас
не отдыхает и сможет его принять. Его преподобию не хотелось бы беспокоить
госпожу Октав. Его преподобие внизу, я провела его в залу.
На самом деле приходы священника не доставляли тете такого большого
удовольствия, как предполагала Франсуаза, и ликующий вид, который она
считала своим долгом принимать всякий раз, как ей предстояло доложить о нем,
не вполне соответствовал настроению больной. Священник (мне жаль, что я
редко беседовал с этим прекрасным человеком: в искусстве он ничего не
смыслил, зато превосходно разбирался в этимологии), привыкший рассказывать
почетным посетителям о церкви (у него даже была мысль написать историю
комбрейского храма), утомлял тетю бесконечными пояснениями, притом всегда
одними и теми же. А когда он приходил в одно время с Евлалией, тете это было
очень неприятно. Она не любила, когда гости являлись к ней скопом, ей
хотелось выжать все из Евлалии. Но она не осмеливалась не принять священника
и ограничивалась тем, что делала Евлалии знак не уходить вместе с ним, чтобы
Евлалия его пересидела.
- Что это я слышала, ваше преподобие, будто в вашем храме какой-то
художник поставил мольберт и копирует витраж? Сколько лет на свете живу, а
такого не слыхала! До чего народ дошел! Ведь это самое безобразное, что
только есть в храме!
- Я бы не сказал, что самое безобразное. У святого Илария есть что
посмотреть, но некоторые другие части моей бедной базилики до того
обветшали, - ведь это же единственный храм во всей епархии, который не был
реставрирован! О, Господи! Паперть грязная, старая, но все-таки есть в ней
что-то величественное. Гобелены с Есфирью еще сойдут; я-то бы ломаного гроша
за них не дал, а вот знатоки говорят, что они уступают только гобеленам
Санса[62]. Впрочем, я признаю, что если отбросить некоторые
натуралистические подробности, художнику нельзя отказать в наблюдательности.
Но вот уж витражи! Кому нужны окна, не пропускающие света и даже
обманывающие зрение какого-то неопределенного цвета пятнами в храме, где нет
двух плит, которые находились бы на одном уровне, - ведь мне же не дают
переделать пол под тем предлогом, что это могильные плиты комбрейских
аббатов и сеньоров Германтских, бывших графов Брабантских, предков нынешнего
герцога Германтского, равно как и герцогини, потому что она тоже из рода
Германтов и вышла замуж за своего родственника. (Бабушка в связи с
отсутствием интереса к знатным особам в конце концов стала путать все имена
и всякий раз, когда при ней упоминали герцогиню Германтскую, уверяла, что
она в родстве с маркизой де Вильпаризи. Все помирали со смеху, а она в свое
оправдание ссылалась на какое-то приглашение: "Мне помнится, что там было
что-то насчет Германтов". Только в этом случае я бывал не на ее стороне: я
не мог допустить, чтобы существовала какая-то связь между ее подругой по
пансиону и родственницей Женевьевы Брабантской.) Возьмем Русенвиль: теперь
это приход фермеров, а ведь в былые времена там, по всей вероятности, жили
богато - городок славился фетровыми шляпами и стенными часами. (Почему он
стал называться Русенвиль - это мне не совсем ясно. Я думаю, что
первоначальное его название было, вернее всего, Рувиль - Radulfi
villa5, как Шатору вырос из Castrum Radulfi6, но об этом
как-нибудь в другой раз.) Так вот, в русенвильском храме замечательные
витражи, почти все современные, и этому величественному "Въезду Луи-Филиппа
в Комбре" место не там, а в самом Комбре, - говорят, он стоит наравне со
знаменитыми витражами Шартра. Не далее как вчера я встретил брата доктора
Перспье - он любитель витражей и уверяет, что это великолепная работа. Так
вот, я спросил художника, а он, как видно, человек весьма любезный и мастер
своего дела: "Что вы находите необыкновенного в этом витраже? Помимо всего
прочего, он еще темнее других".
- Я убеждена, что если б вы обратились к епископу, он не отказал бы
вам в новом витраже, - вяло замечала тетя: ей казалось, что она уже устала.
- Надеяться никому не воспрещено, - возражал священник. - Но ведь
как раз епископ-то первый и заговорил об этом злополучном витраже: он стал
доказывать, что на нем изображен сеньор Германтский, прямой потомок
Женевьевы Брабантской, также принадлежавшей к этому роду, Жильберт Дурной,
которому отпускает его грехи святой Иларий.
- Да где же там святой Иларий?
- Есть-то он там есть, в уголку, - вы никогда не обращали внимания на
даму в желтом платье? Ну так вот это и есть святой Иларий, тот самый,
которого в иных провинциях называют, как вам известно, святой Илья, святой
Элье, а в Юре так даже святой Или. Надо вам сказать, что есть еще более
любопытные искажения имен святых, чем коверканье на разные лады Sanctus
Hilarius. Вот, например, ваша покровительница, милейшая Евлалия, -
sancta Eulalia, - знаете, в кого она превратилась в Бургундии? Ни
больше, ни меньше как в Элигия - она стала не святой, а святым. Можете себе
представить, Евлалия? После вашей смерти вас превратят в мужчину.
- Насмешник вы, ваше преподобие!
- Брат Жильберта, Карл Косноязычный, был набожный принц, но, рано
лишившись отца, Пипина Безумного, умершего от последствий умственного
расстройства, он правил со всей самонадеянностью молодого человека, который
не получил воспитания, и если ему не нравилось лицо какого-нибудь
горожанина, он истреблял всех жителей до единого. С целью отомстить Карлу
Жильберт велел сжечь церковь в Комбре - старинную церковь, ту самую,
которую Теодеберт[63], выступив в поход на бургундцев из летнего дворца, -
этот дворец находился недалеко отсюда, в Тиберзи (Theodeber ciacus),
- дал обет выстроить над гробницей святого Илария, если тот поможет ему
одолеть врага. От этого храма уцелел лишь склеп, - Теодор, наверно, водил
вас туда, - все остальное Жильберт сжег. Затем он разбил незадачливого
Карла - разбил с помощью Вильгельма Завоевателя (священник произносил:
"Вилельма"), - вот почему здесь бывает так много англичан. Но Жильберту,
должно быть, не удалось привлечь к себе сердца обитателей Комбре, - когда
он выходил из храма после мессы, они бросились на него и отрубили ему
голову. Кстати, у Теодора есть книжечка, - он дает ее почитать, - там вы
найдете все сведения.
Что достойно внимания в нашем храме, так это, бесспорно, необозримый
вид с колокольни. У вас сил немного, и вам я, конечно, не советую
подниматься на девяносто семь ступенек - это как раз половина лестницы
знаменитого Миланского собора. Тут и здоровый-то человек устанет, тем более
что подниматься нужно, согнувшись в три погибели, иначе голову разобьешь, а
платьем вы сметаете с лестницы паутину. Да и одеться нужно потеплее, -
продолжал священник, не замечая, что тетя пришла в негодование от одной
мысли, что ей пришлось бы взбираться на колокольню, - ведь там, наверху,
сильный ветер! Некоторые потом рассказывали, что они совсем закоченели. И
тем не менее по воскресным дням сюда ходят целыми компаниями, только чтобы
полюбоваться красотой панорамы, и возвращаются в полном восторге. Да вот в
следующее воскресенье, если погода постоит, народу соберется тьма: будет
крестный ход. И то сказать, вид оттуда упоительный: каждая полоска в долине
по-своему очаровательна. В ясные дни виден даже Вернейль. Главное, вы сразу
окидываете взглядом все, что обыкновенно является вашим глазам порознь:
например, река Вивона и рвы Сент-Асиз-ле-Комбре, от коих она отделена
завесой высоких деревьев, или, например, каналы Жуи-ле-Виконт (Gaudiacus
vice comitis7, как вам известно). Когда мне приходилось бывать в
Жуи-ле-Виконт, я сперва видел какую-нибудь одну часть канала; только
свернешь за угол - глядь, уже другая, а та исчезла. Как я ни пытался
мысленно их соединить, толку от этого было мало. Совсем иное дело, когда
смотришь с колокольни святого Илария: оттуда открывается общий вид на всю
сеть. Только самую воду не различишь, - можно подумать, что город разделен
на части широкими ущельями: словно каравай разрезали на куски, но они еще не
отвалились. Чтобы получить полное представление, нужно быть одновременно на
колокольне святого Илария и в Жуи-ле-Виконт.
Священник так заговаривал тетю, что после его ухода тетя выпроваживала
и Евлалию.
- Вот вам, милая Евлалия, - слабым голосом говорила тетя, доставая
монету из кошелечка, который всегда был у нее под рукой, помолитесь за меня.
- Что вы, госпожа Октав, мне, право, неловко, вы же знаете, что я не
за этим к вам хожу! - говорила Евлалия, неизменно колеблясь и конфузясь,
как будто она впервые оказывалась в таком положении, и с недовольным видом,
который, должно быть, не сердил, а, напротив, радовал тетю, потому что, если
Евлалия, беря монету, не проявляла обычного неудовольствия, тетя потом
говорила:
- Не понимаю, что сегодня с Евлалией: я ей дала, сколько даю всегда, а
она, по-моему, осталась недовольна.
- Уж ей-то грех жаловаться, - вздыхала Франсуаза: что бы тетя ни дала
ей или ее детям, она считала это мелочью, те же монетки, которые тетя каждое
воскресенье совала в руку Евлалии (впрочем, до того незаметно, что Франсуаза
не успевала их рассмотреть), она воспринимала как сокровища, без толку
