Сван. И тем же тоном, каким она приказывала ответить ему, когда он теперь
осведомлялся о ее здоровье (из всех нас ему только с ней и хотелось
повидаться), что сейчас она устала, но что в следующий раз она его примет,
- тем же тоном она сказала в тот вечер: "Да, как-нибудь, в хорошую погоду,
я проедусь в экипаже до ворот парка". Говорила она это искренне. Она с
удовольствием еще раз увидела бы Свана и Тансонвиль, но самое желание
поглощало последние ее силы; исполнение желания было ей уже не по силам.
Иногда хорошая погода приободряла ее, она вставала, одевалась; но она
уставала, еще не дойдя до соседней комнаты, и требовала, чтобы ее уложили в
постель. Для нее уже начиналось - раньше, чем для других, - великое
отречение старости, готовящейся к смерти, прячущейся в свою куколку, то
отречение, какое можно наблюдать в конце жизни каждого человека, который
зажился, даже у самых давних и страстных любовников, у друзей, связанных
теснейшими узами духовной дружбы, когда, по прошествии стольких-то лет, они
вдруг перестают ездить или даже просто выходить из дому, чтобы повидаться,
перестают переписываться, ибо отдают себе отчет, что в этом мире общение для
них кончено. Тетя, наверное, ясно сознавала, что она больше не увидит Свана,
что она никогда больше не выйдет из своего дома, но это окончательное
заточение она, видимо, переносила довольно легко по той причине, по которой,
на наш взгляд, оно должно было бы быть для нас особенно мучительным: ее
заточение вызывалось уменьшением сил, которое она замечала в себе ежедневно
и вследствие которого всякое действие, всякое движение утомляло ее,
превращалось для нее в пытку, а бездействие, уединение, молчание приобретало
укрепляющую, благодатную сладость покоя.
Тетя так и не поехала посмотреть изгородь из розового боярышника, но я
поминутно спрашивал моих родных, поедет она или нет и часто ли она бывала
раньше в Тансонвиле: этим я старался вызвать их на разговор о родителях и о
дедушке и бабушке мадмуазель Сван, которых я себе представлял великими, как
боги. Имя Свана стало для меня почти мифологическим, и когда я говорил с
родными, я томился желанием услышать его из их уст; сам я не осмеливался
произнести его, но я нарочно заводил разговор на темы, касавшиеся Жильберты
и ее семьи, имевшие к ней прямое отношение, не отгонявшие меня прочь от нее:
так, например, притворившись, будто я убежден, что должность дедушки до него
занимал кто-то еще в нашей семье или же что изгородь из розового боярышника,
которую хотелось посмотреть тете Леонии, находилась на общественной земле, я
вынуждал отца поправлять меня, говорить как бы наперекор мне, как бы по
своей доброй воле: "Да нет же, это была должность отца Свана, эта
изгородь составляет часть парка Свана". Тут я переводил дух - так
это имя давило на то место во мне, где оно было начертано навсегда, так оно
душило меня, ибо в тот момент, когда я его слышал, оно казалось мне весомее
всякого другого: оно утяжелялось всякий раз, как я, еще до этого разговора,
мысленно произносил его. Оно доставляло мне наслаждение, которое я,
преодолевая стыд, выпросил у родных, - наслаждение это было так велико,
что, наверно, требовало от них крайних усилий, усилий не вознаграждавшихся,
поскольку для них это не было наслаждением. И я из деликатности переводил
разговор на другие темы. А еще из-за своей щепетильности. Когда родные
произносили имя Сван, я вновь обретал в нем то обаяние, которое у меня было
с ним связано. И тогда мне вдруг приходило в голову, что эти обольщенья
возникают и перед моими родными, что родные становятся на мою точку зрения,
что от них не укрылись мои мечты, что они мне их прощают, что они их
разделяют, и я чувствовал себя таким несчастным, как если б я их сломил и
развратил.
В тот год мои родители решили вернуться в Париж несколько раньше
обычного и в день отъезда, утром, собрались повести меня к фотографу, но,
прежде чем повести, завили мне волосы, в первый раз осторожно надели на меня
шляпу и нарядили в бархатную курточку, а некоторое время спустя моя мать
после долгих поисков наконец нашла меня плачущим на тропинке, идущей мимо
Тансонвиля: я прощался с боярышником, обнимая колючие ветки, и, не испытывая
ни малейшей благодарности к надоедливой руке, выпустившей мне на лоб
кудряшки, я, как героиня трагедии - принцесса, которую давят ненужные
украшения, топтал сорванные с головы папильотки и новую шляпу. Мои слезы не
тронули мать, но она невольно вскрикнула при виде испорченной прически и
разодранной куртки. Я не слышал, что она кричит. "Милые мои цветочки! -
причитал я. - Это не вы меня огорчаете, не вы меня увозите. Вы - вы
никогда не обижали меня! За это я всегда буду вас любить". И, вытирая слезы,
я обещал им, что когда вырасту большой, то не буду вести глупый образ жизни,
какой ведут другие, и, даже живя в Париже, весной, вместо того, чтобы ездить
с визитами и слушать всякую чепуху, буду вырываться в окрестности, только
чтобы взглянуть на первые цветы боярышника.
Выйдя в поля, мы уже не расставались с ними во все время прогулки по
направлению к Мезеглизу. По ним бродягой-невидимкой беспрестанно пробегал
ветер, который я считал добрым гением Комбре. Каждый год по приезде я
непременно выходил из дому, и тут я чувствовал, что я действительно в
Комбре: ветер обегал складки моего плаща и подгонял меня в спину. Если идти
по направлению к Мезеглизу, по возвышенности, где на протяжении нескольких
миль не встретишь ни одной неровности почвы, ветер всегда дует попутный. Я
знал, что мадмуазель Сван часто ездила на несколько дней в Лан, и хотя до
него было не близко, расстояние казалось не таким большим благодаря полному
отсутствию препятствий, и когда, в жаркие дни, я видел, как ветер,
прилетевший из чуть видных пределов, там, далеко-далеко, клонит к земле
хлеба, разливается волной по всему неоглядному простору и, теплый, шуршащий,
ложится меж эспарцетом и клевером у моих ног, то эта общая для нас обоих
равнина, казалось, сближала, соединяла нас; я думал, что тот же самый ветер
провеял мимо нее, что он принес мне от нее весточку, но только я не могу
разобрать, о чем он шепчет, и я целовал его на лету. Слева было село Шампье
(Campus Pagani8, как объяснял священник). Справа, за хлебами,
виднелись резные шпили сельского храма Андрея Первозванного-в-полях: то были
два острых, чешуйчатых, ячеистых гильошированных, желтоватых, зернистых
шпиля, похожих на колосья.
На равном расстоянии одна от другой яблони раскрывали широкие белые
атласные лепестки, неподражаемо орнаментированные листьями, которые не
спутаешь с листьями никакого другого фруктового дерева, или свешивали робкие
букетики розовеющих бутонов. Идя именно по направлению к Мезеглизу, я
впервые заметил круглую тень, которую бросают яблони на залитую солнцем
землю, и призрачные шелковые золотистые нити, - закат наклонно прял их под
листьями яблонь, а мой отец у меня на глазах пытался разорвать их
тросточкой, но они оставались на прежнем месте.
Иной раз по полуденному небу украдкой, без всякой торжественности,
белая, словно облачко, скользила луна: так незанятая в спектакле актриса,
надев свое обиходное платье, нарочно тушуясь, чтобы не обращать на себя
внимание, забегает на минутку в зрительный зал посмотреть на товарищей. Я
любил отыскивать ее изображение на картинах и в книгах, но эти произведения,
попадавшиеся мне, во всяком случае, до того, как Блок приучил мой глаз и
мысль воспринимать более тонкую гармонию, резко отличались от тех, в которых
луна показалась бы мне красивой сейчас и в которых я не узнал бы ее тогда.
Это был, например, роман Сентина[76] или пейзаж Глейра[77], где она
серебряным серпом отчетливо вырисовывается на небе, словом, одно из
творений, которые были так же до наивности несовершенны, как мое тогдашнее
художественное восприятие, и мое пристрастие к которым возмущало сестер
бабушки. Они считали, что надо с детства воспитывать вкус на произведениях,
которые по-настоящему начинаешь любить уже в зрелом возрасте. Вне всякого
сомнения, они представляли себе художественные достоинства в виде
материальных предметов, которые только слепой может не заметить, -
медленное вызревание в твоем сердце соответствующих способностей здесь, мол,
не обязательно.
Когда мы шли по направлению к Мезеглизу, то в Монжувене, на берегу
большого пруда, у поросшего кустарником холма, нам виден был дом Вентейля.
Мы здесь часто встречали его дочь - она мчалась в двуколке и сама правила.
С некоторых пор она стала появляться вместе со своей старшей подругой, о
которой в наших краях шла дурная слава и которая вдруг окончательно
поселилась в Монжувене. Это вызвало толки: "Должно быть, бедняга Вентейль
совсем ослеп, - он не обращает внимания на все, что про нее рассказывают, и
позволяет дочери, - а ведь ее оскорбляет всякое "не к месту сказанное"
слово, - жить под одной крышей с подобной женщиной! Он говорит, что она
прекрасный человек, что у нее золотое сердце и что если б она развивала свои
музыкальные способности, то из нее вышла бы выдающаяся пианистка. Он может
быть уверен, что с его дочерью она занимается не музыкой". Вентейль
утверждал, что именно музыкой; в самом деле, вот что замечательно: особа,
находящаяся в телесной близости с другой, всегда вызывает восхищение у
родственников этой последней душевными своими качествами. Плотская любовь,
совершенно несправедливо очерненная, столь властно заставляет человека
растрачивать весь имеющийся у него запас доброты и самоотверженности, что
эти его свойства бросаются в глаза непосредственному его окружению. Доктор
Перспье, которому густой бас и густые брови предоставляли возможность,
сколько ему заблагорассудится, играть не подходившую к его внешним данным
роль злоязычника, нимало не подрывая своей прочной и незаслуженной репутации
добродушного ворчуна, умел насмешить до слез священника и кого угодно. "Так
вот в чем дело, - грубым тоном говорил он. - Оказывается, она со своей
подругой, мадмуазель Вентейль, занимается музыкой. Вы, я вижу, удивлены.
Я-то ничего не знаю. Мне об этом сказал вчера сам папаша Вентейль. В конце
концов, эта девица имеет полное право любить музыку. Я, например, против
того, чтобы мешать развитию артистических способностей у детей. Вентейль,
как видно, тоже. Да ведь он и сам занимается музыкой с подругой своей
дочери. Не дом, а музыкальная школа, ей-Богу! Чего вы смеетесь? Я хочу
только сказать, что они чересчур увлекаются музыкой. На днях я встретил
папашу Вентейля около кладбища. Он еле брел".
Тем, кто, как мы, замечали, что Вентейль избегает встреч со своими
знакомыми, а завидев их, отворачивается, что он постарел за последние
месяцы, что он весь погружен в свое горе, что у него одна-единственная цель
в жизни: счастье дочери, что он проводит все дни на могиле жены, - нетрудно
было догадаться, что он скоро умрет от горя и что до него не могут не
доходить толки. Он знал, что говорят, и, может быть, даже верил слухам.
Видимо, нет такого высоконравственного человека, которого сложность
обстоятельств не заставила бы жить бок о бок с пороком, хотя бы он самым
решительным образом его осуждал, но только он не сразу узнает его под маской
необыкновенного, которую тот надевает, чтобы войти к нему в доверие, а потом
причинить ему боль: под маской непонятных слов, сказанных однажды вечером,
необъяснимого поведения существа, которое он за многое любит. Для такого
