бесконечно долго смотрел на ствол далекого дерева, из-за которого она
показывалась и потом шла мне навстречу; обнятая моим взглядом даль
по-прежнему оставалась безлюдной; темнело; теперь мое внимание уже ничего не
ожидало и все-таки не отвлекалось от бесплодной почвы, от истощенной земли
как бы в чаянии таящихся под нею живых существ; и уже не весело, а в ярости
ударял я по деревьям русенвильского леса, из-за которых никто не появлялся,
точно это были деревья, нарисованные на полотне панорамы, - ударял до тех
пор, пока, - хоть и трудно мне было примириться с мыслью, что я вернусь
домой, так и не сжав в объятиях желанную женщину, - вынужденный сознаться,
что случайная встреча становится все менее вероятной, не поворачивал назад,
в Комбре. А если бы даже я и повстречался с женщиной, отважился ли бы я
заговорить с ней? Я боялся, как бы она не подумала, что я сумасшедший; я уже
не верил, что другие поймут меня, я уже не верил, что желания, возникавшие у
меня во время прогулок и никогда не осуществлявшиеся, не утрачивают своей
подлинности вовне. Теперь они представали передо мной как чисто
субъективные, хилые, призрачные создания моего темперамента. У них уже не
было связи с природой, с действительностью, которая теперь теряла в моих
глазах всякое очарование, всякое значение и превращалась в условную рамку
моей жизни - наподобие той, какою служит для вымысла, воплощенного в
романе, вагон, на скамейке которого пассажир читает, чтобы убить время.
Быть может, на основе впечатления, которое явилось у меня тоже
неподалеку от Монжувена, но только несколько лет спустя, - впечатления,
тогда еще смутного, - я гораздо позже составил себе представление о
садизме. Дальше будет видно, что в силу совсем других причин воспоминание об
этом впечатлении сыграет важную роль в моей жизни. Это было в очень жаркую
пору; родители уезжали на целый день и разрешили мне погулять подольше; и
вот, дойдя до монжувенского пруда, чтобы полюбоваться отражением черепичной
крыши, я лег и заснул под кустом, на холме, возвышавшемся над домом, там,
где я поджидал отца, когда он заходил к Вентейлю. Проснулся я, когда почти
уже совсем стемнело, хотел было встать, но увидел мадмуазель Вентейль (узнал
я ее с трудом, так как встречался с ней в Комбре не часто, да и то когда она
была еще девочкой, а теперь она уже превращалась в девушку): должно быть,
она только что пришла домой и стояла передо мной, совсем близко, в той
комнате, где ее отец принимал моего отца и где она теперь устроила себе
маленькую гостиную. Окно было приотворено, лампа горела, мне было видно
каждое движение мадмуазель Вентейль, а она меня не видела, но если бы я
двинулся и затрещали бы кусты, она услышала бы и подумала, что я за ней
подсматривал.
Ее отец недавно умер, и она была в глубоком трауре. Мы у нее не были:
мою мать удержала одна-единственная добродетель, способная ставить предел ее
отзывчивости: нравственность, но ей было глубоко жаль сиротку. Мама помнила
грустный конец жизни Вентейля, сперва всецело поглощенного заботами матери и
няньки, которых он заменял своей дочери, потом - горем, какое причинила ему
дочь; мама так и видела перед собой страдальческое выражение, последнее
время не сходившее с лица старика; ей было известно, что он не стал
переписывать набело свои произведения последних лет - слабенькие вещицы
старого учителя музыки, бывшего сельского органиста, о которых у нас было
такое мнение, что сами по себе они не представляют большой ценности, но мы
не отзывались о них пренебрежительно потому, что они были очень дороги
самому Вентейлю: они составляли смысл его жизни до того, как он посвятил
свою жизнь дочери, хотя большую их часть он даже не записывал, а держал в
памяти, те же, что были записаны на клочках, прочтению не поддавались, и
ожидала их безвестность; моя мать не могла отделаться также от мысли о
другом, еще более жестоком ударе, постигшем Вентейля: у него была отнята
надежда на честное и почетное счастье дочери; представляя себе всю глубину
отчаяния бывшего учителя, дававшего уроки музыки моим тетушкам, она скорбела
всей душой и с ужасом думала о той по-иному гнетущей скорби, которая должна
была мучить мадмуазель Вентейль, - скорби, к которой постоянно
примешивались угрызения совести от сознания, что, в сущности, это она убила
отца. "Бедный Вентейль! - говорила моя мать. - Он жил для дочери и умер
из-за нее, так и не получив награды. Получит ли он ее после смерти и что это
будет за награда? Вознаградить его может только дочь".
В глубине комнаты мадмуазель Вентейль на камине стояла карточка ее
отца, и мадмуазель Вентейль быстрым движением взяла ее как раз в тот момент,
когда послышался стук свернувшего с дороги экипажа, затем села на диван,
придвинула к себе столик и поставила на него портрет - так Вентейль спешил
положить на пюпитр вещицу, которую ему хотелось сыграть моим родителям.
Немного погодя вошла ее подруга. Мадмуазель Вентейль, закинув руки за
голову, поздоровалась с ней не вставая и подвинулась - как видно, для того,
чтобы та могла сесть на софу. Но она тут же почувствовала, что подруга может
это принять за навязчивость. Она подумала: а что, если подруге хочется сесть
подальше от нее, на стуле, - тогда это с ее стороны нескромно; ее
деликатность страдала; раскинувшись на софе, она закрыла глаза и начала
зевать, показывая этим, что легла она только потому, что ее клонит в сон.
Под грубой и властной бесцеремонностью ее обращения с подругой я узнавал
заискивающие и нерешительные жесты, внезапную робость ее отца. Она тут же
встала и сделала такое движение, словно тщетно пыталась закрыть ставни.
- Не закрывай, мне жарко, - сказала подруга.
- Но ведь это противно, нас могут увидеть, - возразила мадмуазель
Вентейль.
По всей вероятности, мадмуазель Вентейль боялась, как бы подруга не
подумала, что она сказала это, чтобы вызвать ее на ответ, которого она от
нее добивалась, но из скромности предоставляла ей заговорить первой. Вот
почему на лице у мадмуазель Вентейль, черты которого я различал смутно,
наверное, появилось так нравившееся моей бабушке выражение в то время, как
она поспешила добавить:
- Когда я сказала: "Нас могут увидеть", - я имела в виду, что увидят,
как мы читаем. Чем бы мы ни занимались, хотя бы самым обыкновенным делом,
все равно становится противно от одной мысли, что за нами подсматривают.
По своему врожденному благородству и в силу бессознательной учтивости
она удерживала слова, которые готовы были сорваться у нее с языка и без
которых ее желание не могло осуществиться полностью. И все время в глубине
ее души боязливая, молящая девушка заклинала и оттесняла неотесанного
солдафона-победителя.
- Да, здесь такое людное место, что на нас, наверное, смотрят, -
насмешливо проговорила подруга. - Ну и что ж из этого? - добавила она
(считая нужным ласково и лукаво подмигнуть, произнося эти слова нарочито
цинично, а произносила она их из добрых чувств, так как знала, что они
доставят удовольствие мадмуазель Вентейль), - если даже и увидят, так тем
лучше.
Мадмуазель Вентейль вздрогнула. Ее стыдливое и ранимое сердце не
ведало, что должно невольно вырваться у нее в соответствии с тем, чего
требовали ее чувства. Она пыталась как можно дальше отойти от своей
подлинной нравственной природы, найти язык, свойственный порочной девушке,
какой она старалась казаться, но она боялась, как бы слова, которые та
проговорила бы искренне, в ее устах не прозвучали фальшиво. И в том
немногом, что она позволила себе сказать, обычная ее застенчивость пресекала
претензии на смелость, и, произносимое неестественным тоном, оно
перемежалось с: "Тебе не холодно? Тебе не очень жарко? Тебе не хочется
побыть одной и почитать?"
- Я вижу, сегодня у вас, мадмуазель, очень нескромные мысли, - в
заключение сказала она фразу, которую, по всей вероятности, слышала от
подруги.
Почувствовав, что поцелуй подруги ужалил ее в вырез черной кофточки,
мадмуазель Вентейль слабо вскрикнула, вырвалась, и тут обе начали гоняться
одна за другой, подпрыгивая, взмахивая широкими рукавами, словно крыльями,
щебеча и пища, как влюбленные пичужки. Кончилось тем, что мадмуазель
Вентейль повалилась на диван, а подруга накрыла ее своим телом. Но подруга
лежала спиной к столику, на котором стоял портрет бывшего учителя музыки.
Мадмуазель Вентейль понимала, что подруга не увидит его, если она не
привлечет к нему ее внимания, и она сказала так, словно сама только что
заметила его:
- Ах, на нас смотрит портрет отца! Кто же это его сюда поставил? Я
двадцать раз говорила, что здесь ему не место.
Я вспомнил, что так говорил Вентейль моему отцу о своих музыкальных
произведениях. Наверное, портрет был им необходим для их кощунственного
ритуала, потому что подруга ответила мадмуазель Вентейль, по-видимому, на
языке их литургии:
- Да оставь ты его, пусть себе стоит, теперь он не станет к нам
приставать. Не бойся, он уже не будет скулить, не будет зудеть, чтоб ты
надела пальто, когда стоишь у открытого окна. Мерзкая обезьяна!
В тоне мадмуазель Вентейль послышался легкий упрек, когда она сказала:
"Да будет тебе, будет тебе!" - упрек, говоривший о ее душевной мягкости, но
слова ее не были внушены возмущением по поводу того, как смела подруга так
говорить об ее отце (видимо, она приучила себя - но только при помощи каких
софизмов? - подавлять в такие минуты чувство негодования), - эту своего
рода узду она, чтобы не показаться эгоисткой, добровольно накладывала на
наслаждение, которое ей собиралась доставить подруга. Притом эта улыбчивая
сдержанность, которой она отвечала на хулу, этот лицемерный и ласковый
упрек, быть может, представлялись бесхитростной и доброй ее душе самым
гадким и самым сладостным проявлением той скверны, в которую она стремилась
окунуться. Но она не могла устоять против чар наслаждения, которое ей сулили
ласки той, что была так безжалостна к беззащитному покойнику; она прыгнула к
подруге на колени и целомудренно, точно это была ее родная мать, подставила
ей для поцелуя лоб, ощущая блаженство при мысли, что, продолжая глумиться
над отцовским чувством Вентейля, хотя он ухе в могиле, они выказывают к нему
предельную жестокость. Подруга обхватила руками ее голову и поцеловала в
лоб, для чего ей не надо было перебарывать себя, потому что она в самом деле
относилась к мадмуазель Вентейль с большой нежностью, а еще потому, что ей
хотелось внести некоторое оживление в унылую жизнь сироты.
- Знаешь, что бы я сделала с этим старым чучелом? - спросила она и
взяла портрет.
И тут она что-то прошептала на ухо мадмуазель Вентейль, но я не
расслышал.
- Куда тебе! Смелости не хватит.
- Не хватит смелости плюнуть? Вот на это? - с подчеркнутой грубостью
переспросила подруга.
Больше я ничего не слышал, так как мадмуазель Вентейль с усталым,
принужденным, деловым, невинным и печальным видом подошла и затворила ставни
и окно, но теперь я знал, какую награду получил после смерти Вентейль от
дочери за все, что он претерпел из-за нее при жизни.
И все-таки я потом подумал, что если б Вентейль присутствовал при этой
сцене, он, может быть, не утратил бы веры в доброту души своей дочери и,
может быть, даже был бы отчасти прав. Конечно, во всех замашках мадмуазель
Вентейль зло проступало с полной очевидностью, то был верх его совершенства,
достигаемый только садисткой; девушку, подбивающую подругу плюнуть на
