ошибаюсь, понимала приспособление текста к каким-то собственным ощущениям,
пристрастиям, трансформацию его в тот род литературы, к которому с пеленок,
поди, питалась склонность. Увы, Прусту к этому роду не имеет никакого отношения.
Те, кому придет в голову дурацкая мысль почитать издание "Наталис", убедятся,
что большинство этих изменений объясняется незнанием текста предыдущих томов,
слабой подготовкой именно в этом роде литературы, также тем, что не была
проявлена способность истолковывать загадочные предложения нашего автора. Но,
наверное, главной причиной следует назвать абсолютное непонимание текста.
Приведем примеры, -- для того, чтобы понять их нелепость вовсе не обязательно
знать французский, достаточно прочесть один том в переводе. Начнем с невинных:
"Я не спросил ее, что за молодой человек шел с ней по Елисейским полям, -- в тот
день, когда я собирался снова с ней встретиться, когда это было еще возможно,
собирался помириться с нею, день, который, быть может, изменил бы всю мою жизнь,
-- если бы я не встретил те две тени, двигающиеся бок о бок в сумерках", --
видит мадам редактор и зачем-то переписывает: "Я не спросил ее, что это был за
молодой человек, с которым она шла по Елисейским полям, -- в тот день, когда я
отправился на встречу с нею, в тот день, когда я с ней примирился, и это было
еще возможно, в тот день, который мог изменить всю мою жизнь, -- если бы я не
встретил те две тени, шедшие в сумерках прижавшись друг к другу." В самом деле,
что здесь такого? Ну, не читала редактор второго тома, не знает, что герой с ней
не примирился, что он пошел к ней, чтобы помириться, что никакой "встречи с нею"
у него не было, он шел в гости к ее матери, и встретил две тени. То же самое:
"страдания мои, должно быть, были сильнее, чем те, пережитые все в том же
Комбре, когда я шел, стараясь не обернуться, чтобы не прощаться с мамой, пытаясь
унять рвавшееся из груди сердце!" вместо нашего "И всг-таки, сколько дней и
ночей я не страдал бы, спрашивая себя, кто это был, и не должен ли я был с еще,
быть может, большим упорством, чем в те комбрейские вечера, чтобы не вернуться
прощаться с мамой, унимать биение моего сердца! " -- дело в том, что маленький
герой вечером в своей спальне не может заснуть, и ему хочется вернуться к столу,
попрощаться (сказать "бон свар") с мамой, получить ее поцелуй, -- это
душераздирающее желание занимает у писателя страниц пятьдесят в начале первого
тома. "Не могу сказать, что мне хотелось, чтоб вы туда пришли", тогда как
буквально: "Не могу сказать, как мне хотелось, чтоб вы пришли" -- просто
глупость. "Вивона в конце бечевой дороги" вместо нашего "С края бечевой полоски
Вивона казалась...". Дело в том, что "бечевая" не кончается. Она идет к морю, а
по ней ходят бурлаки и таскают разные суденышки. Не только на Волге. Далее:
"Целый день в этом почти деревенском жилище, вид которого напоминал место, где
только что завершился праздник либо случился потоп" вместо нашего "дворце,
походившем на место послеполуденного отдыха между двумя прогулками, либо во
время ливня" -- здесь причиной явилось незнание предлогов и некоторая путаница
между значениями слов "фиеста" и "сиеста". Сиеста -- это сон, а редактор
подумала, что это -- праздник. Впрочем, у кого что болит. "По мере того, как
дряхлел де Шарлю, Робер (конечно, он был намного моложе, но чувствовалось, что с
годами он становится только лучше)" -- по смыслу, контексту, управлению он
тщится, как у нас, с годами походить на этот идеал всг больше и больше. "Лучше"
-- в том плане, что герой стал гомосексуалистом? Опять-таки, что-то личное.
Далее. Редактор пишет: "Для полноты картины надо еще отметить его желание, по
мере того, как шли годы, подольше казаться молодым и нетерпимость к тем, кто
всегда пресыщенно скучает, к людям слишком умным для той праздной жизни, которую
они ведут, такой жизни, при которой их способности не могут сполна проявиться".
Абсолютное незнание синтаксиса. Предложение-то азбучное, переводится оно так:
"Для законченности картины необходимо учитывать также желание, старея, сохранить
кажимость молодости и самую нетерпеливость всех людей такого рода -- слишком
умных для относительно праздного образа жизни, который они ведут, когда их
способности не проявляют себя сполна, и потому всегда томящихся и пресыщенных".
Может быть, кому-то эти примеры покажутся незначительными. Нам они кажутся
дикими. Переходим к дичайшим. Редактор: "от любопытства и восхищения, внушаемого
им, то ли светского, то ли звериного". Речь идет об интересе -- то ли светского,
то ли зоологического характера; наш перевод: "что из любопытства и восхищения,
внушаемого им, наполовину светского, наполовину зоологического"; "звериное
любопытство" возбуждают друг у друга животные в соответствующий период. Встретив
в тексте наименование завсегдатаев г-жи Вердюрен (принятое, кстати, в переводах
Н. М. Любимова, -- и встречающееся так часто, что это служит доказательством:
она и переводов не читала): "верные", она поспешила заменить их на "верные
друзья". Восхитителен следующий пример -- читает в тексте редактор: "Что до
человеколюбия, то, учитывая бедствия, порожденные нашествием, количество
искалеченных...", и переписала: "Что до милосердия, то, принимая во внимание
катастрофическое нашествие калек". Нашествием обычно называется вторжение
противника. Последнее, далее мы, полагая, что примеров достаточно, не стали
следить за ее успехами в деле уничтожения текста: "Впрочем, я все меньше
понимал, почему с Морелем, да и с Берготом, всюду, где бывали Сен-Лу -- в Париже
ли, в Тансонвиле -- обращались как с детьми.". Всг гораздо проще. Редактор не
удосужилась прочитать роман перед тем, как править, и не учла, что Морель хочет
стать писателем, а Сен-Лу пытается ему помочь и устраивает встречи с Берготом
(так своей дочке, Жильберте, Сван устраивал встречи с писателем Берготом (о том,
что Бергот -- писатель, рассказано в первом томе)): "Я тем меньше понимал к тому
же, почему Мореля, как домашнее дитя, принимали вместе с Берготом везде, где
была чета Сен-Лу -- в Париже, Тансонвиле".
Обычно в таких случаях текст, просмотренный редактором, возвращается
переводчику, подлежит какому-то согласованию, и такого рода "недоразумения"
устраняются общими усилиями. Однако оказалось, что мнения переводчика и его,
переводчика, редактора (Василевской), издательство не интересуют. Текст,
выяснилось, уже в печати, что-либо менять в нем невозможно. Когда мы пытались их
остановить, директор издательства заявила, что это приведет к разорению ее
заведения. Это показалось ей достаточным основанием, чтобы считать, что процесс,
так сказать, работы заведения остается в каких-то приемлемых рамках. Мы не могли
присвоить себе эту трудоемкую, бессмысленную, старательную и тупую работу. Всг,
что нам оставалось, так это попросить снять наши фамилии. Издательство назвало
наше желание желанием выпустить текст "под псевдонимами". Следовало бы еще дать
псевдоним Прусту.
Одним словом, текст, который вышел в издательстве "Наталис", не имеет отношения
к нашему переводу, имеет достаточно опосредованное отношение к автору,
единственная фамилия, которой можно этот продукт означить с уверенностью, это
фамилия редактора. Мы приложили все усилия для того, чтобы остановить это
событие, но, вероятно, с некоторыми людьми разговор невозможен по вполне
объективным причинам.
Я разделяю ответственность за обман покупателей этого отвратительного продукта
издательства "Наталис" -- прежде всего потому, что не стал пытать беса и не
обратился в суд Хамовнический. Надо отметить, что законодательство авторское у
нас ужасное, что по состоянию здоровья своего два года (обычно столько ведутся
эти дела) околачиваться в Москве и созерцать лица эти гадкие было мне не по
силам. Директора издательства лицо сказало мне, что договора не существует (!),
а когда я спросил, на каком, собственно, основании издательство мой перевод
печатает, намекнуть, что в случае чего, она оспорит мои авторские права, а это,
по сути, не дало бы мне возможности задержать распространение. Далее они, через
посредника В. Бородулина, или Бородулю (по словарю Даля, бородатую женщину,
значит), как-то уже без обиняков говорили, что "будешь возникать, у перевода
будет другой переводчик" и т. п. Само собой, что они напечатали не 5000, как
было договорено, а 10000, что теперь они готовы вернуть мне договор, но он
почему-то выглядит иначе, и вместо трех страниц в нем только две, а вместо двух
с моей подписью -- только одна. У них остается листок подписью, и в любой момент
они могут напечатать, сколько и угодно. Также это препятствует изданию текста в
неискалеченном виде. Отвратительных персон этих мне лично хочется поскорее
забыть, а судиться с ними и расписывать судьям моральные страдания просто нет
сил. Посему, если какому-либо московскому юристу захотелось бы этим делом
заняться, я с радостью передоверю ему ведение и, конечно, получение (по статье
об искажении текста, порочащем и т. п., а также об имени и много чему еще)
всего, что им придется отдать. Обращайтесь, господа, буду очень рад.
Мы стоически рассылали фэксы и мэйлы по газетам, но пресса презренная
безмолвствовала. Наконец, в Независимой появилась рецензия, смысл коей был:
"Наконец". Я спросил их, что, гады, делают, и здесь самое место выразить
искреннюю признательность Феликсу Штейнбергу, который не только откликнулся, но
даже написал статью об этом ужасном деле. Попутно, конечно, чтобы объективность
"была", статью разбавили сплетнями от "Наталиса" (слово это латыньское, ударяют
его на второй. Организаторы хотели этим засвидетельствовать, что словарь они
листали. Но общий афарский характер заведения вынуждает ударять его то на
последний, подразумевая, что это подшефное заведение какого-нибудь борделя, то
на первый, и тогда это оказывается новым венерическим заболеванием, ждущим еще
своего исследователя) и иже, парой баек, об истории которых, само собой,
поскольку я -- лицо заинтересованное, спрашивать у меня не стали. Однако
публичность произвела на безумцев отрезвляющее действие. И. А. Матий, матерь
всего это заведения, и отец его, если это возможно, покричав "какая гнусь"
(когда "гнусь", которой промышляет ее заведение, была известна только тем, кому
она угрожала заключить с кем-либо договор, как с переводчиком, ей это "гнусью"
не казалось), чуть было не отдала мне договор, но впоследствии, вероятно,
подсчитав будущую выгоду, передумала. Что служит доказательством: относительно
дальнейших допечаток (бедный Марсель!) у издательства далеко идущие планы.
Посему обращайтесь, господа, буду рад. Жаль только, что по нашему
законодательству нельзя сделать так, чтобы с определенного момента кто-либо из
будущих ответчиков приступил к новой жизни в узилище. Я бы даже в Москву
съездил, передачу бы передал.
----------------------------------------------------------
В конец файла, помещенного в этой библиотеке первоначально, по моей оплошности
попало несколько абзацев одной из самых первых редакций перевода. Приношу свои
извинения И. Василевской и читателям. На протяжении всего файла, помещенного за
первым файлом, по моей оплошности встречались абзацы, предшествующие и той
редакции. Приношу свои извинения тем же.
----------------------------------------------------------
Мы выражаем глубокую признательность М. Е. Мошкову за согласие разместить этот
текст. Особо мы благодарны за оперативность этого дела. Зане издательство с
удовольствием приписало бы свои грехи нам. Основания считать так у нас были.
----------------------------------------------------------
Как писал лучший наш переводчик, "светские разговоры перелагаю я под Толстого,
описания же природы -- под Тургенева"; я и то и другое складываю под Карамзина.
Периода "Писем". У этих авторов много общего. Во-первых, чувствительность;
во-вторых, вера в словесность. К тому же, при переводе такого автора, как Пруст,
не всегда ясно, устраняем ли мы из текста очередной галлицизм, или лишаем текст
