это предчувствие в такой форме, о которой ранее я не мог и помыслить. Как-то я
пошел на прием, -- там мне сказали, что я выгляжу лучше, чем раньше, удивились,
что мои волосы черны. А я чуть было не упал три раза, когда спускался по
лестнице. Я вышел только на два часа; но когда вернулся, я почувствовал, что у
меня теперь нет ни памяти, ни мысли, ни сил, ни жизни. Приди ко мне кто-нибудь,
чтобы поболтать, провозгласить королем, схватить, арестовать, -- я разрешил бы
им, не говоря и слова, не открывая глаз, как люди, пораженные морской болезнью
при пересечении Каспийского моря, которые не окажут и слабейшего сопротивления,
если им скажут, что сейчас их выбросят за борт. Собственно говоря, я ничем не
был болен, но я чувствовал, что больше ни на что не способен, как это бывает со
стариками, бегавшими еще вчера, но которые, сломав бедро или получив несварение,
некоторое время еще длят свое существование, но уже не встают с постели; теперь
их жизнь -- только более или менее долгое приготовление к неотвратимой отныне
кончине. Одно из моих "я", посещавшее некогда варварские пиры, именуемые
"светскими ужинами", где для мужчин в черном и полуобнаженных оперенных женщин
все ценности перевернулись настолько, что тот, кто пропустит празднество, будучи
приглашен, или придет только к горячему, совершит что-то намного более
преступное, чем в аморальных проступках, о которых с легкостью упомянут на этом
ужине -- упомянут как о недавних смертях, и только смерть или тяжкое заболевание
извинят вас за ваше отсутствие -- при условии заблаговременного предупреждения о
скорой смерти, чтобы пригласили кого-нибудь четырнадцатым, -- этому "я"
по-прежнему были известны угрызения совести, но оно потеряло память. Зато
вспоминало другое "я", замыслившее произведение. Я тогда получил приглашение от
г-жи де Моле и узнал, что умер сын г-жи Сазра. Я решился потратить один из тех
часов, после которых я больше не мог произнести и слова, -- ибо язык коченел,
как бабушка в агонии, -- да даже выпить молока, на извинения г-же де Моле и
соболезнования г-же Сазра. Но спустя несколько мгновений я забыл, что должен
сделать. Блажен забывчивый, ибо память о произведении бодрствовала и вот-вот
должна была заложить фундамент -- в час бессмертия, выпавшего мне на долю. К
несчастью, когда я собрался писать и взял тетрадь, карточка приглашения г-жи
Моле мелькнула передо мной. Тотчас "я" забывчивое, однако возобладавшее над
другим, как то бывает у всех этих щепетильных ужинающих варваров, оттолкнуло
тетрадь и застрочило г-же Моле ( ее уважение ко мне, правда, возросло бы, если б
она узнала, что вместо своих архитектурных штудий я занялся ответом на ее
приглашение ). Неожиданно слово из ответа напомнило мне, что г-жа Сазра потеряла
сына, я и ей написал, а затем, принеся в жертву реальный долг искусственной
обязанности -- быть вежливым и отзывчивым, -- я упал без сил, я закрыл глаза, и
еще неделю только приходил в себя. Однако, если никчемные обязанности, в жертву
которым я готов был принести истину, по прошествии нескольких минут
улетучивались из моей головы, мысль о творении не оставляла меня ни на секунду.
Я не знал, станет ли это церковью, где верующие мало-помалу приобщаются к
истинам, гармониям и большому общему плану, или же это останется, как
друидический монумент на горе какого-нибудь острова, сооружением, куда никто
никогда не ходит. Но я решил посвятить этой постройке силы, словно бы нехотя
иссякавшие, словно оставляя мне время на то, чтобы, когда окружность будет
описана, закрыть "гробовую дверь". Вскоре я смог показать несколько набросков.
Никто в них ничего не понял. Даже те, кто был довольно благосклонен к моему
пониманию истин, которые наконец я решился запечатлеть в храме, поздравляли
меня, что я нашел их под "микроскопом", -- а я использовал телескоп, чтобы
разглядеть предметы, которые и кажутся крошечными, но потому только, что они
расположены на огромном отстоянии и все они суть миры. Когда я искал всеобщие
законы, то говорили, что я копаюсь в деталях. Впрочем, к чему я этим занялся? В
молодости я был одарен, Бергот назвал мои университетские страницы
"совершенными"*. Но вместо того, чтобы работать, я жил в праздности, я
предавался удовольствиям, болел, я жил в хлопотах, причудах, и принялся за
работу накануне смерти, ничего не зная о своем ремесле. Я не находил больше в
себе сил, чтобы исполнять светские обязанности, равно на то, чтобы исполнить
долг по отношению к своему замыслу и произведению, -- еще менее, чтобы исполнить
то и другое разом. Что до первых, я забывал писать письма378, т. п., и это
слегка упрощало мою задачу. Но внезапно на исходе месяца что-то ассоциативно
напомнило мне об этих угрызениях, и я был удручен ощущением бессилия. Меня
удивляло мое безразличие, но дело в том, что с того дня, как у меня затряслись
ноги, когда я спускался по лестнице, мое безразличие стало всеобъемно, я жаждал
только покоя, ожидая большого успокоения, которое в конце концов должно было
прийти. И не потому, что я рассчитывал на большой успех, который, наверное,
после смерти выпадет на долю произведения -- я был безразличен и к голосам
лучших людей нашего времени. Те, которые придут после моей смерти, могут думать,
что им угодно -- это меня беспокоило не больше. В действительности, если я думал
о моем произведении, а не о письмах, ждавших ответа, то не потому, что я находил
очень значимое отличие меж этими двумя вещами, как во времена моей лености и
затем уже по ходу работы вплоть до того дня, когда мне пришлось схватиться за
лестничные перила. Организация моей памяти, интересов, была завязана на
произведении, -- быть может потому, что если полученные письма забывались мною
спустя мгновение, мысль о произведении в душе -- всегда та же -- пребывала в
вечном становлении. Заодно она стала мне надоедать. Она была для меня словно бы
сыном, о котором умирающая мать должна еще, тяготясь, беспрерывно тревожиться,
улучая время между банками и уколами. Может быть, она еще любит его, но ей об
этом напоминает только тягостная обязанность: заботиться о нем. Мои писательские
силы уже не были на той же высоте, что и эгоистические потребности произведения.
С того дня на лестнице ничто в мире -- удовольствие от дружбы, успехи в работе,
надежда славы -- больше не досягало меня, разве как такое бледное большое
солнце, что оно не могло меня больше согреть, дать силы, вызвать во мне хоть
какое-нибудь желание, -- и еще, сколь бы ни было оно тусклым, оно слишком ярко
блестело для моих глаз, которым пора уже было закрыться, и я отворачивался к
стене. Мне кажется, -- в той мере, в какой я уловил движение губ, -- я слегка
улыбнулся уголком рта, когда одна дама написала мне: << Я очень удивилась, не
получив ответа на свое письмо >>. Тем не менее, это напомнило мне ее письмо, и я
ей ответил. Мне хотелось, чтобы меня не сочли неблагодарным, довести свою
теперешнюю любезность до уровня любезности, выказанной людьми ко мне. И я был
раздавлен, наложив на свое агонизирующее существование сверхчеловеческие тяготы
жизни. Несколько помогала мне потеря памяти, нанося удары по обязанностям; их
подменило произведение.
Мысль о смерти с окончательной определенностью обосновалась в моей душе, как
прежде мысль о любви. Не то чтобы я любил смерть, -- я ее ненавидел. Но возможно
с тех пор, как я стал время от времени размышлять о ней как о женщине, в которую
мы еще не влюблены, мысль о ней переплелась с самыми глубокими пластами моего
сознания, и если предмет не пересек еще мысли о смерти, я не мог заняться им;
даже если я был свободен и пребывал в полном покое, мысль о смерти постоянно
жила во мне, как мысль о себе. Я не думаю, что в тот день, когда я наполовину
омертвел, всг это были какие-то сопутствующие -- невозможность спуститься по
лестнице, вспомнить имя, подняться, -- обстоятельства, каким-то бессознательным
даже действием мысли определившие ее, идею смерти, то, что я был уже почти
мертв; всг это, скорее, явилось вместе, и огромное зеркало духа с неизбежностью
отражало новую реальность. Однако мне всг равно было неясно, как мои болезни ни
с того ни с сего могут привести к окончательной смерти. Но тогда я подумал о
других, о тех, кто ежедневно умирает, хотя пропасть меж их болезнью и смертью не
представляется нам чем-то необычайным. Я также подумал, что если некоторые
недомогания мне смертельными не казались, то это потому, что даже если не
считать кривой призмы надежды, я смотрел на них изнутри, взяв по одному, -- хотя
и верил в свою смерть, подобно тем, кто лучше всех знает, что смерть у дверей,
но так же легко верит, что если у них и не получается произносить некоторые
слова, то это не имеет ничего общего с ударом, афазией и т. д., но связано с
усталостью языка, нервным состоянием, подобным заиканию, истощением, вызванным
несварением.
Я всг-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, -- и оно должно
служить не одному мне. Это произведение нужно будет писать долго. Днем я, самое
большое, пытался бы уснуть. Если бы я и работал, то это было бы только ночью. Но
мне нужно много ночей, может, сто, может, тысячу. И я жил бы, тревожась, не зная
утром, когда я прерывал бы мой рассказ, отложит ли повелитель моей судьбы, не
столь снисходительный, как султан Шахрияр379, последнюю остановку, позволит ли
он мне продолжить рассказ следующим вечером. Не то чтобы я рассчитывал хоть в
чем-нибудь повторить "Тысячу и одну ночь", или "Мемуары" Сен-Симона, также
писавшиеся ночью, или какую-нибудь из любимых моих книг, -- поскольку я по
детской наивности привязался к ним, как к своим любовным чувствам, и не мог без
ужаса представить отличное от них произведение. Но подобно тому, как Эльстир
воссоздал Шардена, нельзя воссоздать то, что любишь, не расставшись с этим
прежде. Наверное, мои книги тоже, как живая плоть, в конце концов умрут. Надо
покориться смерти. Мы смиряемся с тем, что через десять лет нас самих, а через
сто лет наших книг больше не будет. Вечная жизнь отпущена книгам не в большей
степени, чем людям. Может быть, это была бы такая же длинная книга, как "Тысяча
и одна ночь", только совсем другая. Наверное, когда мы влюблены в произведение,
то хотелось бы создать что-то подобное, -- но следует жертвовать преходящей
любовью и думать не о своих пристрастиях, а только об истине, которая не
спрашивает о наших предпочтениях и запрещает о них думать. И только если мы
следуем ей одной, мы иногда вдруг понимаем, что рассказываем то, от чего
сбежали, и написали, забыв про них, "Арабские сказки" или "Мемуары" Сен-Симона
своего времени. Но было ли еще у меня время, и не было ли слишком поздно?
Я спрашивал себя не только: << Есть ли еще время? >>, но и: << В состоянии ли я
еще? >> Болезнь, заставившая меня, как грубый духовник, умереть для света,
сослужила мне службу ( << ибо если зерно пшеницы не умрет после того, как его
посеяли, оно останется одно, но если умрет, оно принесет много плода >>380 ), --
эта болезнь, после того, как леность охранила меня от легкомыслия, теперь будет,
быть может, оберегать меня от лености, -- но она поглощала мои силы, и, как я то
заметил давно уже, как раз тогда, когда разлюбил Альбертину, силы моей памяти.
Но воссоздание381 памятью впечатлений, которые надлежало затем углубить,
осветить, преобразить в духовные эквиваленты382, -- не было ли это одним из
условий, если не самой основой произведения искусства, такого, каким оно
представлялось мне только что в библиотеке? О! если бы у меня были силы, которые
еще целы были в тот вечер, воскрешенный мною, когда я увидел впервые "Франсуа ле
Шампи"! Ведь к тому вечеру, когда мать поддалась, восходит медленная бабушкина
смерть, закат моей воли и здоровья. Всг определилось в ту минуту, когда, не в
силах переносить более ожидания завтрашнего дня, чтобы прикоснуться губами к
лицу матери, я решился, я спрыгнул с кровати и, в ночной рубашке, подбежал и
приник к окну, откуда лился лунный свет, пока не услышал, как уходит Сван. Мои
