очень юными девушками ), поразмышляв, вывела из моей просьбы, -- и, наверное,
чтобы семья не осталась не у дел, -- заключение более отважное, чем всг то, о
чем я мог догадываться: << Если вы позволите, я сейчас схожу за дочерью, чтобы
ее вам представить. Она внизу, болтает с маленьким Мортемаром и другими скучными
крохами. Я уверена, что она будет для вас очень славной подружкой >>. Я спросил
ее, был ли Робер рад дочке: << О! он ею очень гордился. Но само собой, мне
кажется, что, если принять во внимание его вкусы, -- простодушно добавила
Жильберта, -- он предпочел бы мальчика >>. Эта девочка, чье имя и состояние
внушали матери надежду, что она соединит свою судьбу с наследным принцем и
увенчает работу, восходящую к Свану и его жене, позднее вышла замуж за
малоизвестного писателя368, потому что снобкой она не была и потому семья снова
опустилась на тот уровень, откуда поднялась. Новым поколениям было крайне сложно
втолковать, что родители этой безвестной четы занимали блистательное положение.
Имена Свана и Одетты де Креси воскресали чудным образом, и до вашего сведения
доводили, что вы заблуждаетесь, что в этом браке не было ничего удивительного.
Считалось, что в целом г-жа де Сен-Лу вступила в намного лучший брак, чем могла
себе позволить, что брак отца ее с Одеттой де Креси ничего из себя не
представлял и был тщетной попыткой выйти в люди369, тогда как напротив, по
крайней мере с точки зрения < ... >370, его брак был внушен примерно такими же
теориями, как те, что в XVIII-ом веке толкали знатных дворян, учеников Руссо,
или предшественников революционеров, к жизни среди природы, отказу от своих
привилегий.
Меня эти слова удивили и доставили удовольствие; однако чувства эти быстро
сменились ( г-жа де Сен-Лу вышла в другую гостиную ) мыслью о прошедшем Времени,
которую на свой лад вызвала во мне м-ль де Сен-Лу, хотя я ее еще и не видел. Как
и большинство, впрочем, людей, не была ли она подобна "звездам"371 перепутий в
лесах, где сходятся дороги, пройдя, как и в нашей жизни, удаленнейшие друг от
друга точки? Мне казалось, что пути, приведшие к м-ль де Сен-Лу, бесчисленны,
как и пути, расходящиеся от нее. И прежде всего, к ней привели две больших
"стороны" моих прогулок и мечтаний, -- от отца, Робера де Сен-Лу, сторона
Германтов, от Жильберты, ее матери, сторона Мезеглиза, "сторона к Свану". Одна,
от матери юной девочки и Елисейских полей, вела меня к Свану, к моим комбрейским
вечерам, на сторону Мезеглиза; другая, от отца, к бальбекским дням, когда я
впервые увидел его подле залитого солнцем моря. Уже меж этими двумя дорогами
обозначились поперечные пути. Потому что в реальный Бальбек, где я познакомился
с Сен-Лу, я так захотел поехать большей частью благодаря рассказам Свана о
церквях, в особенности о персидской, и с другой стороны, посредством Робера де
Сен-Лу, племянника герцогини де Германт, я сблизился, еще в Комбре, со стороной
Германтов. И ко многим другим точкам моей жизни вела м-ль де Сен-Лу -- к даме в
розовом, бабушке ее, которую я увидел у моего двоюродного деда. Здесь идет новый
поперечный путь, потому что лакей двоюродного деда, который впустил меня в тот
день, и позднее, оставив мне фотографию, позволил отождествить Даму в розовом,
был отцом юноши, любимого не только г-ном де Шарлю, но и отцом м-ль де Сен-Лу,
отчего ее мать стала несчастна. И не дедушка ли м-ль де Сен-Лу, Сван, первым
рассказал мне о музыке Вентейля, как Жильберта мне первой рассказала об
Альбертине? Но, рассказав о музыке Вентейля Альбертине, я узнал о ее близкой
подруге и начал с ней ту жизнь, что привела ее к смерти, а мне причинила столько
страданий. К тому же, именно отец м-ль де Сен-Лу ездил к Альбертине, пытаясь ее
вернуть. И моя светская жизнь, в Париже ли, в салоне Сванов или Германтов, или,
так далеко от них отстоящем, салоне Вердюренов, выстроила, возле двух
комбрейских сторон, Елисейские поля, прекрасную террасу Распельер. Впрочем, кого
из известных нам лиц, при рассказе о наше дружбе с ними, мы не будем вынуждены
разместить последовательно во всех, даже самых отличных местностях нашей жизни?
Жизнь Сен-Лу, изображенная мной, развернулась бы в каждом пейзаже и затронула бы
всю мою жизнь, даже те ее части, от которых он был более всего далек, бабушку
даже и Альбертину. Впрочем, сколь бы далеки они ни были, Вердюрены примыкали к
Одетте через ее прошлое, к Роберу де Сен-Лу через Чарли; и какую только роль у
них не играла музыка Вентейля! Наконец, Сван любил сестру Леграндена, знавшего
г-на де Шарлю, на воспитаннице последнего женился юный Камбремер. Конечно, если
речь идет только о наших чувствах, у поэта есть основание говорить о <<
таинственных нитях >>, разорванных жизнью. Но еще вернее, что она ткет их, не
переставая, между людьми и событиями, что она скрещивает эти нити, что она
наращивает их, сгущая уток, чтобы между малейшей точкой нашего прошлого и всеми
другими из обильного наслоения воспоминаний оставалось только выбрать сплетение.
Можно сказать, что всг, -- если бы я старался не воспользоваться этим
бессознательно, но вспоминать то, что было372, -- что служило нам в те года,
по-прежнему живо, и живет для нас личной жизнью, видоизменяясь затем, при
использовании нами, в обыкновенную рабочую ткань373. Мое знакомство с м-ль де
Сен-Лу произойдет сейчас у г-жи Вердюрен. Какое очарование скрыто для меня в
мыслях о наших поездках с той самой Альбертиной, заменить мне которую я попрошу
сейчас м-ль де Сен-Лу, -- в трамвайчике, к Довилю, на пути к г-же Вердюрен, той
самой г-же Вердюрен, что связала и разорвала, до моей любви к Альбертине, любовь
дедушки и бабушки м-ль де Сен-Лу! Каждый вокруг нас был полотном Эльстира,
который представил меня Альбертине. И чтобы прочнее сплавить все мои прошлые,
г-жа Вердюрен, как и Жильберта, вышла замуж за одного из Германтов.
Мы не смогли бы рассказать о наших взаимоотношениях с человеком, даже если б мы
плохо его знали, не переменяя одно за другим различнейшие места жизни. Так что
каждый индивид -- и сам я был одним из них -- определялся бы для меня
длительностью обращения, совершенного им не только вокруг себя самого, но и
вокруг других, и особенно положениями, последовательно занятыми им относительно
меня.
Конечно, все эти отличные плоскости, -- сообразно которым Время, стоило мне
только охватить Его на этом утреннике, расположило мою жизнь, и укрепляло меня в
намерении, согласно которому в книге, взявшейся повествовать об одной, следовало
бы использовать, в противоположность планиметрической психологии, употребляемой
обычно, своего рода психологию в пространстве374, -- сообщали свежую красоту
этим воскресениям, произведенным моей памятью, пока, не выйдя еще из библиотеки,
я раздумывал в одиночестве; поскольку память, вводя прошлое в настоящее без
изменений, таким, каким оно было тогда, когда оно было настоящим, упраздняет
огромный разрыв во Времени, следуя которому осуществляется жизнь.
Я увидел, что идет Жильберта. Для меня и женитьба Сен-Лу, и мысли, тогда меня
занимавшие сохранили до этого утра свою форму, словно всг это было вчера, и
девочка лет шестнадцати, стоящая рядом с Жильбертой, несколько меня удивила, --
высокая ее фигурка определила собой расстояние, которого я никак не хотел
заметить. Бесцветное и неощутимое время материализовалось в ней, чтобы, так
сказать, я мог увидеть ее, прикоснуться к ней, оно лепило ее, как скульптуру,
тогда как параллельно -- надо мной, оно лишь, увы, проделало свою работу. Так
или иначе, м-ль де Сен-Лу была передо мной. У нее были глубоко посаженные
подвижные глаза, и ее хорошенький нос слегка был вытянут в форме клюва и
искривлен, но не как нос Свана, а как нос Сен-Лу. Душа этого Германта
испарилась; но очаровательная голова с вострыми глазами летящей птицы
красовалась на плечах м-ль де Сен-Лу, -- знавшие ее отца, глядя на нее,
погружались в долгие воспоминания. Она мне показалась прекрасной: еще полная
надежд, смеющаяся, погруженная в те же лета, что были утрачены мною, она
олицетворяла собой мою Юность.
Меня поразило, что ее нос, вылепленный словно по мерке носа матери и бабушки,
кончался как раз этой совершенно горизонтальной линией под ним, -- великолепной,
хотя и не достаточно короткой. Черта столь особенная, что можно было бы узнать
одну статую из тысяч, увидев лишь эту черту, и меня восхитило, что именно на ней
природа остановилась, как в случае внучки, так матери, так бабушки, и совершила,
-- как великий и неповторимый скульптор, -- этот мощный и точный удар резца.
Наконец, мысль о Времени обрела для меня свою последнюю значимость, она стала
стрекалом и говорила мне, что пора приняться за дело, если я хочу достигнуть
того, что я несколько раз предчувствовал в жизни, -- в коротких озарениях, на
стороне Германтов, в коляске на прогулках с г-жой Вильпаризи, благодаря которым
жизнь и казалась мне достойной того, чтобы ее прожить. Сколь же более достойной
она предстала мне теперь, когда, казалось, ее, видимую только из сумерек,
возможно стало прояснить, -- ее, беспрерывно искажаемую, -- привести к истине;
одним словом -- осуществить в книге! Сколь счастлив будет тот, думал я, кто смог
бы написать такую книгу; какая задача перед ним! Чтобы оформить ее идею,
следовало задействовать связи самых разных, самых возвышенных искусств;
писатель, который проявил бы к тому же в каждом характере разные лица, дабы
показать их объемность, должен будет подготовить свою книгу кропотливо, с
постоянными перестановками сил, как при наступлении, пережить ее как тяготу,
принять как устав, построить как церковь, быть приверженцем ее как режима,
преодолеть как препятствие, завоевать как дружбу, напитать как дитя, -- творить
как мир, не брезгуя чудесами, объяснение которых таится, вероятно, только в иных
мирах, и предчувствие которых беспокоит нас сильнее всего -- в жизни и
искусстве. Некоторые части таких больших книг у нас хватит времени лишь
набросать, и наверное они никогда не будут закончены, всг из-за того же размаха
замысла творца. Сколько великих соборов так и остались незавершенными! Ее
вскармливают, укрепляют ее слабые стороны, ее защищают, но затем она сама
растет, и указывает на нашу могилу, защищает ее от молвы и, на некоторое время,
забвения. Но возвращаясь мыслями к себе, я с большей скромностью думал о своей
книге, и нельзя сказать, подразумевая тех, что ее прочтут, что я думал о моих
читателях. Мне кажется, они будут не моими читателями, но они будут читателями
самих себя, потому что моя книга -- лишь что-то вроде увеличительного стекла,
типа тех, что выдает покупателю комбрейский оптик; благодаря книге я открою им
средство читать в себе. Так что я не напрашивался бы на хвалы и хулы, я только
хотел бы, чтоб они сказали мне, одно ли это, и слова, что они читают в себе, те
же ли, что и написанные мною ( к тому же, возможные с этой точки зрения
расхождения не всегда будут объясняться моими заблуждениями, но подчас и глазами
читателя, тем, что они не будут из числа тех, которым моя книга подошла бы для
чтения в себе ). И поминутно переставляя эти связи сообразно тому, как я точнее,
вещественней представлял труд, которому я предамся, я думал, что за моим большим
белым деревянным столом, за которым присматривала Франсуаза, -- так как все
непритязательные люди, живущие подле нас, как-то интуитивно понимают наши задачи
( и я достаточно забыл Альбертину, чтобы простить Франсуазе то, что она против
нее сделала ), -- я работал бы находясь от нее вблизи, и мой труд был бы схож
почти с ее работой ( по меньшей мере, ее прежней работой, ибо она так постарела,
что ничего больше не видела ), ибо, прикалывая то там, то здесь еще один лист, я
выстраивал бы свою книгу, не скажу честолюбиво -- как собор, но как платье. Если
бы у меня не было, как выражалась Франсуаза, достаточного количества бумажищ,
мне недоставало как раз того, что мне было надо, Франсуаза лучше всех поняла бы
мое раздражение, -- она всегда говорила, что не может шить, если у нее нет
