родители проводили его, я услышал, как калитка открывается, звонит,
закрывается...
Я вдруг понял, что если у меня есть еще силы исполнить мое произведение, этот
утренник, предоставивший мне сегодня разом идею моего произведения и боязнь не
успеть осуществить его, несомненно запечатлит прежде всего для меня форму,
некогда предчувствованную мной в комбрейской церкви и остающуюся нам обычно
невидимой, форму Времени.
Конечно, существует множество других ошибок наших ощущений, искажающих реальный
облик этого мира, и мы видели на примере различных эпизодов этого повествования
различные тому подтверждения. В конце концов, я мог бы на крайний случай в
точнейшем переложении, которое я попытаюсь создать, не переставляя звуки,
воздержаться от извлечения их из причины, подле которой рассудок располагает их
задним числом, -- ведь если я отниму у дождя тихую его песню в комнате и солью с
потопом во дворе кипение нашего отвара, то должно быть это не более отвлечет,
чем обычный прием художников, изображающих сообразно законам перспективы очень
близко или очень далеко от нас яркие цвета, и сперва обманчивый взгляд покажет
нам парус или пик вблизи, затем рассудок переместит их в огромную удаленность. Я
мог бы, хотя это заблуждение основательней, по-прежнему, как и раньше, наполнять
чертами лицо прохожей, тогда как вместо носа, щек и подбородка там не
присутствует ничего, помимо пустой породы, на которой, самое большее, играет
отсвет наших желаний. И даже если у меня и не хватит времени подготовить ( что
гораздо важнее ) сотню масок, которые подошли бы одному и тому же лицу, даже
если бы они были только проекцией смотрящих на него глаз, чувства, прочтенного
ими в чертах, и, для тех же глаз, плодом надежды и страха или, напротив, любви и
привычки, скрывающих на протяжении тридцати лет изменение возраста, -- даже,
наконец, если бы я не взялся -- без чего, как показала мне связь с Альбертиной,
всг искусственно и ложно, -- за изображение некоторых лиц не извне, но изнутри
нас, где малейшие действия этих людей могут привести к смертельным бедствиям, и
не перекрашивал бы также и цвет морального неба сообразно давлению нашей
чувственности или сообразно простому облачку опасности, которое, взволновав нашу
безмятежную уверенность, столь сильно умалившую предмет, в мгновение ока
умножает его величину; даже если бы я не смог внести эти и множество других
изменений ( необходимость которых, если мы собираемся изображать реальность,
может возникнуть по ходу рассказа ) в транскрипцию универса383, подлежавшего
полному переписыванию384, то по меньшей мере я не упустил бы описание человека
как предмета, обладающего длиной не только тела, но и лет, предмета
вынужденного, -- задача всг более и более трудная, и которая, в конце концов,
его сломит, -- двигаясь, волочить их за собою. Впрочем, то, что мы занимаем
беспрерывно расползающееся по Времени место, чувствуют все, и эта всеобщность
могла меня только обрадовать, поскольку эту истину, о которой догадывается
каждый, мне предстояло истолковать. Мы чувствуем, что занимаем во времени место,
и даже самые непритязательные люди определяют его на глаз с той же уверенностью,
с которой мы определили бы наше место в пространстве, -- и не особо
проницательный человек, встретив двух незнакомых мужчин ( допустим, усы того и
другого черны, или они гладко выбриты ), скажет, что одному из них двадцать,
второму сорок. Конечно, в этой оценке мы зачастую ошибаемся, но то, что ее
принято считать возможной, свидетельствует: мы воспринимаем возраст как что-то
измеримое. И действительно, второй мужчина с черными усами постарел на двадцать
лет.
Если теперь во мне родилось твердое намерение обрисовать идею набежавшего
времени, неотделимых от нас истекших годов, то всг дело в том, что даже в эти
минуты в гостях у принца де Германт шум шагов моих родителей, провожавших Свана,
мерцающий, железистый, неистощимый, визгливый и бодрый звон колокольчика,
возвестивший мне наконец, что Сван ушел, что мама сейчас поднимется, -- что я их
слышал еще, я их слышал, какими они были, хотя они и покоились в таком
отдаленном прошедшем. Между мгновением, когда я услышал их и этим утренником
Германтов поневоле уместилось огромное количество событий, и когда я вспомнил об
этом, меня испугало, что это был всг тот же колокольчик, звеневший еще во мне,
что я ничего не могу изменить в прерывистой его трели, и поскольку я плохо
помнил, как она умолкала, и у меня не получалось повторить ее, чтобы расслышать,
мне необходимо было затворить слух и не слышать, о чем болтают маски возле меня.
Я должен был спуститься в себя, чтобы попробовать расслышать его поближе.
Значит, во мне всегда звенел этот колокольчик, равно -- меж ним и этим
мгновением -- безгранично развернувшееся прошедшее, а я и не думал, что в себе
его несу385. Когда он прозвенел, я уже жил, и с тех пор, чтобы я по-прежнему мог
услышать этот звон, не должно было быть никакой прерывности, я должен был думать
и существовать, длить мысль о себе, поскольку это давнее мгновение еще держалось
за меня, чтобы я еще мог к нему вернуться, обратившись к глубинам души. И именно
потому, что они нагружены часами прошлого, человеческие тела могут сделать
столько зла тем, кто их любит, потому что в них заключены бесчисленные
воспоминания о радостях и желаниях, уже бесцветных для их глаз, но слишком ярких
для того, кто созерцает и удлиняет в строе времени любимое тело, ревнуемое им,
ревнуемое им до такой степени, что он мечтал бы его разрушить. Ибо после смерти
Время покидает тело, и воспоминания -- столь незначимые и блеклые -- уже
изгладились в той, которой больше нет, они изгладятся скоро и в том, кого они
еще мучат, в котором они в конце концов погибнут, когда желание живого тела
больше не затеплит их жизнь386.
Я испытал усталость и страх, представив, что это долгое время сплошь прожито
мной, продумано, рождено мной, что оно было моей жизнью, что это оно было мною
самим, и помимо того еще и то, что я непрерывно должен был держаться за него,
что оно несло меня, взгромоздившегося на его головокружительную вершину, что я
не мог и тронуться, не переместив ее. Точка, в которой я услышал звон
колокольчика в комбрейском саду, так далека и тем не менее внутри меня, она была
ориентиром в этих бескрайних величинах, хотя я сам не подозревал, что такой
ориентир у меня есть. У меня закружилась голова, когда я увидел внизу и при всем
том в себе, -- как если бы во мне было много льг высоты, -- такое количество
лет.
Я тотчас понял, почему герцог де Германт, своей моложавостью меня восхитивший (
хотя под его ногами было гораздо больше лет, чем под моими ), покамест он сидел
на стуле, встав и попытавшись устоять на колеблющихся ногах, затрясся, -- как
иные старые архиепископы ( на которых если и есть что-то прочное, то только
металлический крест ), к которым бегут юные крепкие семинаристы, -- и не смог и
ступить, не дрожа, как лист, по непроходимой вершине восьмидесятитрехлетия,
словно бы люди стояли на постоянно растущих, -- подчас выше колоколен, -- живых
ходулях, отчего, в конце концов, их передвижения становятся трудны и опасны, и
они падают. ( Не от того ли несведущим глазам было так трудно спутать лица людей
определенного возраста с лицами молодых, проступавшим сквозь них, как своего
рода облако? ) Меня ужаснуло, как высоки мои, и мне показалось, что я еще
недолго смогу удерживать это прошлое, опускавшееся столь глубоко. Всг-таки, если
мне отпущено достаточно сил, чтобы исполнить мою работу, то прежде всего я опишу
людей, даже если в результате они будут походить на чудовищ, я опишу, как они
занимают это значительное место, -- подле такого ограниченного, отведенного им в
пространстве, -- место, напротив, безмерно вытянутое, поскольку они синхронно
касаются, как гиганты, погруженные в года, самых удаленных эпох, между которыми
может уместиться столько дней во Времени.
Примечания
1. Несколько слов о тексте
Если верить собственным его словам, Марсель Пруст ( 10.07.1871 -- 18.11.1922 )
написал последнюю главу седьмого тома тотчас после написания первой главы
первого ( Lettres a la N.R.F., 18.12.1919 ), а всг, что было "между", писалось
уже затем. Окончание эпопеи -- "Обретенное время" -- было анонсировано еще в
1913-ом, в какой-то мере этот том уже что-то из себя представлял, но события (
война, написание последних томов ) отодвинули сроки издания. В общих чертах он
был закончен к 1920-му году. Впервые увидел свет только в 1927-ом, уже после
смерти писателя.
Этим отчасти объяснима некоторая разница в языке писателя -- начало, где герой
охвачен сомнениями о возможности литературного творчества ( любопытно, что так
натурально у него "не получается" писать уже после обретения всех истин и после
того, как эти процессы были описаны ), когда "случай" Альбертины отошел в
забвение лишь отчасти, написано языком как всегда восхитительным, но
синтаксически несколько тяжеловатым и перегруженным, словно бы автор заимствовал
некоторые черты высмеянного им Гонкура. В любом случае, это чтение требует
усилия. Язык, как всегда у Пруста, отражает не только конкретный смысл, но и
состояние, этому смыслу сопутствующее, и потому с его точки зрения было вполне
естественно описывать сомнения и бессобытийное существование так же прерывисто и
запутанно, как это происходит в жизни. Следует учитывать, что описываемые
события ( война, смерть "Альбертины" ) еще не отошли в далекое прошлое, и это
способствовало хронологическим неувязкам ( Сен-Лу в 1916-ом рассказывает о
событиях 1918-го, которые случатся, когда он два года уже будет в могиле,
Жильберта рассказывает о боях в Комбре, по ходу которых, как потом выяснится,
была разрушена церковь св. Иларии, в которой уже затем будет похоронен Сен-Лу и
т. д. ), некоторой сдержанности, ибо грандиозные события еще не отошли в историю
и смысл событий не всегда еще прояснился, и наоборот -- напористой "цитации"
вымышленного газетного отчета о новых достижениях кутюрье, ироническому
отражению пафоса времени.
Но если забыть о чисто внешних деталях, композиция романа ясна и "фабульна",
хотя читатели эпопеи от этого уже успели отвыкнуть; роман изображает движение
героя к обретению смысла жизни и творчества, Пруст производит это движение
довольно последовательно, как всегда перемежая наития блистательными
отступлениями, только на поверхностный взгляд не имеющими никакого отношения к
повествованию. Бессмысленность жизни де Шарлю, "не-художника", доводит его до
логических последствий -- этот фрагмент очень уместен, если учесть, что в
биографическом подтексте романа некоторые черты автора были отнесены им на счет
барона. Роман не похож на предыдущие, он скорее напоминает первый, замыкая, по
сути, кольцо; согласно его фабуле, за ним следует не смерть автора, но написание
первого, становящегося, таким образом, восьмым.
----------------------
Перевод осуществлен по изданиям Тьери Лаже ( Робер Лафон, 1987 ), Эжена Николя и
Брайана Роджерса ( Библиотека Плеяды, 1989 ), Пьера Кларака и Андре Ферре (
"Галлимар", 1954 ). Комментарии основаны на комментарии Эжена Николя, Брайана
Роджерса и Эдмона Робера, а также комментарии Андре Алена Морелло, Энциклопедии
Британника, Энциклопедии Ларусс, Словаре Карманный Ларусс, Энциклопедическом
Словаре Робер, энциклопедическом словаре "Кирилла и Мефодия", именуемом зачем-то
энциклопедией, а также собственных сведениях.
----------------------
2. Несколько слов о переводе
Наш перевод "Обретенного времени" Марселя Пруста вышел в издательстве "Наталис".
Он подписан "псевдонимами"; ниже рассказано об обстоятельствах, при которых мы
эти псевдонимы получили.
История грязная и непривлекательная, суть ее такова: по доверчивости своей я
отдал свой текст договора издательству -- "для печати". Издательство, в лице
директора И. А. Матий, уверовало в свою безнаказанность, и занялось
"редактированием" текста. Под этим словом редактор, г-жа Ярочная, если не
