специальной аппаратуры невозможно - "Мозлер рисерч" и "Кал корпорейшн"
выпускают весьма надежную технику для промышленного шпионажа. Такой
электронный "клоп" может держаться даже на зеркальной поверхности, а
сигнал, испускаемый им, улавливается на расстоянии до сорока миль. Где бы
я теперь ни находился, люди, интересующиеся мною, всегда будут знать, где
я.
"Господи, господи, господи, господи..."
Я не знал, на кого может работать человек со столь благожелательным
голосом, но что-то подсказывало мне - он интересуется мною. Этот цепкий
взгляд, каким он меня наградил... И его сосед, почему-то и в самолете не
снявший с себя плащ, тоже мне не понравился. Его квадратная физиономия
вновь разбудила во мне бешенство. Я не собирался терпеть опекунов, на кого
бы они ни работали, даже если они работают на шефа. Никто в мире не должен
был знать - кто я, куда лечу, где нахожусь; никто, проходя мимо, не должен
меня касаться. Конечно, случившееся могло быть простой случайностью, но я
никогда не верил случайности.
Ладно, сказал я себе. Я займусь всем этим в порту дозаправки. Там у
меня будет примерно сорок минут. Не так уж мало, если действовать быстро.
Я правильно предсказал поведение неизвестных опекунов.
Нацепив на меня "клопа", они потеряли всякий интерес к моей персоне.
Я их больше не интересовал. До этого я, наверное, занимал все их мысли,
теперь они позволили себе расслабиться и в порту дозаправки фундаментально
утвердились в баре. Конечно, ошибка не исключалась - прикосновение
человека в темных очках могло быть чистой случайностью, но лучше
перестраховаться, для меня это всегда было законом.
Сменить одежду! - вот что следовало сделать немедленно.
Я мог это сделать в одном из магазинчиков, разбежавшихся по периметру
зала, но я сказал себе - не торопись. И злился, разглядывая витрины с
жареным миндалем, с апельсинами, с тряпьем и оптикой, злился, обходя
парикмахерские и бары - в шумной толпе я никак, не мог почувствовать себя
одиноким.
Сидеть на привязи...
Меня переполняло холодное бешенство.
Когда-то Беллингер - писатель, которого я сам опекал, - сказал мне:
ты считаешь себя некоей величиной? Официально я числился его садовником.
Даже в шкуре садовника я чувствовал себя некоей величиной, я думать не
хотел, что меня могут водить два подонка.
Еще раз заглянув в нижний бар, я убедился, что мои опекуны никуда не
торопятся. Они свое дело сделали, даже в настоящем муравейнике я от них не
укроюсь. Я прошелся по бару, пусть видят - я никуда не исчез.
Больше из любопытства, чем с какой-то определенной целью, я заглянул
в узкий коридорчик служебного отделения, - он заканчивался тупиком.
Лампы дневного света, плевательница в углу, единственная дверь без
таблички...
Дверь вдруг открылась.
Темнокожий мужчина, флип, наверное, в джинсах, в рабочей короткой
курточке, приподнял левой рукой очки, близоруко всмотрелся в меня:
- Вы кого-то ищете?
- Дженкинса, - пробормотал я.
- Кто это?
Я пожал плечами. Меня не интересовали ни мифический Дженкинс, ни он
сам. Я внимательно осмотрел его одежду:
- Вы тут один?
Он опустил очки на переносицу и нахмурился:
- Я тут всегда один, но вам придется уйти. Это служебное помещение.
- Конечно, - ответил я и коротко ударил ладонью по его беззащитному
горлу.
Минут пять, а то и больше, этот человек проведет в забытье. Когда он
очнется, многое покажется ему удивительным. Его тряпки не стоили моего
костюма, который я на него натянул, предварительно очистив карманы. А
когда однажды, привлеченные сигналами "клопа", к нему явятся неизвестные,
но непременно крепкие ребята, он удивится еще больше.
Я ему не завидовал.
Из первой же телефонной будки я позвонил доктору Хэссопу.
Я боялся, что не застану его, но доктор Хэссоп отозвался сразу.
- Меня ведут, - сказал я, не тратя времени на объяснения. - Я меняю
план.
- Ты хорошо все обдумал?
Еще бы! Я знал, что его волнует. Меняя план, я уходил и из его поля
зрения, но меня это устраивало.
- К черту горы, - сказал я. - Океан успокаивает не хуже.
Это была привязка. Доктор Хэссоп все понял:
- Тебе будет полезен Пан.
- Конечно, - ответил я и повесил трубку.
Этим я обрекал себя на одиночество. Теперь никто не мог мне помочь.
Впрочем, я и не принял бы ничьей помощи.
2
Пять дней я мотался по океанскому побережью, выясняя - не тянется ли
за мной хвост?
Автобусы, попутные автомобили, однажды даже катер - я не брал машин в
прокате, ночевал в полупустых кемпингах. Даже доктор Хэссоп вряд ли
догадывался о направлении моих маршрутов.
Иногда я вспоминал Джека. Иногда всплывал в памяти Лесли. "Господи,
господи, господи, господи..." Я старался подавить воспоминания.
Осень подмела плоские пляжи. Сезон закончился. Наверное, я сам
напоминал вялую и злую осеннюю муху, тем не менее, чувствовал себя чуть ли
не свободным.
Поняв наконец, что чист, я весь день, долгий, показавшийся мне
пасмурным, добирался до безымянного мыса, ошеломившего меня крутизной
обрывов и абсолютной пустотой домиков, принадлежавших некоему Пану. Доктор
Хэссоп намекал, что Пан связан с шефом. Меня это устраивало. Я хотел
отсидеться.
Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые гроты; неумолчный грохот,
писк чаек, шипение пены.
- У вас ведь найдется местечко для одинокого человека? - спросил я
Пана, выкладывая на стойку удостоверение на имя Л.У.Смита, инспектора
перевозок - документ, обнаруженный в курточке обиженного мною человека.
- Почему нет? - Пан ухмыльнулся.
Не думаю, что его предупреждали о моем возможном появлении, он не
знал и не мог знать меня. Просто его удивило появление человека в таких
пустынных местах. Сезон, собственно, закончен, сам честно предупредил он,
много не накупаешься, но на берегу можно посидеть, солнечные дни еще
будут. К тому же вы на этом сэкономите, объявил он, я не стану обдирать
вас как обыкновенного летнего туриста.
- Конечно, - кивнул я. - Я турист осенний.
- Улавливаете разницу, - одобрил мои слова Пан. - Но если вы думаете
здесь развлечься, считайте, вам не повезло. Эти края, они для философов.
Милях в двадцати выше есть, правда, маленький городишко, но он вам не
понравится. Не городишко, а одно сплошное отделение полиции нравов. А чуть
ближе к нам, по южному берегу, разбили лагерь зеленые, ну, эти ребята из
"Гринпис", не путать с ребятами другого цвета. Правда, и с ними рюмочку не
опрокинешь - собирают дохлую рыбу и митингуют. Могут митинговать даже без
посторонних, сами перед собой. - Он предполагает, это какой-то особый вид
эксгибиционизма.
- Меня устраивает.
- Тогда деньги вперед.
Похоже, Пан не удивился моему выбору, хотя по глазам было видно, он
надеялся: я уеду. У него были колючие голубые глаза - как звездочки в
пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться,
совсем уже привык к этому, а тут новый человек!
Правда, назвать мизантропом я тоже его не мог. В конце концов,
обсудив условия и еще раз перемыв косточки ребятам из "Гринпис", он сам
предложил мне не чего-то там, а пузатый стаканчик вполне приличного джина.
Несколько дней я попросту отсыпался.
Спал я чаще всего в домике, повисшем над крутым обрывом. Тесно,
иногда душновато, зато можно запирать дверь. И горячий душ в домике
действовал.
Вниз, на крошечный пляж, вела узкая тропинка.
Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем,
я часами мог глядеть на тропинку. Когда-то, миллион лет назад, по таким
тропинкам поднялись на сушу наши далекие предки.
Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ, но все мы
действительно вышли из океана. Не знаю, что там так повлияло на
доисторических придурков, на мой взгляд, все они и сейчас могли
наслаждаться глубинами. Нет, они зачем-то полезли на сушу, подобрали палку
и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир.
У них это, в общем, получилось. Сам я был не прочь вернуться обратно - во
тьму океана, во тьму придонных теплых течений.
К черту!
Выбравшись на сушу, мы с большим энтузиазмом построили вторую
природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев
вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и
войн - кажется, уже ничто не связывает нас с прошлым, лишь океан,
неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас тоску.
Беллингер сказал однажды: я никогда не знаю, что ляжет на следующую
страницу, я просто слушаю вечность - она не молчалива.
Слова Беллингера впервые дошли до меня по-настоящему. В конце концов,
я тоже слушаю вечность. Ее шепот, правда, не несет утешения.
Но сейчас я понимал Беллингера.
Не знаю, что случилось с героями романа, недочитанного мною. Немец и
датчанин шли в Ангмагсалик, они не могли повернуть; датчанина, по крайней
мере, ждала позади только смерть, но они повернули...
Значит ли это, что, слушая вечность, Беллингер тоже не находил
утешения?
Небритый Пан, возможно, тоже думал о вечности, правда, в его
представлении она выглядела несколько странно.
- Я из Трансильвании, - сказал он как-то. - Это в Европе, точнее, на
ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слышали о смешении
языков? Мне думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало
интересует. А вас?
- Нисколько, - поддержал я его.
Моя профессия (профессия Л.У.Смита) тоже его не заинтересовала.
Перевозки? Скучно. Перевозки это не путешествия. Он когда-то много
путешествовал. Он и теперь готов мотаться по свету, но деньги... Кажется,
их здорово недоставало Пану. Когда-то он прогуливался и по
Лексингтон-авеню, и по Берри-бульвару, когда-то он не путал кабаков с
Эймори-стрит с кабаками Коулфакс-авеню, но все это в прошлом.
"Господи, господи, господи, господи..."
Голос Джека звучал все глуше, я загонял свои воспоминания в самый
дальний подвал подсознания; голос Пана помогал мне.
"Сделай мне больно..."
Я мучительно вытравливал из себя прошлое.
Никто мною не интересовался, никто мне не звонил - Пана это не
удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам - кто еще полезет в такую
глушь? Днем пляж, сидение на ветру - бесцельное, исцеляющее; вечером
бдение в баре - разве не этого я хотел? Разве я и Джек не жили всегда _п_о
с_в_о_и_м_ законам?
Пан, кажется, руководствовался тем же.
Небритый, хмурый, склонный к выпивке, иногда он вдруг оставлял меня и
отправлялся в городишко, похожий, по его словам, на одно большое отделение
полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями
и связкой газет. Самое удивительное, он подолгу копался в этих газетах.
- Видели наши дороги? - спрашивал он, наполняя джином стаканчики. -
Ветер, скалы, справа обрыв. Когда я проезжал тут впервые, - сказал он,
чуть ли не хвастливо, - я даже подбадривать себя не мог. Глоток джина, он
у меня в глотке застревал. Сам не знаю, чего так пугался.
- А теперь?
Пан ухмыльнулся:
- Теперь я себя подбадриваю.
Белые облака...
Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они вдруг таяли
и вдруг возникали, вспухали над колеблющейся водой; меня убаюкивала их
нескончаемость, их доисторическая белизна, ведь такими они были в эпоху
ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей
