повезло: наш поезд остановился рядом с казачьим эшелоном, направлявшимся в
Донскую Область. Сначала пробовали устроиться в него через начальника эшелона,
но последний категорически заявил, что ему строго "запрещено" брать в поезд
постороннюю публику. Каждая минута была на счету, ибо эшелон готов был к отходу.
Тогда разбившись по парам, бросились с той же просьбой непосредственно к
казакам.
Молодой казак, к которому я обратился, правда неохотно, но все же разрешил
вскочить в вагон, где его лошадь, но так, чтобы "эшелонный" не видел.
"Мне што" -- сказал он -- "езжайте, лишь бы командир не видел, а то он "грязную
гвардию" боится, это она запретила брать чужих в эшелон, а мне наплевать",
закончил он лаконически.
Не ожидая особого приглашения и выбрав удобный момент, я с Щегловым незаметно
вскочили в вагон и очутились в обществе четвероногих друзей. В первый момент
нашего неожиданного вторжения, они были, как будто недовольны: одни из них
бросив еду, шарахнулись в сторону, натянули недоуздки, высоко задрали головы и
раздув ноздри испуганно косились на нас, другие -- лишь насторожив уши, с
большим любопытством, осматривали нас. Такое их состояние продолжалось не долго.
Убедившись вскоре, что наше появление не дало им ничего нового, они спокойно
начали продолжать прерванное занятие -- заботливо собирать остатки сена и не
спеша, монотонно его пережевывать.
Что касается нас, то мы нисколько не были шокированы новым обществом, Наоборот,
предпочитали быть среди этих безобидных животных, не способных умышленно
принести нам вред, нежели между людьми, потерявшими разум и совесть и ставшими
во сто крат хуже самого лютого зверя.
Мы проезжали Донецкий бассейн, т. е. одно из наиболее беспокойных мест еще и в
мирное время. Само собою разумеется, что большевистские посевы дали здесь и
наиболее пышные всходы. Почти на всех станциях существовали военно-революционные
комитеты, насаждавшие большевизм и вершившие при помощи красной гвардии
(преимущественно вооруженные рабочие) дикие расправы.
Стены станционных сооружений пестрели всевозможными, разных форм и цветов,
грозными приказами, воззваниями и прокламациями. В одних требовалась немедленная
смерть без суда всем офицерам и контрреволюционерам, пробирающимся на Дон, в
других рекомендовалось добровольно записываться в технические части, крайне
необходимые в борьбе против угнетателей народа, в третьих -- сообщалось
58
о формировании разных войсковых отрядов, наконец, были и такие, которыми
оповещалось население о предстоящей контрибуции для нужд красной гвардии.
Я не буду перечислять все эти большевистские распоряжения. Они хорошо известны
многим. Скажу только, что каждая станция, с прилегающим к ней селом, местечком и
городом, представлялись мне тогда совершенно самостоятельной единицей,
управляемой каким-либо случайно возникшем органом военно-революционной власти.
Безрассудная жестокость новых властелинов определялась ни чем иным, как степенью
озлобленности и ненависти их к закону, праву, порядку и вообще ко всему
культурному. Всюду власть находилась в руках моральных калек, людей
беспринципных, обиженных судьбой, иногда природой, недоучек, неврастеников,
больных, дегенератов, часто с преступным прошлым и долголетним стажем Сибири. Их
деспотизм и упоение властью не знали предела. По их минутному капризу
расстреливались сотни ни в чем неповинных людей. Казалось, что эти мизерные
самодержцы умышленно жестоко мстят русской интеллигенции за свою прежнюю
обездоленность и долгое пребывание на скромных ролях, мелких людишек. Поощряемые
свыше под видом углубления идей большевизма, они творили произвол, насилие и
изощряясь один перед другим в бессмысленных жестокостях, купались в потоках
человеческой крови и с садистским чувством наслаждаясь мучениями своих
несчастных жертв.
Неограниченная власть над жизнью и смертью обывателя туманила им головы. Они
лихорадочно спешили насытиться ею, быть может, чувствуя неустойчивость и
временность своего положения.
Все культурное, интеллигентное, все что было выше грубого их невежества,
сделалось предметом травли и беспощадной мести со стороны этих деспотов.
Крикливые приказы новых владык обычно были безграмотны и даже противоречивыми.
Но одно было неоспоримо, что все они дышали слепой злобой и яростью, против
всего государственного и в своей основе разжигали наиболее низменные и пошлые
стороны человеческой натуры. Это было ничем неприкрытое, голое, мерзкое и
отвратительное натравливание подонков общества и черни на интеллигенцию и
особенно на офицерство.
Под вечер 17-го января достигли ст. Волновахи. Через щели вагона рассматривая
станцию, мы поразились ее видом. По краям перрона видны были пулеметы,
направленные на наш поезд, а между ними выстроенные в две шеренги стояли
вооруженные рабочие, преимущественно подростки 16-18 летние и лишь кое-где в
качестве начальства суетилось несколько матросов. Частная публика очевидно на
станцию не пропускалась, на что указывало наличие нескольких постов, окружавших
станционные постройки. Всматриваясь в развертывающуюся передо мной картину
военно-революционного "боевого порядка" я не мог не подметить по некоторым
деталям, много театрального, рассчитанного по-видимому исключительно на игру на
казачьем воображении. Действительно, думал я, появись сейчас один взвод хорошей
старой сотни и вся эта вооруженная рвань трусливо и панически
59
бросилась бы в разные стороны. Да быть может и вся эта церемония встречи нашего
эшелона ничто иное, как маскировка своего страха перед казаками, правда уже
разоруженными, но все же могущими дружно выскочить из вагонов и с на гайкам;! в
руках с гиком обрушиться на беззаконных представителей столь, же незаконной
власти и гнать и стегать их до полного их изнеможения.
Я был уверен, что несмотря на обилие вооружения и пулеметов, все эти
новоиспеченные защитники резолюции, при соприкосновении с казаками чувствовали
себя не совсем спокойно и наверное не могли отделаться от невольного чувства
страха.
Поезд остановился. Тотчас же раздались крики: "из вагонов не выходить, иначе
будем стрелять, ожидай обыска".
Однако, это предупреждение на казаков не подействовало, или они его не
расслышали. Они выскакивали из теплушек, группировались небольшими кучками вдоль
поезда, но на станцию не шли. Немного погодя эшелон оказался оцепленным редкой
цепью красногвардейцев. Казаки хмурились, вызывающе поглядывали на них
красногвардейцы, кое где между ними вскоре началась перебранка. Местами спор
принимал довольно острый характер и грозил перейти в рукопашную. Казаки
противились предполагавшемуся обыску, заявляя, что таковой уже был на ст.
Александровск, что оружие у них отобрано и на целый эшелон оставлено только 2
винтовки о чем у них имеются соответствующее свидетельство. Одновременно, они
жаловались, что ночью на малых станциях вооруженные крестьяне выводят лошадей из
вагонов и они не могут этому противодействовать, не имея оружия.
Окончательно разрешение этого вопроса было сделано военно-революционным
комитетом, вынесшим постановление в пользу казаков.
За это время мы пережили много томительных и тревожных минут. Наше положение
было весьма незавидное, ибо мы являлись нелегальными пассажирами в эшелоне, что,
как мы знали из многочисленных большевистских приказов, строго воспрещалось, а
нарушители карались. В виду возможной проверки документов, мы приготовили наши
удостоверения чинов пулеметной команды, но решили использовать их только в
крайнем случае и все же надеясь, что, быть может, обстановка сложится так, что
мы сумеем усыпить подозрение контроля и пройти за казаков. Вместе с тем,
предусмотрительно уничтожили "бесплатные билеты на тот свет" -- свидетельства
выданные нам в казачьем бюро в Киеве, на право следования в казачьих эшелонах.
Насколько могли храбрились и поддерживали друг друга, стремясь отогнать
охватившее нас тревожное чувство, дабы к моменту обыска сохранить независимый и
веселый вид, что как мы уже убедились на опыте, в такие минуты было чрезвычайно
важно. Какова же была наша радость, когда подбежавши к вагону, знакомый нам
казак передал, что обыска не будет, но что эшелон пойдет на Дебальцево, а не на
Таганрог, так как там пути разобраны и идут бои с юнкерами. Мы легко и свободно
вздохнули. Грозившая опасность миновала и у нас как будто гора свалилась с плеч.
Но вместе с тем, мы сильно огорчились намеченным отправлением эшелона на
Дебальцево, что по нашему мнению удлиняло время нашего скитания. Казалось очень
заманчивым оставить ночью поезд и попытаться через большевистский фронт про-
60
браться в Донскую землю, что могло быть выполнено под покровом темноты, но при
условии хорошего знания местности. К сожалению, этого района никто из нас не
знал, а карты не было.
Наблюдая воинственную обстановку и жизнь на ст. Волновахи, я приходил к
заключению, что фронт красных, по многим признакам, не мог быть особенно далеко
отсюда, но тем не менее не было никаких данных, чтобы составить, хотя бы
малейшее представление об его протяжении и особенно фланге, с целью обойти этот
последний. Одно время мелькнула мысль бежать в свою родную Ново-Николаевскую
станицу, расположенную недалеко от Таганрога, но это пришлось оставить из-за
опасения наткнуться на красные части. Кроме того, будучи один и добравшись
благополучно до станицы, я бы сумел там найти себе убежище, а затем
проскользнуть и в Новочеркасск, но рисковать своими спутниками, доверившимися
мне, я не мог, если бы станица оказалась в руках красных. Эти соображения
привели к тому, что я решил продолжать путь в этом эшелоне на Дебальцево,
считая, что оттуда пойдем: на ст. Лихую и далее на восток по Донской области,
где легко будет оставить эшелон и до Новочеркасска добраться пешком или на
подводах, следуя по наименее населенным, а следовательно и наиболее спокойным
местам. Своими предложениями я поделился с Сережей, а он передал их капитану и
прапорщику, вполне согласившимися с моими доводами.
Поздно вечером Сережа побывал на станции и сообщил мне, что 1ам идет обильное
угощение и повальное пьянство, в котором принимают участие казаки, братаясь с
красногвардейцами и матросами. Пользуясь царящей суматохой он "благоприобрел"
ведро, обратив его в чайник, наполнил кипятком и купил хлеба. Чай и сахар у нас
были, вместо стаканов послужили банки от консервов. Несмотря на эти примитивные
приспособления, чай нам казался очень вкусным, а главное, выпив по несколько
банок темно-буроватой горячей жидкости, мы на короткий срок ощутили теплоту,
разлившуюся по всему телу. Только поздно ночью попойка кончилась. Многие едва
держались на ногах. Всей ватагой большевики вывалили провожать наш эшелон
каковой скоро, к большому нашему удовольствию, двинулся, оставив наконец позади
себя эту буйную станцию.
Мы пытались удобнее устроиться, чтобы задремать, но из этого ничего не вышло.
Стоял очень сильный мороз. Не только лежать, но даже сидеть на холодном полу
было невозможно, соломы для подстилки не было и всю ночь мы провели на ногах, не
сомкнув глаз. День 18-го января для нас оказался самым печальным. На одной из
станций, после Ясиноватая, к нам в вагон вскочил капитан. По его встревоженному
лицу было заметно, что произошло что то чрезвычайно важное. Торопясь и волнуясь
он сообщил нам ужено печальную новость: мы лишились еще одного спутника нашего
милого, веселого и симпатичного прапорщика. По словам капитана, произошло это
так: на станции Ясиноватая прапорщик вышел купить хлеба. Поезд уже тронулся, а
он не возвращался. Беспокоясь за него, капитан высунулся из вагона и его глазам
представилась такая картина: у края перрона, окруженный вооруженными рабочими и
солдатами стоял несчастный прапорщик. Леденящий, смертельный ужас покрывал его
лицо. Один из солдат, с по-
61
вязкой на руке, размахивая руками громко кричал, при чем до капитана отчетливо
долетели только отрывки фраз: "рожа офицерская... врет... к стенке...
Калединец..."
Шум поезда заглушил дальнейшие слова, но в последний момент взгляд капитана
