встретился с умоляющим и бесконечно грустным взглядом прапорщика. Что было
дальше он не видел.
Прошло много времени, прежде чем мне стало известно, что наш прапорщик,
заподозренный в том, что он офицер и пробирается на Дон, был зверски убит
разъяренной толпой. Главной уликой против него -- служило его интеллигентное
лицо.
Трудно описать как глубоко поразил нас рассказ капитана. На несколько минут мы
словно оцепенели, пережив душевные муки за невозвратимую потерю молодой полной
сил и надежд жизни. В трагическом конце мы не сомневались. Но что могли мы
сделать? Как ему помочь? Сердце до боли сжималось при мысли, что всякая наша
попытка выручить прапорщика будет безрассудным предприятием и приведет лишь и к
нашему аресту и гибели. Мы молчали, говорить не хотелось. Тяжелые испытания и
лишения в пути сроднили нас и каждый тогда чувствовал, что у него отняли близкое
и дорогое. И в то же время, из сокровенных тайников души, выползала черная мысль
и назойливо сверлила голову, как бы отыскивая очередную из нас жертву.
Приходилось быть фаталистом и. успокаивать себя тем, что если это произошло, то
значит так судьбой заранее было предначертано и своей участи никто не избежит.
В течение трех дней мы потеряли двоих и это обстоятельство побуждало нас быть
более осторожными и осмотрительными. Было решено, что отныне никто ничего не
должен предпринимать самостоятельно, а кроме того, условились, весь дальнейший
путь ехать всем вместе, вылезая из вагона только ночью, а в случае необходимости
сделать покупки или принести воды -- эта обязанность возлагалась на Сережу, не
вызывавшего своим внешним видом никаких подозрений.
В обсуждении этих вопросов незаметно прошло время и после полудня мы достигли
ст. Дебальцево, где явились свидетелями ареста группы офицеров и зверской с ними
расправы.
Арест прапорщика, расстрел офицеров, картинки бесшабашного разгула на станции
Волновахи и Дебальцево -- все это в конечном результате, не могло не отразиться
на нашем настроении и не заронить в душу сомнения в благополучном исходе нашего
путешествия. Былая бодрость и энергия сменились подавленностью и унынием. С
каждым днем мы убеждались, что условия переезда сильно осложнились
Многочисленные агенты советской власти весьма зорко следили за всеми
проезжавшими, тщательно осматривая пассажирские поезда. Мы только утешались тем,
что проехали уже большую часть пути, находились сейчас почти на границе области,
с въездом в которую надеялись кончатся наши мытарства и к лучшему изменятся
условия дальнейшего переезда. Но этим надеждам, к глубокому сожалению, не
суждено было оправдаться. Судьба готовила нам новое огорчение: вскоре стало
известно, что наш эшелон пойдет не на Лихую, а через Скупянск на Лиски т. е.
вдоль границы Донской области. Чем объяснялось такое реше-
62
ние, мы не знали, но полагали, что вероятно в районе Лихой идут бои с казаками и
вследствие этого большевики не решаются направить туда казачий эшелон. Нам снова
казалось соблазнительным бросить эшелон и пешком пробраться в Донскую область.
Оценив, однако, обстановку, учтя здешнее настроение рабочих, тщательность
проверки документов, подозрительность и придирчивость местных советских властей,
чему мы были очевидцами, а также приняв во внимание, что район, по которому
пришлось бы двигаться да еще днем, кишит красногвардейцами и солдатами
большевиками, -- мы отказались от этой мысли. Благоразумнее казалось подчиниться
обстоятельствам и ехать в этом же поезде дальше.
По мере удаления от Дебальцево стала заметно уменьшаться воинственность
большевистски настроенных элементов и станции своим видом напоминали таковые
прифронтовой полосы, т. е. преобладали солдаты дезертиры, спешившие домой,
встречалась частная публика, а среди нее вооруженные рабочие.
Поезд наш очень мало задерживался на станциях и рано утром 19-го января мы
прибыли на ст. Лиски. Эта станция во многом была похожа на Дебальцево. Несмотря
на ранний час (около 4 ч. утра) на ней царило большое оживление.
Красногвардейцы, солдаты и матросы заполняли вокзал и перрон. Всюду красовались
красные флаги, стены были украшены уже знакомыми нам призывами новой власти.
Пользуясь темнотой мы побывали на станции. Вмешиваясь незаметно в толпу, мы
жадно ловили разговоры, стараясь из них и чтения стенных объявлений составить
себе, хотя бы приблизительное представление о том, что происходит на белом
свете. Тщетно искали газеты, но безрезультатно. Представители советской власти
видимо менее всего интересовались печатью. Их интерес к ней ограничился лишь
основательным разрушением и уничтожением всего, что было и заменой печатного
слова невежественными прокламациями. Бросалось в глаза изобилие спиртных
напитков вплоть до "казенки". Сережа соблазнился и купил бутылку говоря, что это
нам пригодится, как согревающее средство. Откровенно сказку, водка оказалась
кстати. Все дни мы сильно мерзли, особенно на ходу поезда, когда из всех щелей
пола и стен нас пронизывали холодные струи воздуха. Временами мороз доходил до
12 и больше градусов, а сильные сухие ветры -- обычное явление этого района, еще
больше понижали температуру. Боясь отморозить конечности, и желая немного
согреться, мы время от времени прыгали, боролись, занимались гимнастикой. Часто
эти упражнения проделывали мы ночью, вызывая большое удивление у лежавших наших
четвероногих друзей. Случалось и так: задремав и инстинктивно ища тепла, кто
нибудь во сне постепенно жался все ближе и ближе к лошади, пока не добирался до
ее шеи, где и засыпал крепко, согреваемый ее теплом.
Уже 11 дней мы были в дороге, успев за это время страшно загрязниться.
Изменились сильно и внешне: заросли бородами, щеки запали, от бессонных ночей и
постоянной тревоги глаза ввалились и были воспалены и в общем своим видом, мы
мало отличались от окружающей нас публики. Последнее обстоятельство укрепило
сознание, что узнать нас теперь довольно трудно. Наш покой и сон больше всего
нарушали, расплодившиеся в огромном количестве насекомые. Они буквально
63
шуршали по всему телу, безжалостно нас грызли и при каждом движении сыпались
массами. Запасного белья для перемены у нас не было и приходилось терпеть еще и
это зло, с которым мало по малу свыкались, как с неизбежным. Нужда научила нас
бороться с холодом. На одной станции стащили два тюка прессованного сена и им
зашпаклевали в загоне щели и на пол послали толстый слой. Ложились плотно один к
другому, накрываясь с головой единственным тонким одеялом, а сверху набрасывали
оставшееся сено. При таком устройстве удавалось иногда проспать до 2-3 часов
ночи, после чего надо было согреваться искусственно.
Что касается меня, то последние дни я начал страдать бессонницей. Думаю, что
причиной этого было постоянное нервное напряжение и необходимость быть всегда на
чеку против всяких случайностей. Если мне иногда и удавалось забыться, то не
иначе как каким то мучительно тревожным полусном, каковой не только не
восстанавливал сил, но еще больше подрывал здоровье.
С казаками, впустившими нас в вагон, вскоре установилось своеобразное немое
соглашение. Видя, что мы нисколько не угрожаем безопасности их лошадям, а скорее
составляем как бы ночную охрану от возможных на них покушений, они по-видимому
довольные этим, мало интересовались нами, предоставив уборку и уход за лошадьми
нашему попечению.
Обычно рано утром, один из казаков приносил тюк сена и зерно, а затем таскал
несколько ведер воды, проделывая то же самое в полдень и вечером. Мы убирали
лошадей, поили, навешивали торбы, -- иначе говоря выполняли роль вестовых, что в
сущности нас немного развлекало. При каждом посещении нас, казаки рассказывали
нам новости и потому прихода их мы всегда ожидали с нетерпением. Относительно
нас их любопытство далеко не шло, а быть может, они верили, что мы пулеметчики и
едем с фронта домой, на Кавказ.
В свою очередь, мы опасаясь навлечь подозрение, не считали возможным особенно
настойчиво расспрашивать казаков о настроении, о том, что они предполагают
делать вернувшись домой, хотят ли у себя на Дону большевизм или нет и тому
подобное. Но все-таки, постепенно, пользуясь удобным случаем, я задавал им тот
или иной вопрос. Были они уроженцами Усть-Медведецкого округа и ехали до ст.
Серебряково на железнодорожной линии Поворино -- Царицын.
Из разговоров с ними, мы поняли, что казаки сильно раскаиваются, что поддавшись
уговорам, выдали большевикам оружие и теперь едут домой на положении
военнопленных, под охраной "грязной гвардии", как они прозвали красногвардейцев.
Одному из казаков удалось сохранить винтовку, спрятав ее между обшивкой вагона и
он с чувством особой гордости не раз хвастался этим.
На мой вопрос: "А зачем тебе станичник винтовка" -- он не смущаясь быстро
ответил: "а как же покажусь отцу, да и в станице девки начнут дразнить -- оне у
нас такие" -- добавил он с особенным ударением.
"Да быть может и воевать придется" -- сказал я, после небольшой паузы". "А с
кем?" -- спросил он насторожившись.
64
"Возможно с немцами или еще с кем нибудь -- ведь вот говорят Атаман Каледин
воюет" -- заявил я с целью вызвать его на разговор.
"Да то буржуи, юнкера, да кадеты воюют, а казаки устали и войны не хотят, им
война не нужна" -- выпалил он очевидно слышанную фразу, но затем немного подумав
продолжал несколько иным тоном: старшие сказывают, что их не возьмут. Атаман
призывает только четыре переписи молодых, значит попаду и я. Ну, а служба, как
служба, прикажут воевать -- будем воевать, только раньше надо побывать дома. А
большевики нам ни к чему, мы и без них хорошо жили".
К сожалению, отход поезда помешал мне продолжить столь интересную беседу каковую
несмотря на мои старания возобновить не удалось. Но думаю приведенного
достаточно, чтобы судить о настроении казаков этого эшелона, тем более, что мне
было совершенно ясно, что казак, говоривший со мною, делился не своими личными
мыслями, а передавал просто слышанное им среди казаков, т. е. как общее
настроение.
Ночью 19-го января миновали узловую станцию Поворино и рано утром въехали
наконец, в обетованную Донскую землю. Мы с большим нетерпением ждали этого
момента, уверенные, что с ним резко изменятся условия нашего странствования и
обстановка станет для нас более благоприятной. Отчасти мы не ошиблись. Станции
здесь не носили того ужасного и отталкивающего вида как в Донецком районе и не
являлись скоплением всякого вооруженного сброда. Не было почти и красной
гвардии. Чаще встречались казаки, преимущественно старики, одетые в свои казачьи
зипуны, из под которых выглядывали традиционные лампасы на брюках. Мы свободнее
себя держали, выходили на остановках, вступали в разговоры, стараясь выяснить
положение в области и узнать новости. Вероятно наш внешний вид не внушал особого
доверия и казаки принимая нас за солдат большевиков, неохотно вступали с нами в
разговор, а временами в грубой форме говорили: "чего лезешь язык чесать,
проваливай дальше".
Откровенно говоря, такие ответы меня сильно радовали, доказывая некоторую
недоверчивость и даже враждебность казаков к большевикам и, вместе с тем, рождая
надежду, что коммунистические проповеди не найдут здесь для себя благодарной
почвы.
Однако, последующие события доказали обратное. И не только я, но и главные
руководители противобольшевистского движения, впали в ту же ошибку, переоценив
невосприимчивость казаками большевистских идей.
По моему личному мнению, главная причина усвоения казачеством большевизма лежала
в том, что значительная часть казаков-фронтовиков, даже и тех, которые на фронте
не поддались революционному соблазну, теперь -- на длинном пути своего
возвращения на Дон, вынужденные долгое время дышать зараженной большевистской
атмосферой и выдерживать натиск весьма умелой коммунистической пропаганды, --
вернулась домой психологически уже не способными к защите Дона. Сказывалось и
общее утомление войной и потому сильное желание отдохнуть, доминировало над
