несовременное, преследовалось: нельзя было, например, получить комнату, не
доказав своей лояльности к Украине и не исхлопотав предварительно
соответствующего удостоверения в комендатуре. Благодаря знакомствам и старым
друзьям, ставшим уже ярыми и щирыми украинцами, мне легко удалось преодолеть эти
формальности, но далее дело не двигалось. Зайдя однажды в комендантское
управление, я стал наводить справки о том, каким путем скорее и без особых
процедур можно получить нужные мне удостоверения. Каково же было мое удивление,
когда я узнал, что во главе наиболее важных отделов стоят мои хорошие знакомые и
даже друзья. Встретив одного из последних, мы оба искренно обрадовались и первые
мои слова были: "Да разве ты украинец? Когда ты стал таковым?". Увидев, что мы
одни в комнате, он смеясь искренно сказал:
"Такой же украинец, как ты абиссинец, суди сам: случайно я очутился в Киеве,
есть надо, а денег нет. Искал службу и нашел здесь, но должен изображать из себя
ярого украинца, вот и играю". Бесхитростная, ничем не прикрытая голая правда.
По несколько раз в день, я посещал вокзал, надеясь, что именно там легче всего
ориентироваться, особенно, если встретишь знакомых, приехавших с юга. Поезда на
юг, в частности на Ростов не шли. Станция представляла сплошное море воинских
эшелонов, ожидавших отправки. Сообщение с югом поддерживалось лишь на небольшом
сравнительно расстоянии, эшелоны дальнего следования оставались в Киеве.
Измученный бессонными ночами, задерганный и сбитый с толку грубыми требованиями
солдат и нетерпеливой публики, комендант станции, на многочисленные вопросы,
сыпавшиеся на наго, давал охрипшим голосом, сбивчивые, несвязные и
неудовлетворительные объяснения, что не только не вносило умиротворения, но еще
сильнее разжигало страсти всей огромной массы, осевшей на вокзале. Видно было,
что и сам комендант не знает причины задержки эшелонов и поездов южного
направления и потому, естественно не может удовлетворить любопытство
нетерпеливой публики. Но вот, мало-помалу, сначала неуверенно, а затем уже
определенно стали утверждать, что поезда не идут потому, что Каледин с казаками
ведет бой с Ростовскими боль-
31
шевиками, восставшими против него. Как затем подтвердилось, эти слухи отвечали
истине. Действительно, в эти дни решалась судьба Ростова и только благодаря
своевременному участию добровольцев ген. Алексеева, положение было восстановлено
и Ростов остался за казаками.
Вместе с тем, приехавшие с юга подтвердили известие о том, что ген. Алексеев
бежал на Дон, где формирует армию и приглашает всех добровольно вступить в ее
ряды.
Одновременно, распространился слух, будто бы ген. Корнилов, после неудачного
столкновения конвоировавших его текинцев с большевиками, отделился от них и
тайно пробирается на Дон.
Если слухи о генералах Алексееве и Корнилове были довольно определены, то далеко
не так стоял вопрос о положении в Донской области. Здесь радужные надежды одних
тесно переплетались с отчаянием и безнадежным пессимизмом других. По одним
сведениям, ген. Каледин уже сформировал на Дону большую казачью армию и готов
двинуться на Москву. Поход откладывается из-за неготовности еще армии ген.
Алексеева, технически богато снабженной, но численно пока равной армейскому
корпусу. На Дону всюду большой порядок, и это особенно чувствуется при переезде
границы. Ощущение таково, будто попадаешь в рай. Поезда встречаются офицерами в
"погонах", производящими контроль документов и сортировку публики,
соответственно имеющимся билетам. Даже с матросами -- красой революции,
происходит моментальная метаморфоза. Еще на границе области, у них бесследно
исчезает большевистско-революционный угар и они, как по волшебству, превращаются
в спокойных и дисциплинированных воинских чинов.
Стойкости, неустрашимости и сильному патриотическому подъему среди казаков, при
этом пелись хвалебные гимны. По мнению этих лиц, Дон обратился в убежище для
всех гонимых и сборный пункт добровольцев непрерывно стекающихся туда со всех
концов России. Так говорили одни, но со слов других, картина рисовалась
совершенно иная. Они утверждали, что казаки, распропагандированные на фронте и
особенно в дороге, прибыв домой, становятся большевиками, расхищают и делят
казенное имущество и с оружием расходятся по станицам, становясь будирующим
элементом на местах. Каледина знать не желают, будучи против него крайне
озлоблены за то, что он дает на Дону приют разным буржуям и контрреволюционерам.
Вся воинская сила Каледина состоит из нескольких сотен, глазным образом молодежи
-- добровольцев.
Каледин, как Атаман, потерял среди казаков всякую популярность. Последнему
обстоятельству в значительной степени способствовало неудачное его окружение,
любящее только говорить, да расточать сладкие словечки, а не умеющее ни
работать, ни действовать энергично. Даже Ростовское восстание большевиков он не
подавил бы, если бы ему не помог генерал Алексеев, но и у последнего никакой
армии, кроме названия, нет; вместо нее один батальон добровольцев да несколько
отдельных офицерских и юнкерских рот, плохо вооруженных и слабо снабженных.
32
Расположение в районе Новочеркасска и Ростова запасных солдатских батальонов,
численно больших, прекрасно вооруженных и настроенных явно большевистски, крайне
осложняет положение Каледина и надо думать, что и его и Дона дни сочтены. В
станицах казаки настроены против интеллигенции и офицеров, говоривших им, что
революция -- зло, а на самом деле она дала им свободу и эту свободу они будут
защищать от посягательств всех контрреволюционеров. В заключение всего, меня
красноречиво убеждали не только не ехать, но раз и навсегда отбросить всякую
мысль о поездке на юг. Наоборот, настойчиво советовали, как можно дальше уйти от
Донской области, дабы не попасть в кашу и не погибнуть в ней бесцельно.
Большевики всюду поставили рогатки, ловят офицеров, едущих на юг и согласно
Московским. инструкциям на месте, без суда, зверски с ними расправляются.
При таких, диаметрально противоположных слухах, трудно было, даже введя
известный коэффициент на паничность одних и на оптимизм других, хотя бы
приблизительно представить себе, что творится в Донской области. Столь же
противоречивы и скудны были и газетные сведения, по-видимому, имевшие тот же
источник, т. е. рассказы очевидцев, приехавших с юга, разбавленные разве
субъективными мнениям; и различными предположениями газетных сотрудников. Во
всяком случае, никакой существенной помощи для представления себе, происходящего
на юге, газеты не оказывали. Несмотря на такую неопределенность обстановки я,
тем не менее, не хотел отказаться от своего решения ехать на Дон и принять там.
если нужно, лично участие. Во-первых, думал я, о Доне все время говорят,
говорят, правда разноречиво, но это и есть лучшее доказательство того, что там
что-то происходит, а если так, то нужно туда ехать именно теперь и принести
возможную помощь общему делу. Во-вторых, Киевское настроение мне совершенно не
внушало доверия. Обстановка казалась мне весьма неустойчивой и не обещавшей
ничего хорошего. Поэтому, оставаться здесь, да еще в качестве зрителя, было бы
по меньшей мере неосмотрительно. Если суждено погибнуть, то лучше осмысленно, а
не как случайная жертва. В этом случае, благоразумнее было бы вернуться в армию,
где личная безопасность гарантировалась присутствием румынских войск, т. е.
поступить так, как сделали мои сослуживцы по штабу. Быть может, они правы, думал
я, оставшись там. Живут в мирных условиях, спокойно, ожидая разрешения событий и
будучи при этом материально обеспечены содержанием из довольно крупных сумм,
оставшихся в распоряжении штаба. Такие размышления продолжались недолго. Однако,
ввиду прекращения железнодорожного сообщения с югом, осуществить мое намерение в
данный момент было невозможно. В силу этих обстоятельств, требовалось некоторое
время выждать. Но сидеть в Киеве и ждать когда возобновится сообщение, меня
никак не устраивало, да и было рискованно остаться без копейки в кармане: жизнь
стоила дорого, запаса денег у меня не было, зато искушения и соблазны
встречались на каждом шагу. Рассчитывать же на какую-либо помощь, было бы
наивно. Взвесив все это, я пришел к выводу, что целесообразнее уехать из Киева в
усадьбу матери моей невесты, находившейся в районе Хмельника, т. е. в нескольких
часах езды от Киева и там ожидать открытия железнодорожного сообщения, а кроме
того,
33
там же запастись поддельными документами, каковые, как мне казалось, при
создавшихся условиях, были крайне необходимы. Кроме того, мне нездоровилось,
сильная простуда перешла в бронхит, что без медицинской помощи, грозило
неприятными осложнениями. 6-го декабря я оставил Киев и в тот же день был в
Хмельнике.
Находясь в стороне от главных железнодорожных артерии, Хмельник в то время не
испытал еще революционных потрясений и уклад его старой, мирной жизни, пока
ничем нарушен не был. Тлетворное влияние революции его совсем еще не коснулось.
В нем. сохранились прежние условия и порядок, что обеспечивало мне некоторое
время спокойную жизнь, а домашняя обстановка, заботь! и уход врача, быстро
восстановили мое расстроенное здоровье. Но как всегда полного удовлетворения не
бывает, так было и тогда: меня сильно огорчало то обстоятельство, что газеты
были здесь особо редкой ценностью. Местные интересы жизни преобладали, все жили
только ими, мало уделяя внимание всему остальному. Если случайно попадала
киевская газета, то она тщательно прочитывалась включительно до объявлений,
переходила из рук в руки и в довольно растерзанном виде, иногда попадала ко мне.
Естественно, при таких условиях, кругозор моей осведомленности о юге не только
не расширился, но наоборот сократился до крайности и через несколько дней я
потерял и то смутное представление о событиях на Дону, которое у меня было,
когда я приехал в Хмельник.
За все время моего пребывания, только раз лицо, приехавшее из Киева, передало
мне, как слух, известие о том, что на Дон под видом больного солдата
благополучно добрался ген. Корнилов, ставший тотчас же во главе армии,
формируемой ген. Алексеевым. Туда же, ища спасения от большевистского гнева,
бежали и все Быховские узники, так как только Дон сохраняет еще порядок и потому
они могли быть уверены, что там они не подвергнутся самосуду и не будут
растерзаны толпой. Других новостей до Хмельника не долетало. По мере того, как
проходили дни, не принося мне ничего нового утешительного, я нервничал все
больше и больше, не зная как поступить, на что решиться, -- ехать ли сейчас или
еще выждать. После долгих и энергичных настояний друзей, я уступил им и
окончательно назначил свой отъезд после нового года. Праздники прошли быстро и
незаметно наступило 2 января -- день моего отъезда в жуткую неизвестность,
полную опасностей и препятствий, что сильно беспокоило моих близких и потому
расставание с ними было крайне тягостное и даже мучительное. Скорбные их лица,
глаза полные слез, крепкие пожатия рук, трогательная предупредительность и
забота, особый тон напутственных пожеланий, все это еще более увеличивало
тяжесть переживаемого момента. Было как то неприятно пускаться в далекий путь, в
совершенно неизвестные условия, одному. Напрягая силу воли, дабы совладать с
собой, не выдав волнения и подавив минутную слабость, я пытался утешать их, как
мог, внутренне желая только одного, чтобы как можно скорее наступил бы решающий
момент отъезда. Моему грустному настроению не мало способствовало и холодное,
сырое, с резкими порывами ветра, неприветливое январское утро. В пять часов утра
мы были на станции, совершенно пустой. Наконец, все готово. Вот и поезд какой-то
нежи-
34
вой, еще спящий. Остановка одна минута. Пробуем открыть одни, другие двери, но
безуспешно. Вдруг в салон-вагоне спускается стекло и показывается физиономия в
матросской кепи. Не раздумывая, прошу меня подсадить и через окно, я -- в
вагоне, со мной и мои вещи --небольшой мешок--сверток. Поезд трогается. Там,
