вне, вдали мелькают платки, поднятые руки, я вижу слезы дорогих и близких мне, а
здесь внутри -- какие-то разношерстные, незнакомые люди; три--четыре
интеллигентных, крайне измученных тяжелыми переживаниями и видимо бессонными
ночами лица, несколько неопределенных солдатских физиономий; остальные --
аристократы революции -- матросы с наглыми, хамскими и зверскими мордами. В
вагоне трудно было дышать. Воздух от ночного испарения нечистоплотных, скученных
тел, был невыносимо удушлив. Мое намерение открыть окно встретило дикий вол
протеста. Пришлось примириться, дабы не вызвать нежелательных эксцессов.
По внешнему виду -- бекеша, не то военная, не то штатская, каракулевая шапка,
высокие сапоги, я мог быть принят за среднего купца спекулянта, кулака или
подрядчика. Наличие в кармане свидетельства "неподдельного", а настоящего, с
законными подписями и печатями на установленном бланке, удостоверяющем, что я
представитель Подольской губернской управы И. А. Поляков, командируюсь на Кавказ
для закупки керосина для нужд названной губернии, -- придавало мне храбрости и
уверенности в моей лояльности. Стоя у окна, держусь довольно непринужденно,
всецело занятый своими грустными мыслями и внутренними переживаниями. Через
несколько минут общее внимание, сосредоточенное до того времени на мне, сначала
ослабевает, а вскоре и совершенно исчезает. К вечеру этого дня я опять в Киеве.
В городе было все то же, что и прежде. Только настроение стало, как будто бы
более напряженное, а жизнь еще беспорядочнее. Доказательства этому встречались
на каждом шагу. Уличные инциденты участились, жадная до таких зрелищ праздная
толпа сильно увеличилась. Увеличилось заметно и число солдат. Они группами
демонстративно бродили по улицам, затрагивали публику, ели семечки, временами со
смехом выплевывали шелуху в лицо проходящих и проделки их оставались
безнаказанными. Когда их внимание привлекалось кем-либо из идущих или
проезжающих, витриной, домом, они останавливались и громко, без стеснения весьма
примитивно, выражали свое удивление и восхищение, наоборот, неодобрение
сопровождалось гиканьем, улюлюканьем, а подчас и уличной бранью. Трудно было
определить, что привлекало их сюда и как попали они в Киев, но одно не подлежало
сомнению, судя по их удивленным физиономиям, что многие из них в городе впервые.
В 10 часов вечера город совсем замирал. Как бы в предчувствии грозы, окна и
двери тщательно закрывались, в домах тушился свет, электричество на улицах
уменьшалось и город погружался в полумрак, принимая особо жуткий и зловещий вид.
Лишь изредка таинственная тишина нарушалась бешено мчащимся автомобилями, да
редкой ружейной и пулеметной стрельбой, объяснить причину возникновения каковой
никто не мог.
35
Киев жил сегодняшним днем, не зная, что будет завтра. Напряженность томительного
ожидания углублялась фантастическими слухами, обычно появлявшимися к вечеру.
Чувствовалась общая тревога в ожидании грядущего -- неопределенного, неясного,
но жуткого, все были в напряженно-нервном состоянии, но ночь проходила, наступал
день и ночные страхи рассеивались. Однако, тревожное чувство за будущее не
исчезало, становясь еще более сильным и мучительным. Атмосфера ныла до-нельзя
сгущенная, напоминавшая ту, которая обычно предшествует грозе: когда небо не
совсем покрыто тучами, временам показывается даже солнце, но тем не менее воздух
уже тяжел, дышится трудно, чувствуются невидимые, но осязаемые признаки,
бесспорно говорящие, что будет гроза и люди боясь непогоды спешат домой, а
животные инстинктивно ищут укрытия.
За большие деньги, далеко от центра, мне удалось найти маленькую конуру в
отвратительной и подозрительной на вид, гостинице. Не желая засиживаться в Киеве
и терять время, я энергично прш4ялсл подготовлять свой отъезд. На этот раз
сведения полученные мною на вокзале были несколько утешительнее, чем прежде.
Сообщение с югом поддерживалось, хотя нерегулярно. Неизвестно было только --
доходят ли поезда до места своего назначения или нет. На станции Киев ожидало
отправки несколько казачьих эшелонов. После неоднократных попыток, сначала
правда неуспешных, :.ще в конце концов удалось отыскать казачье бюро,
заботившееся проталкиванием казачьих эшелонов на юг и нелегально содействовавшее
и отправке офицеров, выдавая им особые квитанции на право следования в этих
эшелонах. Эти маленькие квитанции, как я узнал позже, офицеры прозвали
"бесплатными билетами на тот свет". Такое название объяснялось тем, что офицеры,
пойманные в дороге с этими удостоверениями, беспощадно уничтожались
большевиками, как контрреволюционеры. Начальника этого бюро я не застал, но его
помощник, которому я назвал себя и объяснил цель моего посещения, весьма любезно
и предупредительно поделился со мной сведениями о Доне. К сожалению, его
осведомленность о тамошних событиях не была особенно полна и многое ему совсем
не было известно. Он подтвердил лишь, что на Дону идет ожесточенная борьба с
большевиками. Атаман Каледин тщетно зовет казаков на эту борьбу, но его призыв
не находит у них должного отклика. Главной причиной такого настроения среди
казаков, являются "фронтовики". Еще до Киева они сохраняют видимую дисциплину и
порядок, но затем, по мере приближения к родной земле, они подвергаются
интенсивной большевистской пропаганде многочисленных агентов советском власти,
осевших на всех железных дорогах. В результате такой умелой обработки на длинном
пути, казаки уже в дороге приучаются видеть в лице Каледина врага казачества и
источник всех несчастий, обрушившихся на Донскую землю. Искусно настроенные и
озлобленные против своего Атамана и правительства, фронтовики, прибыв на Дон
выносят резолюцию против Каледина и демонстративно расходятся по станицам с
оружием и награбленным казенным имуществом. По его словам, проехать в
Новочеркасск весьма затруднительно, ибо большевистские шпионы зорко следят за
всеми едущими на юг.
"Я дам вам удостоверение, добавил он, для следования в казачьих
36
эшелонах, но имейте в виду, что большевики часто обыскивают эшелоны, отбирают у
казаков оружие и попутно вылавливают посторонних, и, конечно, с ними не
церемонятся. Следует все время быть на чеку, держаться дальше от казаков, не
вызывая у них излишнего любопытства и, по возможности, избегать тех эшелонов,
которые еще не разоружены и, следовательно, подлежат обыску". Эти указания я
выслушал очень внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Помню, во время
нашего разговора, в комнату несколько раз входил и возился у печи какой-то
субъект, одетый в полувоенную форму. Его внешний вид и особенно хитрая и на
редкость неприятная физиономия произвели на меня сразу отталкивающее впечатление
и, каждый раз, при его появлением в комнате, я инстинктивно настораживался.
Однако, полагая, что это вестовой, служащий здесь, я не расспросил о нем
офицера, о чем после мне пришлось пожалеть, ибо в скором времени этот незнакомец
сыграл видную роль в моей жизни.
Здесь же, я познакомился с молодым офицером, поручиком С. Щегловым, пришедшим
сюда как и я, за информациями. Слыша, очевидно, наш разговор, он подошел ко мне.
представился и очень настойчиво стал просить взять его с собой на Дон.
Искренность его тона, убедительные доводы, выражение лица, горящие добрые глаза,
невольно вызывали к нему симпатию и в то же время не оставляли никакого сомнения
в непоколебимости его желания во что бы то ни стало попасть к Каледину. Слово за
слово, мы разговорились. Оказался он начальником пулеметной команды, которую
привез с собой в Киев с тайным намерением, вместе с него, пробраться на юг. Люди
команды были надежные, большевизм к ним не привился, его любили и слушали, но
мечте его все же не суждено было осуществиться. По прибытии в Киев, не получая
долго разрешения на дальнейшее следование, команда подверглась большевистской
пропаганде. Ее результаты сказались быстро. Команда вышла из повиновения, люди
разошлись, имущество частью расхитили, частью бросили на произвол судьбы.
Предоставленный самому себе, в чужом большом городе, без дела, далеко от дома, в
обстановке чрезвычайно сложной и противной его натуре, пор. С. Щеглов, еще
совсем мальчик, не хотел однако мириться с горькой действительностью, мечтая
быть там, где, зовя на смертный подвиг, ему чудился трубный звук похода. В тот
же день, он посетил меня и в течение нескольких часов делился со мною сведениями
и слухами, впечатлениями о Киеве и строил широкие, фантастические планы
будущего. Захлебываясь от восторга, он увлекательно рисовал перспективы нашего
путешествия, гордился предстоящим риском и здесь же предлагал и разные рецепты.
Жил он с несколькими офицерами, которые, по его словам, охотно поехали бы на Дон
вместе со мной. Я обещал зайти на следующий день и переговорить по этому
вопросу. В небольшом номере, довольно приличной гостиницы, в условленное время,
я застал, кроме пор. С. Щеглова, старого ротного командира капитана Т.,
уральского войска есаула К. и прапорщика студента, кажется харьковского
университета М. В комнате от присутствия 4-х человек, к тому же, вероятно, не
убиравшейся в течение нескольких дней, царил ужасный беспорядок. Предметы
военного снаряжения, солдатского образца полушубки, ранцы, подсумки, винтовки,
револьверы,
37
рассыпанные всюду патроны, наконец, даже седла, заполняли собой маленькую
комнату, делая из нее какой-то военный цейхгауз. Но надо сказать, кажущаяся
воинственность обстановки и наличие оружия мало гармонировали с видом ее
обитателей. По существу, они были весьма мирные, безобидные и далеко не
воинственные люди. Особенно это было применимо к капитану и есаулу. Первый --
отец многочисленного семейства, оставшегося где-то в далекой Сибири, во всяком
случае, вне возможной к нему досягаемости, при существовавших тогда
обстоятельствах -- прошел тридцатилетнюю и суровую школу военной службы
провинциального пехотного офицера. Вне этой службы, жизни он не представлял и
потому, хотя и мало веря в будущее и будучи настроен весьма мрачно, он считал
единственно приемлемым -- ехать туда, где идет борьба. Второй -- есаул, глубокий
пессимист задавался целью пробраться к себе на Урал и там, в зависимости, от
обстановки, как сам он выразился "определиться". Полную противоположность им
составляли пор. С. Щеглов и прапорщик М. Молодые, веселые, жизнерадостные, они
искренно гордились возможными опасностями, красочно рисуя себе будущее и лелея
мечту, что попав на Дон, они станут под стяг Каледина или Корнилова. Это были
настоящие представители нашей героической золотой молодежи, которая без
малейшего колебания, без торга и корыстных мотивов, не спрашивая лозунгов
борьбы, не ставя никаких условий, гордая лишь выпавшей на нее задачей защищать
дорогую, поруганную Родину, первая составила крепкий остов небольших, но сильных
духом донских и добровольческих отрядов и с чисто юношеским задором и порывом
беззаветно несла на алтарь отечества самое главное -- свою жизнь.
Мой приход, видимо, смутил всех. Сначала чувствовалась какая-то неловкость, но
она быстро прошла и через несколько минут разговор принял дружеский и
откровенный характер.
Перебивая один другого, они спешили рассказать мне о своей прежней службе, о
пережитом на фронте, переезде в Киев и мытарствах здесь, наконец, о своем
желании проехать на юг, к казакам, при этом добавили, что отъезд свой они
откладывали изо дня в день, пока поручик Щеглов, не принес им приятной новости,
что они могут ехать вместе со мной.
Сознавая огромную нравственную ответственность, которая была бы на мне, я заявил
им, что при создавшейся обстановке, я абсолютно не могу гарантировать им
благополучный переезд в Новочеркасск. "Вам отлично известно, что большевики
всемерно препятствуют проникновению офицеров в Донскую землю и пойманным пощады
ждать, конечно, не приходится. Поэтому в нынешних условиях, путешествие на Дон
сопряжено с большими опасностями. Каждый из вас, без сомнения, отдает себе в
этом отчет. Что касается лично меня, то я еду, вне зависимости, едете ли вы или
