В. Тараканова и большинства моих сослуживцев. Только в лице 2-3 из них, я нашел
сочувствие моему решению, что послужило мне большой моральной поддержкой для
приведения в исполнение моего замысла. Чрезвычайно были характерны и не лишены
исторического интереса рассуждения большинства моих соратников по поводу моего
отъезда, являвшиеся отражением тогдашнего настроения огромной массы нашего
офицерства. В главном, они сводились к тому, что де на Дону казаки ведут борьбу
с большевиками, Поляков -- казак и потому, если он желает, пусть едет к себе.
Именно такова была тогда психология нашего офицерства, и лучшим доказательством
этого служит то, что несколько позднее из целого Румынского фронта,
насчитывавшего десятки тысяч офицеров, полковнику Дроздовскому удалось повести
на Дон только несколько сотен. Остальная масса предпочла остаться и выжидать,
или распылиться, или отдаться на милость новых властелинов России, а часть даже
перекрасилась, если не в ярко-красный, то во всяком случае в довольно заметный
розовый цвет.
Возможно и то, что не всякому было по силам оставить насиженное место, или
лишиться заслуженного отдыха после войны и с опасностью для жизни снова спешить
куда-то на Дон, в полную неизвестность,
27
где зовут выполнять долг, но не обещают ни денег, ни чинов, ни отличий.
В разговоре со мной ген. Келчевский, между прочим предупредил меня о том, что
поезда, идущие на Дон, тщательно обыскиваются, офицеры и вообще подозрительные
лица арестовываются и нередко там же на станциях расстреливаются. На это я
ответил, что все это мне кажется сильно преувеличенным. Опасные места можно
обойти и все-таки добраться до Новочеркасска. Кроме того, -- продолжал я, --
говорят будто бы в Киеве существует особая организация, облегчающая офицерам
переезд на Дон в казачьих эшелонах.
"В таком случае, -- сказал Анатолий Киприянович -- в добрый час, авось
уводимся". И действительно, этим словам суждено было сбыться. Примерно через год
А. К. Келчевский прибыл на Дон, после неудавшегося посещения штаба
Добровольческой армии. Там он оказался нежелательным за свое пребывание на
Украине и за попытку работать при гетмане Скоропадском. Будучи уже в это время
начальником штаба Донских армий, я принял в нем самое горячее участие и
предложил ему занять должность начальника штаба наиболее важного -- Восточного
фронта, на что он охотно и согласился.
В двадцатых числах ноября, я стал готовиться к отъезду. Официально считалось,
что я еду в отпуск к родным на Кавказ. Для сокращения времени, было очень удобно
автомобилем доехать до Каменец-Подольска, а оттуда уже по железной дороге до
Киева. Но вопрос этот осложнился тем, что автомобильная команда штаба армии, уже
вынесла постановление не давать офицерам автомобилей, за исключением случаев
экстренных служебных командировок. Само собой разумеется, моя поездка никак не
могла подойти под "экстренную", но тем не менее я решил попытать счастья,
учитывая то, что мой шофер и его помощник, обслуживавшие меня в течение долгого
времени, как я мог заметить, по-прежнему относятся ко мне, сменив лишь
обращение, "Ваше Высокоблагородие" на "Г-н Полковник". Взяв телефонную трубку, я
позвонил в автомобильную команду штаба и, назвав себя, спросил, кто у телефона.
Услышав ответ -- дежурный писарь, я привычным тоном, как то всегда делал,
сказал: "передайте кому следует, чтобы завтра к 8 часам утра к моей квартире был
бы подан мой автомобиль, поездка дальняя, бензину необходимо взять не менее 6
пудов, а также и запасные шины". К своему удивлению, я услышал, как и раньше,
обычное "слушаюсь". Я вспоминаю этот случай для того, чтобы показать, как иногда
крикливые постановления делались командами только с целью создать шумиху и не
прослыть отсталыми и, как часто, воинские чины, услышав привычное и знакомое им
приказание, забывали вынесенные резолюции и выполняли то, что делали раньше и к
чему были приучены. Но все же, надо признаться, уверенности, что я завтра получу
автомобиль, конечно у меня не было и я все время томился мучительными
сомнениями. В приготовлениях к отъезду и прощании с друзьями, незаметно прошел
день. Когда же все уже было готово, мне стало как то не по себе, сделалось
ужасно грустно и не хотелось покидать армию, с которой проведя всю компанию, я
успел сродниться. Невольно меня охватило жуткое чувство перед неизвестностью,
стало страшно отрываться от насиженного места и одному
28
пускаться в путь, полный опасности, неожиданности и препятствий. И, помню, как
сейчас, понадобилось огромное усилие воли, чтобы совладать с собой и побороть
колебание. Вся ночь прошла в анализе и оценке этих, неожиданно нахлынувших
переживаний. Около 8 ч. утра мои грустные размышления были прерваны шумом
мотора, подкатившего к дому. Сомнения рассеялись, отступления быть не могло,
надо было садиться и ехать.
Наступил последний момент трогательного прощания с моим верным и преданным
вестовым, Лейб-Гвардии Павловского полка, Петром Майровским, состоявшим при мне
еще в мирное время. Он не мог сдержать слез и плакал, как ребенок. На его
попечение я оставлял все свои вещи и коня, а конного вестового А. Зязина, столь
же преданного, брал с собой, в виде телохранителя до Киева, намереваясь оттуда
отпустить его в Петроградскую губернию, где у него была семья. Наконец, все было
готово и мы двинулись в путь. С чувством тяжелой грусти, я навсегда оставлял
родную мне армию, сердце болезненно сжалось при мысли, что никогда уже не
придется увидеть ее, как некогда мощную, гордую, в полном блеске ее славы
одержанных побед. В голове, одна за другой мелькали картины славного прошлого,
свидетельствовавшие о бесконечно дорогом, светлом, и несравненно лучшем, чем
была горькая действительность. Автомобиль быстро нес меня в неизвестность, где
меня ждали приключения, или подвиги, или авантюры, будущее скрывалось
непроницаемой завесой.
По пути заехал за подпоручиком А. Овсяницким, офицером связи штаба нашей армии,
братом моей невесты, ехавшим, как и я, в "отпуск". К вечеру благополучно
добрались до Каменец-Подольска. На станции застали обычную картину: толпы
утративших воинский вид полупьяных солдат хозяйничали на вокзале. В воздухе
висела отборная брань, смех, крик, раздавались угрозы по отношению к
растерявшейся и запутанной администрации дороги. Продолжительная интервенция
моих шоферов и вестового Зязина, выразившаяся временами в довольно откровенной
перебранке, временами в таинственном нашептывании наиболее активным товарищам,
увенчалась успехом и я с подпор. Овсяницким были водворены в малое купе I
класса, перед дверью которого, в коридоре, в виде цербера растянулся мой
вестовой.
Здесь, кстати сказать, я впервые на деле увидел явные достижения октябрьской
революции, столь импонировавшие толпе и низам населения. Не было ни контроля
документов, ни билетов. Каждый ехал там, где ему нравилось и куда он хотел, как
свободный гражданин самого свободного в мире государства. Главари революции
правильно учли психологию черни и отлично поняли, что такими видимыми подачками
создадут из подонков общества ярых себе приверженцев. Я не буду останавливаться
на описании этого путешествия. Длилось оно около 3 суток. Отмечу лишь, что
первое время, после отхода поезда, неоднократно были попытки проникнуть в наше
купе, но мало-помалу, они прекратились. Дело в том, что мой вестовой Зязин
подкупив наиболее буйных товарищей -- кого колбасой и салом, кого папиросой,
кого какими-то обещаниями, завоевал себе привилегированное положение и уже до
самого Киева я ехал никем не тревожимый, несмотря на то, что мой спутник сошел
на половине пути, и я оставался в купе один.
29
Утром 1 декабря 1917 г. поезд подошел к Киеву. В Киеве я пробыл 5 дней, тщетно
добиваясь нужных иноформаций, а также выясняя наиболее простой и безопасный
переезд в Донскую область. К сожалению, ни то ни другое, успехом не увенчалось,
Везде была невоообразимая сутолока и бестолочь Киев с внешней стороны, как мне
казалось, изменился к худшему. Прежде всего, бросилось в глаза, что темп его
знакомой, старой, беспечной и веселой жизни, -- бьется еще сильнее. В то же
время, поражала безалаберность и роскошь этой жизни. Кафе, рестораны, и разные
увеселительные заведения были полны посетителей, начиная от лиц весьма почтенных
и незапятнанных, во всяком случае, в прошлом и кончая субъектами, репутация коих
раньше, а теперь особенно, была крайне сомнительна. За столиками, разряженные,
подмалеванные и оголенные женщины в обществе многочисленных поклонников,
беззаботно проводили время и их веселый говор, смех, стук посуды и хлопанье
открываемых бутылок, изредка заглушался звуками веселой музыки. А над окнами,
залитыми светом электричества, на тротуарах и улицах шумела праздная,
завистливая, по составу и одеянию, порой чрезвычайно вычурному и
фантастическому, пестрая толпа. Все куда то шло, передвигалось, спешило, все
жило нервной сутолокой большого города. Весь этот человеческий улей гудел на все
лады. В воздухе стоял непрерывный шум от разговоров, восклицаний, смеха,
трамвайных звонков, топота лошадей и резких автомобильных сирен.
Не кто иной, думал я, наблюдая эту картину, как такая бессмысленная, глумливая
толпа делала русскую революцию. Разве не вооруженная толпа дезертиров, черни и
вообще подонков общества, науськиваемая на офицеров и других граждан, стоявших
за поддержание порядка, начала углублять революцию, кровожадно и жестоко
уничтожая и сметая все на своем пути. Ведь еще со времен древней Византии толпа
осталась верной самой себе: коленопреклоненная и униженная перед победителем и
сильным, она, как зверь, бросилась, мучила и безжалостно терзала низверженного.
Многие ли серьезно отдавали себе отчет в том, что происходит. Мне часто
приходилось слышать заявления, что революция -- бессмысленный бунт, нарушивший
нормальное течение жизни, однако и внесший в нее что-то новое, но пройдет
какой-то срок и все само собой устроится, войдет в старую колею, а о революции
сохранятся только рассказы, да легенды. Другие наоборот, считали, что все
безвозвратно погибло и уже непоправимо. Под гнетом грядущей неминуемой гибели,
они беспомощно метались, лихорадочно спеша использовать последние минуты
возможных земных наслаждений. И только немногие, как редкое исключение,
одушевленные любовью к родине и святостью исполнения своего долга, ясно
представляли себе обстановку. В годину стихийного Российского бедствия, они не
растерялись, не пали духом, в них ярко горела глубокая вера в светлое будущее и
они предпочитали умереть, нежели добровольно отдаться под пяту восставшего хама.
Как паломники, голодные, оборванные, эти одиночки, со всех концов земли,
пробирались сквозь гущу осатанелых людей к светлому маяку -- Донской земле.
Не будет ошибочным утверждать, что на каждые 10 человек Киевской массы
приходился один офицер. Я уже указывал, что в Киеве в
3U
это время осело около 35-40 тыс. офицеров, из коих подавляющее количество
большевистский натиск встретило пассивно с чисто христианским смирением.
Оторванные при весьма трагических обстоятельствах от твоего привычного дела,
оставленные вождями и обществом, привыкшие всегда действовать лишь по приказу
свыше, а не по приглашению, наши офицеры в наиболее критический момент были
брошены на произвол судьбы и предоставлены самим себе... Начались злостные
нападки и беспощадная их травля. ...Они растерялись... Запуганные и всюду
травимые, ставшие ввиду широко развившегося провокаторства крайне
подозрительными, они ревниво таили свои планы будущего, стараясь каким-либо
хитроумным способом сберечь себя во время наступившего лихолетия и будучи
глубоко уверены, что оно скоро пройдет и они вновь понадобятся России.
Злободневной темой в Киеве была украинизация, она входила в моду, ею увлекались,
она захватила видимое большинство и находила отражение даже в мелочах жизни. Все
вне этого отодвигалось на задний план. Неукраинское, как отжившее и
