особенно узловым, расположенным недалеко от фронта. Такому состоянию в
значительной степени способствовало прибытие на Торговую санитарного поезда с
ранеными красногвардейцами в районе Ростова. При громких криках сожаления и
клятвенных обещаниях беспощадной мести всем контрреволюционерам, раненых
торжественно перенесли в зал первого класса. Но в то же время, я заметил, что
вид раненых сильно охладил революционный пыл товарищей. Во всяком случае,
председатель военно-революционного комитета, человек с довольно интеллигентным
лицом, панически метался во все стороны, видимо, стараясь собрать солдат,
подлежащих к отправке на Батайск. Держась за голову и летая по вокзалу он
беспомощно взывал охрипшим голо-
77
сом: "Товарищи, авангард революции из эшелона No 7, пожалуйте в вагоны, поезд
сейчас отправляется, наши требуют срочной помощи". А на это ему пьяные голоса
отвечали: "Ничаво, без нас не уйдет, не горит, подождет маленько".
В царившей сутолоке на нас никто не обращал внимания и мы беспрепятственно
бродили всюду, наблюдая нравы и большевистские порядки Вместе с тем, мы не
забывали и следить за нашими казаками, дабы не попасться врасплох. Они вышли на
станцию, купили водки и закуски, а затем, забравшись в теплушку, поделили
оставшиеся деньги и увлеклись карточной игрой. Как и прежде, наш поезд был
оцеплен охраной, но этому мы не придавали значения, ибо нас принимали за
казаков. Поезд тронулся, а наши станичники продолжали игру и, видимо, сдержали
свое обещание и никому о нас не проболтались.
Вскоре отцепили вагон, вероятно с казаками Егорлыцкой станицы, затем --
Мечетинской и далее поезд следовал уже только в составе 4 вагонов. От казаков мы
узнали, что конечный пункт нашего эшелона -- полустанок Злодейский, дальше
которого поезд идти не может, ибо пути разобраны. Зайдя к станичникам, мы
искренне поблагодарили их за гостеприимство и доброе к нам отношение и стали
готовиться к последнему нашему этапу.
Поздно ночью прибыли на полустанок. Предварительно несколько раз обошли
полустанок и детально его осмотрели. В одной комнате здания работали военные
телеграфисты, принимавшие и передававшие какие-то телеграммы. Вероятно это был
передаточный большевистский пункт связи. В другом конце здания, мы с трудом
через замерзшие стекла рассмотрели несколько десятков сидевших и лежавших в
комнате вооруженных солдат. Казаки свободно входили и выходили из этого
помещения. То же решили проделать и мы, побуждаемые желанием послушать
разговоры, узнать новости и по ним сколько-нибудь представить себе обстановку.
Деланно-развязно вошли и молча разместились в разных углах. Маленькая лампочка
тускло освещала помещение. Из соседней комнаты через дверь чуть слышно
доносились голоса, иногда отрывки читаемых телеграмм. Напрягая внимание и слух,
я скоро убедился, что понять что-либо и хоть смутно представить себе положение
на фронте было совершенно невозможно. Большинство бывших здесь солдат уже спало,
бодрствующие или ругали буржуев и белогвардейцев или вели разговоры, не имеющие
для нас никакого интереса. Оставаться поэтому здесь дальше, подвергая себя все
же известному риску, мне казалось бессмысленным. Я вышел, за мной последовали и
мои друзья. Удалившись немного от полустанка, мы остановились, обсудили
положение и решили двинуться в общем направлении на северо-запад т. е. на
Новочеркасск.
Ночь стояла очень темная, в двух шагах ничего не было видно и мы двигались
больше наугад. Шли медленно, осторожно, часто останавливались и прислушивались,
опасаясь неожиданно натолкнуться на большевистский разъезд или дозор.
Инстинктивно, я чувствовал что мы сбились с пути и идем в противоположную
сторону. Темные облака, покрывая небо, скрывали звезды, компаса у нас не было и
мы не могли ориентироваться. Вдруг пред нами выросло что-то большое, темное,
78
принятое нами сначала за строение, но приблизившись, мы увидели что это стог
сена. Не желая бесплодно утомлять себя и надрывать последние силы, я предложил
переждать здесь и на рассвете, взяв правильное направление, двинуться дальше.
Мое предложение было охотно принято. С большим трудом мы забрались на верх
стога, разгребли яму в которой и разместились довольно удобно. Немного согрелись
и мои спутники стали дремать. Мне спать не хотелось и я сам вызвался
бодрствовать.
Я был всецело поглощен мыслью о конечном этапе нашего путешествия, стараясь
предугадать те препятствия и случайности, какие могли еще ожидать нас на этом
пути. Вместе с тем, хотелось подвеет:! итог всему, чему я сам был очевидцем, что
видел и слышал за три недели своего скитания. В эти дни я побывал в
Каменец-Подольской, Киевской, Таврической, Екатеринославской, Харьковской и
Воронежской губерниях, был на границах Тамбовской, Саратовской и Ставропольской,
наконец, с разных сторон приближался к Донской области частично ее захватывая, а
затем пересек и значительную часть этой последней.
Везде внимательно наблюдая жизнь и нравы и суммируя все слышанное и виденное во
время своего переезда, я неуклонно приходил к одному и тому же печальному
выводу.
Россия представлялась мне бушующим морем, выбрасывающим на поверхность все то,
что раньше таилось на дне. Всюду подонки и революционная чернь захватили власть
и стали у ее кормила. Всюду резко выступали стихийные, разнузданные, с методами
насильственного разрушения силы и по всей России от берегов Северного моря до
берегов Черного и от Балтийского до Тихого Океана шел небывалый в истории погром
всего государственного. Все было терроризовано, воцарилось насилие, произвол и
деспотизм. Соблазнительные ходячие лозунги "грабь награбленное", "мир хижинам --
война дворцам", "вся власть рабочим и крестьянам", "смерть буржуям и
контрреволюционерам", "никакого прав и закона, никакой морали" и т. д.,
брошенные в массы, имели роковое последствие и русский народ, потеряв голову,
стал словно буйно помешанным. Все моральное разлагалось лестью грубым инстинктам
и политическому невежеству масс и предательством. Это была трагедия Великой
России и безумие русского народа. Россия неудержимо катилась в бездну
большевистской анархии. Росли потоки человеческой крови, все некогда честное и
святое захлестывалось волной подлости и измены. Было ясно, что большевизм
заливает Россию, не встречая нигде сопротивления. Интеллигенция в страхе
трусливо притаилась, и обывательская растерянность ширилась, как эпидемия. Уже
появилась "лояльность" к новой власти, модным становился принцип
"невмешательства" или "постольку-поскольку" отрекались от идеологии и традиций
прошлого, от долга, воспевая дифирамбы большевизму, угодничая перед товарищами и
делая красную карьеру.
Происходила страшная драма жизни. Повсюду торжествовала и улюлюкала чернь.
Героем и полноправным гражданином был только -- русский хам, упивавшийся
безнаказанностью наступившего разгу-
79
ла и давший полную волю своим низменным, кровожадным инстинктам .
Дон еще судорожно бился, но и это казалось мне предсмертном его агонией, Против
стихии, охватившей Россию, казачеству не устоять, думал я. Можно ли утешать себя
несбыточными надеждами, закрывая глаза на реальную действительность и сознавать
что Новочеркасск, куда мы так стремимся, доживает последние дни. Не далеко, быть
может, то время, когда и на берегах Тихого Дона и в бесконечно широких казачьих
степях воцарится красный хам. Это неизбежное зло, по моему, было необходимо
казачеству.
Большевизм в моих глазах, был заразой, которая мало кого щадила. Необходимо было
переболеть каждому.
Или нужны были героические меры, нужны были сверхчеловеческие усилия и страшное
напряжение воли, чтобы этому злу противопоставить иное, здоровое начало и
решительно и беспощадно проводить его в жизнь. Надо было здоровых как-то
изолировать, а больных немедленно лечить и лечить энергично.
Но проехав уже значительную часть Донской области, я нигде не чувствовал влияния
Донского Правительства и нигде не заметил, чтобы в этом отношении им принимались
бы какие-либо видимые меры. С несомненностью я установил, что яд большевистской
пропаганды на Дон несли фронтовики. Я видел, как прибывая на станцию назначения
и никем не встреченные, казаки расползались по домам, неся заразу в хутора и
станицы и заражая, конечно, здоровых. Неоднократно был свидетелем того, как
большевистские агитаторы свободно разъезжали по Донской земле, особенно по
станциям, разжигая ненависть и страсти и увлекая за собою в первую очередь
голытьбу и чернь, а затем малодушных. Наряду с этим, видел редкие, жалкие и
робкие попытки противоположного течения дать массе противоядие, основанное лишь
на чувстве долга и совести, на понятиях весьма отвлеченных и большинству мало
понятных.
Вместе с тем, казалось, что пока большевизм частично захватил казачество, но в
то же время не было никакой уверенности, что он быстро не распространится и не
станет явлением общим. Поэтому, возможно было, что и дурман большевизма,
окутавший нашу Родину, начнет рассеиваться ранее в Центральной России, чем на
юго-востоке, а последний может стать ареной кровавых столкновений. Мысленно
переживая все это, я чувствовал, как помимо воли скептицизм закрадывался в мою
душу, сменяя прежние преувеличенные надежды на Дон и казачество и как росло
убеждение, что попав в Новочеркасск мы, тем самым, обрекаем себя на верную
гибель.
Будущее рисовалось мне в весьма мрачных красках. Но что было делать? Как
поступить? Как лучше разрешить этот мучительный вопрос? Поддаться нахлынувшему
чувству пессимизма и выказав малодушие повернуть обратно, -- мне казалось, --
недопустимым и постыдным. Можно было еще: скитаться, но под вечным страхом быть
узнанным и зверски замученным -- значит бесцельная и глупая смерть Идти к
большевикам, -- прельстившись животными благами жизни, -- не позволяли совесть,
долг и любовь к Родине. Оставалось одно: идти в Новочеркасск и там, если
суждено, погибнуть сознательно, за Ро-
80
дину, честь, за свои идеалы. И невольно я вспомнил моих "мудрых" сослуживцев,
оставшихся в Румынии. Они ожидали "просветления" обстановки, дабы после того, в
зависимости от обстоятельств, принять то или иное решение.
Уже начинало светать. Где-то далеко раздался одинокий выстрел, внезапно
нарушивший немое безмолвие степи. Я насторожился, но кругом опять стало тихо.
Усилием воли я разогнал свои грустные мысли, нарушавшие душевное равновесие и
разбудил сладко спавших Сережу и капитана.
Перед нами расстилалась ровная, серая, окутанная предрассветным туманом степь,
тянувшаяся во все стороны. Мы пошли на северо-запад. Примерно через час вдали
стал обрисовываться одиночный крест, каковой, по мере нашего приближения,
увеличивался, пока не обратился в церковную колоколенку, какого-то селения,
расположенного в долине.
Встретившийся на дороге мальчик-пастух, лет 8--9, объяснил нам, что перед нами
Хомутовская станица.
Мы направились к станице, намереваясь за нужными информациями зайти в домик,
стоящий на краю станицы, немного в стороне, где, как мы еще издали заметили, во
дворе возилась женщина. Подошли, поздоровались и я спросил ее, не сможет ли она
нас напоить чаем обещая за это заплатить.
Ничего нам не ответив, она вплотную приблизилась к забору внимательно и
подозрительно оглядела нас и вдруг совершенно неожиданно разразилась градом
ругательств по нашему адресу. Я редко слышал, чтобы женщины ругались так
мастерски, как она. Лексикон ее ругательств, видимо, был неисчерпаем и на нашу
голову, как из рога изобилия, сыпались отборные и, не лишенные остроумия
эпитеты. "Ча-ай-ку напиться" -- передразнивала она нас, "дубиной вас гнать
анафем проклятых, носит вас нелегкая, перевода на вас нет, кажинный день ходят
бездельники, да только честной народ мутят, а ежели чего не досмотришь -- сейчас
же стащат, дьволы полосатые. Чиво ты зеньки выпучил, -- взвизгнула она, --
обращаясь к Сереже, ишь рожа-то разбойничья, кирпича просит, проваливай по
добру, по здорову, а то хужее будет, ей Богу запущу кизяк (особый вид топлива в
