злобные физиономии, развязные и циничные манеры, за каждым словом матерщина --
все это, даже на первый взгляд, ничего доброго не предвещало. К тому же, многие
были изрядно пьяны. Большинство устраивалось, раскладывало вещи, некоторые
начали закусывать, чвакая на весь вагон и запивая еду вод-
69
кой или вином. Общий разговор не клеился, интерес всех вертелся около вопроса --
когда двинется поезд.
В это время, неожиданно, раздался энергичный стук в дверь и в теплушку ввалились
двое вооруженных до зубов пьяных красногвардейца, а два других остались у входа.
"Цивили показывай документы и билеты", -- прохрипел один из них, начав свой
обход справа от двери. Еще до сих пор, я отчетливо представляю себе этот момент
и бесконечно тревожное чувство тогда меня охватившее. Сосредоточенно наблюдая
проверку документов, я заметил, что наличие солдатской шинели, как будто бы
освобождало от контроля, но все же уже трое штатских, один ^оказавшийся
подозрительным солдат и две бабы, были высажены и переданы конвою -- "для обыска
и раздевания, а если нужно и для стенки", смеясь пояснил контролер. Никто не
протестовал. Все притихли. Гробовая тишина в вагоне нарушалась только выкриками:
"давай... не надо... покажи... а ты чего прячешься, может сволочь офицер... тебе
не надо" ... и т. п.
Приближалась моя очередь. Медленно текли страшные минуты. В жизни каждого бывают
моменты, когда в короткий срок переживается несравненно больше, чем за долгие
годы. Так было тогда со мной. Голова напряженно работала. Мысли переплетались,
лихорадочно прыгая от одного представления к другому и отбрасывая один план за
другим. Я напряженно искал выхода и не находил. Если я -- штатский, как было по
моему документу, пронеслось у меня в сознании, то я обязан иметь железнодорожный
билет и отсутствие такового влекло за собой арест и, значит, обыск, а с
последним обнаруживалось много меня компрометирующего; если же я военный, но без
удостоверения, то при обыске у меня найдут штатское свидетельство и
следовательно результат тот же.
Затаив дыхание и прислонив голову к стене, я притворился спящим и с томительным
чувством ожидал этого грозного момента. Уже почувствовал на плече руку
красногвардейца и над ухом раздался его голос: "товарищ проснись". В этот момент
на всю теплушку послышался резкий голос Сережи: "да что же ты, товарищ, не
видишь, что это наш человек больной, а ты его будишь", и далее следовала сочная
отборная площадная брань. Все сразу обернулись и увидели высунувшуюся из под нар
всклокоченную голову, до того времени не обнаруженного Сережи. Возможно, что его
вид, уверенность и твердость голоса были причиной того, что даже красногвардейцы
смутились, а может быть им импонировала его многоэтажная брань. Но только, один
из них, как бы оправдываясь сказал: "Да мы что товарищ, мы только работники
революции, это наша должность, да и кто раньше знал что он -- наш и болен".
Что касается меня то я продолжал делать вид что дремлю. Меня не разбудили,
прошли мимо. Поверка кончилась. Красногвардейцы ушли, уведя с собой
арестованных. Через несколько минут поезд тронулся.
И так, только благодаря удачному своевременному вмешательству Сережи, я был
спасен. Значит, нужно быть фаталистом и верить в судьбу, думал я.
70
Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу, пассажиры разговорились и
через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что
мне пришлось здесь услышать, скорее могло быть кошмарным сном, чем живой
действительностью.
Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и
принимали непосредственное активное участие в самосуде, учиненном в слободе
Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицеров, помещиков и
священника.9) Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные,
очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови,
эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что
совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и
хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего
гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь
воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.
"А он-то" (священник) -- говорил какой-то пожилой толстомордый солдат пехотинец,
захлебываясь от охватившей его злобы, -- "стал на колени и начал просить с
попадьей проститься. Ну я разсердился, скреб его за гриву правой рукой и как
конь потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат: "эй Демьян, остановись,
передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей
кровушке. А меня такая злоба взяла, что не одного, а и десяток кровопийцев наших
дотянул бы". Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб, были ответом на
его слова. Чувствуя себя героем и ободренный со всех сторон, рассказчик
продолжал: "Притянул его, значит, я к площади, а сам ей Богу, вспотел, хочу его
поставить, а он знай крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного
кабана... (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще,
закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не
хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом, как двину в брюхо.
Только крякнул, как кряка и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я,
всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться, да
забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только,
что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну эти в начале
кочевряжились сволочи, один даже плюнул вот товарищу в морду" -- и он показал на
одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией. Последний, видимо,
задетый замечанием и желая оправдаться в глазах кампании, перебил рассказчика,
заявив развязно: "Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я
же, вы видели, здорово проучил эту мразь буржуйскую, пущай знает, как плеваться
в пролетариата защитника революции. Выхватил я у соседа винтовку, да и всадил
ему целый штык в пузо, а после, ну его вертеть там в кишках, он успел еще только
раз плюнуть и обругать меня, а затем, свалился". И опять со всех сторон
раздались крики браво, молодец, смех, так им надо кровопийцам, довольно они
тешились над нами, да нашу кровь
9) См последнее воззвание казакам ген. Каледина от 28 янв. 1918 года.
71
пили. Да что их жалеть это буржуйское отродье" -- продолжал опять пехотинец --
надо всех перебить, чтобы ничаво не осталось. Довольно они ездили на наших
горбах, таперача черед наш. Я -- незлобивый! человек, товарищи, а попадись
сейчас мне буржуй или охвицер, так вот перед всеми вами этими бы руками" -- и он
вытянул вперед свои огромные лапы -- "задавил бы его как гадину". Правильно,
теперь мы господа, нашему ндраву не препятствуй, что хотим, то и делаем. Долго
они измывались над нами, -- одобрительно кричали присутствующие. С замиранием
сердца, словно завороженный, слушал я эти разговоры, будучи не в состоянии
понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и
обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное,
пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с
человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось и вся гнусность вылилась
наружу. С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую
деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление
не было простым деянием, совершенным человеком под известным афектом, в момент
потери самообладания, нет, -- это был результат затаенной, долго выношенной
мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами
человеческой натуры. Сколько богохульства, сколько злой, бессмысленной клеветы и
пошлости было высказано ими за эти несколько часов и в отношении Бога и Государя
и всей Царской семьи. Циничная критика старого режима, сменялась вымышленными,
отвратительными гадкими и пикантными подробностями из жизни царской семьи в
связи с именем Распутина. Противно было слушать все эти гадости, а еще более
сознавать свое бессилие, заставить их замолчать и не пачкать грязью дорогие и
светлые каждому из нас Имена.
Было далеко за полночь, когда, пресытившись рассказами, эти люди-звери
прекратили постепенно разговор и вскоре воздух огласился их сильным храпом,
напоминавшим звериный концерт. Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как
могли эта люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в
короткий срок словно переродиться, потерять чувство жалости и человеколюбия и
стать бесконечно жестокими и мстительными.
Законы, цивилизация, совесть, стыд -- все, казалось мне, провалилось в пропасть.
Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад, нагло издевались над
несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием и никто не
протестует, никто не порицает их поступка, наоборот в глазах всех они герои.
Занятый этими мыслями, я не заметил, как прошла ночь и около 5 часов утра в
теплушке опять все зашевелилось. Приближались к Царицыну. Начались сборы. Каждый
был занят своим делом. Одни спешили поесть, другие связывали свои мешки и
пересчитывали деньги. Разговор сначала не клеился. Но затем, то один, то другой
начали высказывать недовольство новыми существующими порядками и скоро разговор
принял общий характер. Все открыто критиковали большевистскую власть.
Я не верил своим ушам, когда главный оратор, еще вчера проклинавший все старое и
восхвалявший революцию и советы, начал гово-
72
рить: "Да што таить, товарищи, при Царе, правду сказать, если и сделал что не
так, так жандарм дал в морду и конец, а теперь поди свой же брат на мушку,
сволочь. И за што? Говорили, что из Москвы приказано с "мешочниками"
расправляться на месте, значит к стенке Им-то душегубам хорошо, буржуев обобрали
и живут в сласть, а ты с голоду подыхай. Не житье настало, а каторга. А за что
преследуют? Кому мы мешаем? Там - сахар, а тут мука, ну и торгуем. Надысь меня
красногвардеец хотел арестовать, -- едва утек. Забыли с ...... что без нас --
фронтовиков, они бы революцию не сделали, их, как и в пятом году одни казаки
разогнали бы, а теперь они же своего брата преследуют и как что не по ихнему, --
сейчас на мушку. Ежели так, то уж лучше пусть будет по старому", -- закончил он.
Теперь у меня не оставалось сомнения, что мы ехали с бандой
"мешочников"-спекулянтов, занимавшихся запрещенной перевозкой товаров из одной
местности в другую. Вероятно в Царицыне их преследовали, -- вот почему они,
когда коснулось их шкурного вопроса, забыв вчерашние разговоры, дружно
обрушились с критикой и на советскую власть и на современные порядки.
Издали показался Царицын и поезд замедлил ход. Суетясь и трусливо волнуясь
"мешочники" один за другим начали выпрыгивать из теплушки, послав еще раз
последнее проклятие большевикам и их суровым нововведениям. В свою очередь,
соскочили и мы и очутились, примерно в полуверсте от города. Разбившись на
группы спекулянты огородами и садами двинулись в направлении Царицына.
Считая, что они уже бывалые и наверное знают все здешние порядки, мы на
приличном расстоянии следовали за одной компанией, в которой находился и
вчерашний герой и главный коновод-преступник.
После недолгой ходьбы разными пустошами и закоулками, мы очутились перед главным
входом Царицынского вокзала.
Уже сразу можно было определить, что Царицын является не только крупным опорным
пунктом советской власти, но также и рассадником большевистских идей на все
Поволжье.
Проходящие по улицам воинские команды, состоящие из солдат или из
красногвардейцев с красными знаменами и плакатами, такие же огромные флаги на
главных зданиях, многочисленные приказы на стенах и заборах большевистского
Главнокомандующего и военно-революционного комитета, каковые по пути лаг успели
прочитать, наконец наличие вооруженных воинских чинов у входа на вокзал,
