Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и "Подарком
из Африки". Он у нас тяготел к наглядной агитации,
соцсоревнованию и ко всему сельскому: сбор колосовых приводил
его в судорожное возбуждение.
- Наш зернобобовый! - изрекали в его сторону корабельные
негодяи, а матросы называли его Мухомором, потому что рядом с
ним не хотелось жить.
Он любил повторять: "Нас никто не поймет" - и обладал
вредной привычкой общаться с личным составом.
- Ну, как наши дела? - произносил он перед общением
замогильным голосом восставшей совести, от которого живот
начинал чесаться, по спине шла крупная гусиная кожа, а руки
сами начинали бегать и хватать сзади что попало. Хотелось тут
же переделать все дела. Однажды мы его сварили. Вам, конечно
же, будет интересно узнать, как мы его сварили. А вот как.
- Ну, как наши дела? - втиснулся он как-то к нам на боевой
пост. Входил он всегда так медленно и так бурлачно, как будто
за ним сзади тянулся бронированный хвост.
В этот момент наши дела шли следующим образом: киловаттным
кипятильником у нас кипятилось три литра воды в стеклянной
банке. Банка кипела, как на вулкане. Чай мы заваривали.
- Ну, как...
Дальше мы не слышали, мы наблюдали: он запутался рукавом в
нагревателе и поволок его вместе с банкой за собой.
Мы: я и мой мичман - мастер военного дела - проследили
зачарованно их - его и банки - последний путь.
- ...наши дела... - закончил он и сел; банка опрокинулась,
и три литра кипятка вылилось ему за шиворот.
Его будто подняли. Первый раз в жизни я видел вареного
зама: он взлетел вверх, стукнулся об потолок и заорал как
необразованный, как будто нигде до этого не учился, - и я
понял, как орали дикие печенеги, когда Владимир-Солнышко
поливал их кипящей смолой. Слаба у нас индивидуальная
подготовка! Слаба. Не готовы замы к кипятку. Не готовы. И к
чему их только готовят?
Наконец, мы очнулись и бросились на помощь. Я зачем-то
схватил зама за руки, а мой мичман - мастер военного дела -
кричал: "Ой! Ой!" - и хлопал его зачем-то руками по спине.
Тушил, наверное.
- Беги за подсолнечным маслом! - заорал я мичману. Тот
бросил зама и с воплями: "Сварили! Сварили!" - умчался на
камбуз. Там у нас служили наши штатные мерзавцы.
- Насмерть?! - спросили они быстро. Им хотелось насмерть.
Мой мичман выпил у них от волнения воду из того лагуна,
где мыли картошку, и сказал: "Не знаю". За то, что он "не
знает", ему налили полный стакан. Мы раздели зама и начали
лечить его бедное тело.
Он дрожал всей кожей и исторгал героические крики.
Однако и проняло же его! Мда-а. А проняло его от самой шеи
до самых ягодиц и двумя ручьями затекло ниже пояса вперед и там
спереди - ха-ха - все тоже обработало!
Спасло его только то, что при +28ьС в отсеке он вместо
нижнего белья носил шерстяной костюм.
Своя шерсть у него вылезла чуть позже - через неделю.
Кожа, та тоже слезла, а там, где двумя ручьями затекло, там -
ха-ха - снималось, как обертка с сосиски, то есть частично
вместе с сосиской.
- Ну, как наши дела? - вполз он к нам на боевой пост
осторожненько через две недели, живой. - Воду не кипятите?..
Кувалдометр
- Смирно!
- Вольно!
В центральный пост атомного ракетоносца, ставший тесным от
собранных командиров боевых частей, решительно врывается
комдив, на его пути все расступаются.
Подводная лодка сдает задачу номер два. Море, подводное
положение, командиры и начальники собраны на разбор задачи,
сейчас будет раздача слонов и пряников.
Комдив - сын героя. Про него говорят: "Сын героя - сам
герой!" Поджарый, нервный, быстрый, злющий, "хамло трамвайное".
Когда он вызывает к себе подчиненных, у тех начинается приступ
трусости. "Разрешите?" - открывают они дверь каюты комдива;
открывают, но не переступают, потому что навстречу может
полететь бронзовая пепельница и в это время самое главное -
быстро закрыть дверь; пепельница врезается в нее, как ядро,
теперь можно открывать - теперь ничего нс прилетит. Комдив
кидается, потому что "сын героя".
- Та-ак! Все собраны? - комдив не в духе, он резко
поворачивается на каблуках и охватывает всех быстрым, злым
взглядом.
- Товарищ комдив! - к нему протискивается штурман с
каким-то журналом. - Вот! Комдив смотрит в журнал, багровеет и
орет:
- Вы что? Опупели?! Чем вы думаете? Головой? Жопой?
Турецким седлом?!
После этого он бросает журнал штурману в рожу. Рожа у
штурмана большая, и сам он большой, не промахнешься; журнал не
закрывает ее даже наполовину: стукается и отлетает. Штурман,
отшатнувшись, столбенеет, "опупел", но ровно на одну секунду,
потом происходит непредвиденное, потом происходит свист, и
комдив, "сын героя", получив в лобешник (в лоб, значить)
штурманским кувалдометром (кулачком, значить), взлетает в
воздух и падает в командирское кресло, и кресло при этом
разваливается: отваливается спинка и подлокотник.
Оцепенело. Комдив лежит... с ангельским выражением... с
остановившимися открытыми глазами... смотрит в потолок... рот
полуоткрыт... "Буль, буль, буль", - за бортом булькает дырявая
цистерна главного балласта... Ти-хо, как перед отпеванием; все
стоят, молчат, смотрят, до того потерялись, что даже глаза
комдиву закрыть некому; тяжко... Но вот лицо у комдива вдруг
шевельнулось, дрогнуло, покосилось, где-то у уха пробежала
судорога, глаза затеплели, получился первый вдох, который сразу
срезонировал в окружающих: они тоже вдыхают; покашливает зам:
горло перехватило. Комдив медленно приподнимается, осторожно
садится, бережно берет лицо в ладони, подержал, трет лицо,
говорит: "Мда-а-а...", думает, после чего находит глазами
командира и говорит: "Доклад переносится на 21 час... помогите
мне...", - и ему, некогда такому поджарому и быстрому,
помогают, под руки, остальные провожают взглядами. На трапе он
чуть-чуть шумно не поскользнулся: все вздрагивают, дергают
головами, наконец он исчезает; командование корабля, не подав
ни одной команды, тоже; офицеры, постояв для приличия
секунду-другую, расходятся по одному; наступает мирная,
сельская тишина...
Нет-нет-нет, штурману ничего не было, и задача была сдана
с оценкой "хорошо".
Артюха
Северная Атлантика. 8.20. - по корабельному времени. На
вахте третья боевая смена. Подводное положение. Вот он,
центральный пост - кладезь ума и сообразительности. Сердце
корабля. Командирское кресло в самой середине (сердца), в нем -
бездыханное тело. Командир. Утром особенно сильны муки;
промаявшись в каюте, но так и не сомкнув глаз, командир тут же
теряет сознание, едва его чувствительные центры (самые
чувствительные) ощутят под собой кресло; съеженный,
скукоженный, свернутый, как зародыш, едино-начальник (над ним
только Бог)! Командира по мелочам не беспокоят. Пока он спит,
служить в центральном можно; боцман дремлет на рулях: глаза
закрываются, под веками бегают зрачки; спит; насмотрелся
фильмов, старый козел, ни одного не пропустит. Вахтенный офицер
наклоняется к нему: "Бо-ц-ма-ан... Гав-ри-лыч..." -
"Да-да-да..." - говорит Гаврилыч и опять засыпает. Но зато он
чувствует лодку до десятых долей градуса. Вахтенный механик
бубнит что-то, уткнувшись в конспект; инженер-вычислитель,
покосившись на командира, осторожно дергает акустиков раньше
времени с докладом: "А-ку-с-ти-ки..."; те понимают, что раз
дернули заранее, значит командир спит, и, чтоб не будить
"зверя", шепотом докладывают: "Го-ри-зо-нт чи-с-т..."
В боковом ответвлении центрального поста, справа по борту,
рядом со своими клапанами, за пультом сидит старшина команды
трюмных мичман Артюха, по кличке Леший, - маленький, плешивый,
паршивый; редкие перья волос разлетелись в разные стороны, в
них - пух от подушки: прямо с койки на защиту Родины, на
физиономии - рубцы и полосы.
В каждом отсеке есть свой юродивый. Артюха - юродивый
центрального поста. Юродивый - это тот, кому можно говорить
все, что хочется, за человека его все равно не считают, а
поскольку выходки его выходят за грань наказуемости и
нормальности, то они веселят народ. А народ сейчас спит.
Дремлет народ.
Артюха начинает устраиваться, зевает, раздирая скулы:
ай-ай-ой, черт... Нет, нужно встряхнуться, к кому бы
привязаться? Артюха не жалеет никого, даже командира БЧ-5. Ага,
вот и он, легок на помине (в центральный
входит мех), проживет лет ото, хоть на вид
этому зайцу лет триста. Бэчепятый входит осторожно, чтоб
не загреметь, и сгоняет вахтенного инженер-механика с
.нагретого места: "Иди, займись компрессорами"; сев, бэчепятый
с минуту смотрит тупо, седой как лунь болотный, сип
белоголовый, под веками - куски набрякшей кожи, оттяни - так и
останется висеть, как у больного холерой. И ни одна холера его
не берет. Артюха подглядывает за бэчепятым. Тот моментами
роняет голову на грудь: хронический недосып, поражен, поражен,
бродяга. Вчера эта тоскливая лошадь командовала аварийной
тревогой, пустяковое возгорание, но трус! мать моя
орденоносная, кромешный! Бегал, орал, махал, кусал, обрывал
"каштан". Все носились бестолковые, от неразберихи запросто
могли и утонуть. Не приходя в сознание, бэчепятый принимает
доклады из отсеков, подбородок его покоится на груди, глаза
закрыты, волосы разметаны, только руки наощупь переключают
"каштан". Спит.
- Товарищ капитан второго ранга, - вырывается у Артюхи.
Когда его "заносит", он и сам удивляется тому, что
говорит:
- Товарищ капитан второго ранга, а я знаю, почему вы такой
седой.
- А? - просыпается механик. - Что? А? Седой?
Ну? - С интересом: - Отчего?
- А... от. трусости... Бэчепятый, проснувшись
окончательно, багровеет,
наливаясь витаминным соком; инерционность у него
огромная. Наконец:
- Артюха! - верещит он. - Артюха!..
- А чего? - говорит тот. - Я ничего... Я читал...
в "Химии и жизни"... Артюха мгновенно становится дураком,
лупоглазит,
все просыпаются и уже давятся от смеха.
- Артюха! - верещит бэчепятый, все-таки долго
у него в организме идут процессы. - Со-ба-ка...
- Мы-ы-ы... - от визга механика просыпается командир; он
открывает глаза - в них туман новорожденного.
Бэчепятый резво оборачивается к нему, смотрит испуганно,
напряженно, с тоскливой надеждой, только бы не разбудить, а
то...
- Ы-ы-ы... - командир закрывает глаза, морщится,
страдает в истоме, жует причмокивая, брови его вдруг
хмурятся грозно-грозно.
Бэчепятый смотрит зачарованно, смотрит-смотрит, оторвав
зад от стула, в испарине привстав. Лоб у командира
разглаживается, застывает, коченеет, закоченел. Фу! Бэчепятый
садится, плечи у него опускаются, он поворачивается и снова
видит Артюху, про которого он уже успел забыть, у того вид
деревенского дурня.
- В! 0! Н! В-о-н от-сю-да!!! А начальника твоего сюда,
сюда, мама ваша лошадь, сюда! - шипит механик.
Артюха исчезает. Центральный после его выходки - бодрый,
как после кофе: боцман на рулях, инженер - на карте, вахтенный
офицер - во главе торчит, бэчепятый, поскуливая, ждет Артюхина
начальника, командир - без чувств, корабль плывет - все при
деле.
Кислород
- Химик! В качестве чего вы служите на флоте? В качестве
мяса?!
Автономка. Четвертые сутки. Командир вызвал меня в
