офицерский состав - поплакался замполиту.
- Владим Сергеич! - начал замполит, - народ... то есть
люди вас не понимают, то ли вы их оскорбляете, ТО ли что? И что
это вы за слова такие находите? У нас на флоте давно сложилась
практика обращения Друг к другу по имени-отчеству. Вот и
общайтесь...
Старпом ушел черный и обиженный. Двое суток он ломал себя,
ходил по притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в
центральном в командирское кресло. Обида все еще покусывала его
за ласты, но в общем он был готов начать новую жизнь.
Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он
сел в кресло поудобней, оглянулся на
сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов.
Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия
Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы - В. И.
- Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле
старпом.
- Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!
Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с
ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо
спросил:
- Ну... как жизнь... Володя?
- Да... я вообще-то не Володя... я - Вася... вообще-то...
В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший
старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку,
шепнул про себя: "Курва лагерная" - и ласково продолжил:
- Ну, а дела твои как... как дела... И-ваныч!
- Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то...
- Во-обще-то-о, - припадая грудью к коленям, зашипел
потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, -
коз-з-зел вонючий, пош-шел вон отсюда, жопа сраная...
Патрон
Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два
года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.
Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами
и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил ее туда, где
солнечные блики болтались вперемежку с окурками, - в вонючую
портовую воду.
- Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ, - сказал
командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. -
Прости, "железо", больше не могу! Глаза его засветились.
- Прости, - прохрипел командир и согнулся еще раз.
- Товарищ командир! - подбежал дежурный, перепоясанный
съехавшим кортиком. - Товарищ командир!
Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.
- Товарищ командир... у нас в субботу ввод, а... -
запыхался дежурный, - ах... в воскресенье выход... только что
звонили... х-х... просили... просили передать, - доложил он в
командирский крестец, радуясь своей расторопности.
Командир молчал, согнувшись, две секунды.
- Где моя фуражка? - спросил командир тихо, точно про
себя.
- Еще плавает, товарищ командир.
- Всем доставать мою фуражку, - сказал командир и
разогнулся.
Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир
подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил ее по самые
глаза. Глаза превратились в глазенки, потом он сказал шепотом
что-то длинное.
Миня
Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его
ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры
его просто ненавидели.
Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по
кличке Кока, - наш партийный секретарь: его зам неоднократно
душил за горло за запущенную партийную документацию.
Шура роста маленького, и душить его удобно. Зам ему
говорил: "К утру заполнить партийную документацию"
А Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте". И тут зам на него
бросался и душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели!
Меня зам душит!"
В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и
радовались, если с ним что-нибудь случалось.
Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка.
Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.
Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка
командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.
- Миня, Миня, на, на, - звали щенка матросы, - иди грызи
кость, - и давали ему мосол сахарный. И он грыз, а матросы
приговаривали: "Давай
грызи, Миня. Будешь хорошо грызть - вырастешь и станешь
большим Миней".
Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что
собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя
великолепно.
Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах,
а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его
начпо.
Начло периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему
задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу.
Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости,
намотал на винты в одном тифозном бараке - триппер подхватил.
Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный
Ваня у нас - олух царя небесного: он из простого триппера
наследственный сифилис сделает.
И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в
автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама
нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали
все до последнего трюмного.
Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится
и боком, боком шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают
что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли
друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно
Шурасекретарь на счастье исходил.
Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь
что-нибудь этакое, ну например: "Целый день вчера бегал, как
трипперный зайчик..." Или: "...Столько документации, столько
документации, что уже не в состоянии... сил нет... просто
состояние течки... - и тут он прерывался, поворачивался,
смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: - И вообще, я
считаю, что лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр.
Правда, Александр Семеныч?" А зам наш только стоял и кривился.
По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще,
по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому
как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке
вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью:
слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю. Вот так
вот.
Комиссия
С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по
проверке боеготовности.
Ее председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями,
зашел к нашему контр-адмиралу:
- А мы проверять вашу боеготовность.
- А мы всегда боеготовны.
У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство.
- Разрешите узнать ваш план.
- А мы без плана. У нас теперь работают по-новому.
В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в
каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает,
осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати:
шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим;
готовится баня, чай...
- Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо
проинструктировать, чтоб все нормально было...
На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним
помыт. Половину мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш,
котлеты, рыба "в кляре" и под маринадом, свежий зеленый лук.
"Прошу вас, проходите". Улыбки. Спрятанная растерянность.
Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри - "Чтоб вы
подохли".
После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в
каюту к начальнику штаба:
- Та-ак! Оперативного мне!
Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба
торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного.
Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное,
ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят все
срезается. Он говорит, говорит...
У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается
собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет),
тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по
попке, потерянно шарит - бумажки какие" то, а когда проверяющий
выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности...
Бедный флот...
Бедный Толик
Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте,
был списан с плавсостава. Еще восемь лет назад. Так, во всяком
случае, он говорил.
- После меня лучше не занимать, - говорил он всегда
угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на
медкомиссию.
У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже
на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских
пятках.
- На что жалуетесь? - спрашивала его врач.
- На все-е! - таращился Толик.
- А что у вас болит?
- Всссее... - не унимался Толик.
- Где это?.. - терялась врач.
- Вез-зде... - говорил Толик и дышал на нее, и врачу сразу
вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки.
Каждые полгода он переводился в центральную часть России,
в цивилизацию переводился; всех подряд ловил и всем подряд
говорил:
- Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло.
Его личное дело ходило-ходило по России, как старый босяк,
и всегда приходило назад и со стоном втискивалось в общую
стопку.
Когда оно приходило, он садился и писал. Он писал рапорты.
Они разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде.
Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее,
отвечали, что он занесен в списки на перемещение. Ему отвечали,
и он радовался.
- Я уже в списках на перемещение, - говорил он всем подряд
и ждал перемещения. А его все не было и не было.
Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик
волновался.
- Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на
смотрах.
Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об
этом и удирал прямо из строя. А его ловили.
- Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в
строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте!
Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! -
рубил он воздух перед носом старпома.
- Корабельный устав! - пытался старпом.
- Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик.
- Сдадите зачет! - кричал старпом.
- Не сдам! - отвечал Толик.
- Толик, Толик... прекрати...
- Я вам не То-оли-ик! - выл и бесновался Толик, ведомый в
казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался
угрюмый каторжник из "Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна,
который в таких случаях говорил:
- Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого
Альвеца...
Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдет в
очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина,
не давала. Толик радовался этому, как ребенок кубику.
- А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?!
Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось
чудное место в Кзыл-Орде. Только нужна была годность к
плавсоставу. Вы не знаете, зачем нужна годность к плавсоставу в
Кзыл-Орде? Может быть, на кораблик пустыни нужна годность? В
отделе кадров тоже не знали.
Толик ужасно захотел в Кзыл-Орду. До детской истерики с
топаньем ножками.
- Толик! - сказали ему. - Но там же нужна годность к
плавсоставу.
- Все понял! - вскричал бедный Толик. И он сразу ожил. И
жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику, надел
наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной.
Женщина. Мать. Она не выдержала. У Толика текли сопли, они
вплетались в слюни; гла" за слезились старой дрянью: все это
ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало
простреленным легким. У ног. На полу. Живое. Она не выдержала.
