указание оживить его по прошествии какого-то времени - допустим, шестисот
лет. Возвратившись через этот срок к жизни, он обнаружит, что из его книги
сделали какой-то бессвязный набор цитат, превратив ее в литературную арену
для столкновения противоречивых мнений, догадок и недомыслий целой своры
драчливых комментаторов. Все эти недомыслия и проч. под общим названием
"исправлений и добавлений" до такой степени исказили, затопили и поглотили
текст, что автор принужден ходить с фонарем в поисках своей книги. И, найдя,
убедиться, что не стоило стараться. Он садится и все переписывает заново, а
кроме того, долг ученого историка велит ему внести поправки в ходячие
предания новых людей о той эпохе, в которой он когда-то жил. Благодаря
такому самопереписыванию и поправкам живых свидетелей длительные старания
отдельных мудрецов привели к тому, что наша история не выродилась в пустые
побасенки.
- Прошу прощения, - проговорил тут доктор Йейбогус, кладя ладонь на
руку египтянина. - Прошу прощения, сэр, но позвольте мне на минуту перебить
вас.
- Сделайте одолжение, сэр, - ответил граф, убирая руку.
- Я только хотел задать вопрос, - сказал доктор. - Вы говорили о
поправках, вносимых историком в предания о его эпохе. Скажите, сэр, велика
ли в среднем доля истины в этой абракадабре?
- В этой абракадабре, как вы справедливо ее именуете, сэр, как правило,
содержится ровно такая же доля истины, как и в исторических трудах, ждущих
переписывания. Иными словами, ни в тех, ни в других нельзя отыскать ни
единого сведения, которое не было бы совершенно, стопроцентно ложным.
- А раз так, - продолжал доктор, - то поскольку мы точно установили,
что с момента ваших похорон прошло, по крайней мере, пять тысяч лет, можно
предположить, что в ваших книгах, равно как и в ваших преданиях, имелись
богатые данные о том, что так интересует все человечество - о сотворении
мира, которое произошло, как вы, конечно, знаете, всего за тысячу лет до
вас.
- Что это значит, сэр? - вопросил граф Бестолковее.
Доктор повторил свою мысль, но потребовалось немало дополнительных
объяснений, прежде чем чужеземец смог его понять. Наконец тот с сомнением
сказал:
- То, что вы сейчас мне сообщили, признаюсь, для меня абсолютно ново. В
мое время я не знал никого, кто бы придерживался столь фантастического
взгляда, что будто бы вселенная (или этот мир, если вам угодно) имела
некогда начало. Вспоминаю, что однажды, но только однажды, я имел случай
побеседовать с одним премудрым человеком, который говорил что-то о
происхождении человеческого рода. Он употреблял, кстати, имя Адам, или
Красная Глина, которое и у вас в ходу. Но он им пользовался в обобщенном
смысле, в связи с самозарождением из плодородной почвы (как зародились до
того тысячи низших видов) - в связи с одновременным самозарождением, говорю
я, пяти человеческих орд на пяти различных частях земного шара.
Здесь мы все легонько пожали плечами, а кое-кто еще и многозначительно
постучал себя пальцем по лбу. Мистер Силк Бакингем скользнул взглядом по
затылочному бугру, а затем по надбровным дугам Бестолковео и сказал:
- Большая продолжительность жизни в ваше время, да к тому же еще эта
практика проживания ее по частям, как вы нам объяснили, должны были бы
привести к существенному развитию и накоплению знаний. Поэтому тот факт, что
древние египтяне тем не менее уступают современным людям, особенно
американцам, во всех достижениях науки, я объясняю превосходящей толщиной
египетского черепа.
- Признаюсь, - любезнейшим тоном ответил граф, - что опять не вполне
понимаю вас. Не могли ли бы вы пояснить, какие именно достижения науки вы
имеете в виду?
Тут все присутствующие принялись хором излагать основные положения
френологии и перечислять чудеса животного магнетизма.
Граф выслушал нас до конца, а затем рассказал два-три забавных
анекдота, из которых явствовало, что прототипы наших Галля и Шпурцгейма
пользовались славой, а потом впали в безвестность в Египте так давно, что о
них уже успели забыть, и что демонстрации Месмера - не более как жалкие
фокусы в сравнении с подлинными чудодействиями фиванских savants [Мудрецов
(франц.).], которые умели сотворять вшей и прочих им подобных существ.
Тогда я спросил у графа, а умели ли его соотечественники предсказывать
затмения. Он с довольно презрительной улыбкой ответил, что умели.
Это меня несколько озадачило, но я продолжал выспрашивать, что они еще
понимают в астрономии, пока один из нашей компании, до сих пор не
раскрывавший рта, шепнул мне на ухо, что за сведениями на этот счет мне
лучше всего обратиться к Птолемею (не знаю такого, не слышал), да еще к
некоему Плутарху, написавшему труд "De facie lunae" ["О лике, видимом на
луне" (лат.).].
Тогда я задал мумии вопрос о зажигательных и увеличительных стеклах и
вообще о производстве стекла. Но не успел еще и договорить, как все тот же
молчаливый гость тихонько тронул меня за локоть и покорнейше попросил
познакомиться, хотя бы слегка, с Диодором Сицилийским. Граф же вместо ответа
только осведомился, есть ли у нас, современных людей, такие микроскопы,
которые позволили бы нам резать камеи, подобные египетским. Пока я
размышлял, что бы ему такое сказать на это, в разговор вмешался наш
маленький доктор Йейбогус, и при этом довольно неудачно.
- А наша архитектура! - воскликнул он, к глубокому возмущению обоих
путешественников, которые незаметно пинали его и щипали, но все напрасно. -
Посмотрите фонтан на Боулинг-грин у нас в Нью-Йорке! Или - если это
сооружение уж слишком величаво для сопоставления - возьмите здание Капитолия
в Вашингтоне!
И наш коротышка-лекарь пустился подробно перечислять и описывать
прекрасные линии и пропорции упомянутого сооружения. Только в портале, с
жаром восклицал он, имеется ни много ни мало как двадцать четыре колонны
пяти футов в диаметре каждая и в десяти футах одна от другой!
Граф сказал на это, что, к своему сожалению, не может сейчас назвать
точные цифры пропорций ни одного из главных зданий в городе Карнаке, который
был заложен некогда во тьме времен, но развалины которого в его эпоху еще
можно было видеть в песчаной пустыне к западу от Фив. Однако, если говорить
о порталах, он помнит, что у одного из малых загородных дворцов в
предместье, именуемом Азнаком, был портал из ста сорока четырех колонн но
тридцати семи футов в обхвате н в двадцати пяти футах одна от другой.
Подъезд к этому порталу со стороны Нила был обстроен сфинксами, статуями и
обелисками двадцати, шестидесяти и ста футов высотой. А сам дворец, если он
не путает, имел две мили в длину и, вероятно, миль семь в окружности. Стены
и снаружи и изнутри были сверху донизу расписаны иероглифами. Он не берется
положительно утверждать, что на этой площади поместилось бы пятьдесят -
шестьдесят таких Капитолиев, как рисовал тут доктор, но, с другой стороны,
допускает, что с грехом пополам их вполне можно было бы туда напихать штук
этак двести или триста. В сущности-то это был малый дворец, так себе,
загородная постройка. Однако граф не может не признать великолепия,
прихотливости и своеобразия фонтана на Боулинг-грин, так красочно описанного
доктором. Ничего подобного, он вынужден признать, у них в Египте, да и
вообще нигде и никогда не было.
Тут я спросил графа, что он скажет о наших железных дорогах.
- Ничего особенного, - ответил он. По его мнению, они довольно
ненадежны, неважно продуманы и плоховато уложены. И не идут, разумеется, ни
в какое сравнение с безукоризненно ровными и прямыми, снабженными
металлической колеей широкими дорогами, по которым египтяне транспортировали
целые храмы и монолитные обелиски ста пятидесяти футов высотой. Я сослался
на наши могучие механические двигатели. Он согласился, сказал, что слыхал об
этом кое-что, но спросил, как бы я смог расположить пяты арок на такой
высоте, как хотя бы в самом маленьком из дворцов Карнака.
Этот вопрос я счел за благо не расслышать и поинтересовался, имели ли
они какое-нибудь понятие об артезианских колодцах. Он только поднял брови, а
мистер Глиддон стал мне яростно подмигивать и зашептал, что как раз недавно
во время буровых работ в поисках воды для Большого Оазиса рабочие обнаружили
древнеегипетский артезианский колодец.
Я упомянул нашу сталь; но чужеземец задрал нос и спросил, можно ли
нашей сталью резать камень, как на египетских обелисках, где все работы
производились медными резцами.
Это нас совсем обескуражило, и мы решили перенести свои атаки в область
метафизики. Была принесена книга под заглавием "Дайел", и оттуда ему
зачитали две-три главы, посвященные чему-то довольно непонятному, что в
Бостоне называют "великим движением", или "прогрессом".
Граф на это сказал только, что в его дни великие движения попадались на
каждом шагу, а что до прогресса, то от него одно время просто житья не было,
но потом он как-то рассосался.
Тогда мы заговорили о красоте и величии демократии и очень старались
внушить графу правильное сознание тех преимуществ, какими мы пользуемся,
обладая правом голосования ad libitum [Вдоволь (лат.).] и не имея над собой
короля.
Наши речи его заметно заинтересовали и даже явно позабавили. Когда же
мы кончили, он пояснил, что у них в Египте тоже в незапамятные времена было
нечто в совершенно подобном роде. Тринадцать египетских провинций вдруг
решили, что им надо освободиться и положить великий почин для всего
человечества. Их мудрецы собрались и сочинили самую что ни на есть
замечательную конституцию. Сначала все шло хорошо, только необычайно
развилось хвастовство. Кончилось, однако, дело тем, что эти тринадцать
провинций объединились с остальными не то пятнадцатью, не то двадцатью в
одну деспотию, такую гнусную и невыносимую, какой еще свет не видывал.
Я спросил, каково было имя деспота-узурпатора.
Он ответил, что, насколько помнит, имя ему было - Толпа.
Не зная, что сказать на это, я громогласно выразил сожаление по поводу
того, что египтяне не знали пара.
Граф посмотрел на меня с изумлением и ничего не ответил. А молчаливый
господин довольно чувствительно пихнул меня локтем под ребро и прошипел, что
я и без того достаточно обнаружил свою безграмотность и что неужели я
действительно настолько глуп и не слыхал, что современный паровой двигатель
основан на изобретении Герона, дошедшем до нас благодаря Соломону де Ко.
Было ясно, что нам угрожает полное поражение, но тут, по счастью, на
выручку пришел доктор, который успел собраться с мыслями и попросил
египтянина ответить, могут ли его соотечественники всерьез тягаться с
современными людьми в такой важной области, как одежда.
Граф опустил глаза, задержал взгляд на штрипках своих панталон, потом
взял в руку одну фалду фрака, поднял к лицу и несколько мгновений молча
рассматривал. Потом выпустил, и рот его медленно растянулся от уха до уха;
но, по-моему, он так ничего и не ответил.
Мы приободрились, и доктор, величаво приблизившись к мумии, потребовал,
чтобы она со всей откровенностью, по чести признала, умели ли египтяне в
какую-либо эпоху изготовлять "Слабительное Йейбогуса" или "Пилюли
Брандрета".
С замиранием сердца ждали мы ответа, но напрасно. Ответа не
последовало. Египтянин покраснел и опустил голову. То был полнейший триумф.
Он был побежден и имел весьма жалкий вид. Честно признаюсь, мне просто
