бумажной материей, чтобы приглушить стук.
Мне казалось, что я способен совершенно точно различить миг, когда он
открывал крышку, и когда снимал ее, и когда клал ее на нижнюю койку.
Последнее, например, я определял по тихому постукиванию крышки о деревянную
закраину койки, которого он не мог избежать, хотя и опускал крышку на койку
с большой осторожностью. На полу же места для крышки просто не нашлось бы.
Вслед за этим наступала мертвая тишина, и до рассвета я ни в первый, ни во
второй раз больше ничего не слышал; правда, порой мне чудилось, что там
раздаются почти беззвучные рыдания или шепот, но это, возможно, было лишь
плодом моего воображения. Я сказал, что звуки эти походили на рыдания или
вздохи, но, разумеется, они не могли быть ни тем, ни другим. Я склонен
думать, что у меня просто звенело в ушах. Без сомнения, мистер Уайет в
полном соответствии с обычными представлениями всего лишь давал волю своему
артистическому темпераменту, подчиняясь властительной страсти. Он вскрывал
продолговатый ящик, чтобы насладиться созерцанием спрятанной там бесценной
картины. Но с какой стати он начал бы над ней рыдать? А потому, повторяю,
меня, несомненно, вводила в заблуждение моя фантазия, подстегнутая зеленым
чаем почтенного капитана Харди. Перед зарей я оба раза ясно слышал, как
мистер Уайет вновь закрывал продолговатый ящик крышкой и возвращал гвозди в
прежнее положение с помощью обернутого материей молотка. Вслед за тем он
выходил из каюты совершенно одетый и вызывал миссис Уайет из третьей каюты.
Наше плаванье продолжалось уже семь дней, и мы находились на траверзе
мыса Гаттерас, когда с юго-запада налетел шторм. Однако мы в известной мере
были готовы к нему, так как погода уже некоторое время угрожающе портилась.
Люки были задраены, багаж и все предметы внизу и на палубе надежно
закреплены. По мере того как ветер крепчал, мы убирали паруса и несли теперь
только контрбизань и фор-марсель, взяв на них по два рифа.
Мы шли таким образом двое суток - наш пакетбот во многих отношениях
показал себя отличным мореходом, и мы совсем не набрали воды в трюм. Однако
на исходе второго дня ветер стал ураганным, наша контрбизань была разорвана
в клочья, мы потеряли ход, и на нас обрушилось подряд несколько гигантских
валов. Они увлекли за собой в море трех матросов, камбуз и почти весь левый
фальшборт. Не успели мы прийти в себя, как лопнул фор-марсель, но мы
поставили штормовые паруса, и в течение нескольких часов наше судно
продолжало благополучно продвигаться вперед.
Однако ураган не стихал и ничто не свидетельствовало о скором его
прекращении. Ванты, как оказалось, были плохо натянуты и все время
испытывали излишнее напряжение - в результате на третий день около пяти
часов дня, когда корабль резко вильнул, бизань-мачта не выдержала и рухнула
на палубу. Более часа мы тщетно пытались освободить от нее судно, которое
теперь подвергалось чудовищной боковой качке, а затем на корму явился
плотник и доложил, что вода в трюме поднялась на четыре фута. В довершение
всех бед выяснилось, что помпы засорены и ничего не откачивают.
Теперь па судне воцарилось отчаяние и смятение, однако была сделана
попытка облегчить его, выбросив за борт весь груз, до которого удалось
добраться, и срубив оставшиеся две мачты. В конце концов нам удалось это
сделать, но помпы по-прежнему бездействовали, а вода в трюме стремительно
прибывала.
На закате ураган заметно стих, а с ним немного улеглось и волнение, и у
нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. В восемь часов вечера тучи
с наветренной стороны разошлись, и нас озарили лучи полной луны, - эта
нежданная удача немало нас подбодрила.
Ценой невероятных усилий нам удалось благополучно спустить па воду
вельбот, и в него погрузилась команда и почти все пассажиры. Вельбот тотчас
же отвалил от судна, и на третий день после кораблекрушения те, кто в нем
находился, немало настрадавшись, добрались до Окракок-Инлет.
На борту пакетбота осталось четырнадцать человек, включая капитана,
которые решились доверить свою судьбу кормовой шлюпке. Мы спустили ее без
особых затруднений, хотя, когда она коснулась воды, волна не залила ее лишь
чудом. В эту шлюпку сели капитан с супругой, мистер Уайет и его спутницы,
мексиканский офицер, его жена и четверо детей, а также я сам со
слугой-негром.
Разумеется, в шлюпке почти не оставалось места, а потому мы могли взять
с собой лишь несколько совершенно необходимых навигационных инструментов и
немного провизии. Все наши вещи, кроме одежды, которая была на нас, остались
на борту, и, разумеется, никто даже не помышлял о том, чтобы спасти хоть
часть своего багажа. Как же должны были изумиться мы все, когда сидевший на
корме шлюпки мистер Уайет вдруг поднялся на ноги, едва мы отошли от
пакетбота на несколько саженей, и спокойно потребовал от капитана Харди
повернуть назад к пакетботу, чтобы он мог взять с собой свой продолговатый
ящик!
- Сядьте, мистер Уайет, - сурово сказал капитан. - Вы опрокинете нас,
если не будете сидеть неподвижно. Ведь шлюпка и так погружена в воду по
самый планшир.
- Ящик! - воскликнул мистер Уайет, продолжая стоять. - Я говорю о
ящике! Капитан Харди, вы не можете... вы не посмеете мне отказать. Его
вес... это же пустяк, сущая безделица. Матерью, родившей вас, милостью
небесной, вашей надеждой на вечное спасение заклинаю вас - вернитесь за
ящиком!
Капитан, казалось, был на миг тронут отчаянным призывом художника, но
его лицо тут же обрело прежнее суровое выражение, и он ответил только:
- Мистер Уайет, вы безумны! Я не буду вас слушать. Сядьте же, или вы
утопите шлюпку. Погодите... Хватайте его!.. Держите!.. Он хочет прыгнуть за
борт! Ну вот... я предвидел это... он бросился в море!
И действительно, мистер Уайет кинулся в волны, и, так как мы были еще
совсем рядом с пакетботом, заслонявшим нас от ветра, ему удалось ценой
сверхчеловеческих усилий схватиться за канат, свисавший из носового клюза.
Секунду спустя он был уже на палубе и стремглав бросился вниз в каюту.
Тем временем нас отнесло за корму судна, и мы оказались в полной власти
все еще бушевавших волн. Мы попытались вернуться к пакетботу, но буря гнала
нашу скорлупку куда хотела. И мы поняли, что злополучный художник обречен.
От разбитого пакетбота нас отделяло уже довольно большое расстояние,
когда безумец (ибо мы были убеждены, что он лишился рассудка) поднялся по
трапу и, хотя это должно было потребовать поистине колоссальной силы,
вытащил на палубу продолговатый ящик. Пока мы смотрели на него, пораженные
удивлением, он быстро обмотал ящик трехдюймовым канатом и тем же канатом
обвязал себя. В следующий миг ящик с художником были уже в море, которое
сразу же поглотило их.
Несколько мгновений мы удерживали шлюпку в неподвижности и с грустью
глядели на роковое место. Потом мы начали грести и поплыли прочь. Больше
часа в нашей шлюпке царило полное молчание. Наконец я осмелился прервать
его:
- Вы заметили, капитан, что они сразу пошли ко дну? Разве это не
странно? Признаюсь, когда я увидел, что он привязывает себя к ящику перед
тем, как предаться волнам, во мне пробудилась слабая надежда на его
спасение.
- Они и должны были пойти ко дну, - ответил капитан. - Как камень.
Впрочем, они вскоре вновь всплывут - однако не прежде чем растворится соль.
- Соль?! - воскликнул я.
- Шшш, - сказал капитан, указывая на жену и сестер покойного. - Мы
поговорим об этом после, в более подходящее время.
=
Нам пришлось перенести немало страданий, и мы с трудом избежали смерти
в пучине, однако счастье улыбнулось не только вельботу, но и нашей шлюпке.
Короче говоря, мы, еле живые, причалили после четырех дней тяжких испытаний
к песчаному берегу напротив острова Роанок. Там мы провели педелю, не
претерпев никакого ущерба от тех, кто наживается на кораблекрушениях, и в
конце концов нас подобрало судно, шедшее в Нью-Йорк.
Примерно через месяц после гибели "Индепенденса" я случайно встретил на
Бродвее капитана Харди. Как и следовало ожидать, мы вскоре разговорились о
случившемся и о печальной судьбе бедного Уайета. Тогда-то я и узнал
следующие подробности.
Художник взял каюты для себя, своей жены и двух сестер, а также для
горничной. Его жена действительно была, как он и утверждал, необыкновенно
красивой и необыкновенно одаренной женщиной. Утром четырнадцатого июня (в
тот день, когда я в первый раз приехал на пакетбот) она внезапно занемогла и
через несколько часов скончалась. Молодой муж был вне себя от горя, но по
некоторым причинам не мог отложить свое возвращение в Нью-Йорк. Он должен
был отвезти тело своей обожаемой жены к ее матери, однако не мог сделать
этого открыто, так как широко известный предрассудок воспрепятствовал бы ему
привести его намерение в исполнение. Девять десятых пассажиров предпочли бы
вовсе отказаться от поездки, лишь бы не путешествовать на одном корабле с
покойником.
Чтобы выйти из этого затруднения, капитан Харди устроил так, что труп,
частично набальзамированный и уложенный в соль в ящике соответствующих
размеров, был доставлен на борт как багаж. Смерть новобрачной держали в
тайне, и, так как всем было известно, что мистер Уайет собирался в Нью-Йорк
с женой, нужно было найти женщину, которая выдавала бы себя за нее во время
плавания. На это без долгих уговоров дала согласие горничная покойной.
Третью каюту, первоначально предназначавшуюся для нее, мистер Уайет оставил
за собой, а лжежена, разумеется, проводила там все ночи. Днем она в меру
способностей разыгрывала роль своей покойной хозяйки, которую - как они
позаботились выяснить заранее - никто из пассажиров не знал в лицо.
В моей вполне естественной ошибке был повинен мой слишком беспечный,
слишком любопытный и слишком импульсивный характер. Однако последнее время я
по ночам почти не смыкаю глаз. Как ни ворочаюсь я с боку на бок, перед моим
взором все время стоит некое лицо. И в моих ушах никогда не умолкает
пронзительный истерический хохот.
Эдгар Аллан По.
Месмерическое откровение
Перевод В.Неделина
OCR: Alexander D. Jerinsson
Как бы сомнительны ни оставались пока попытки дать месмеризму научное
объяснение, поразительность его результатов признана почти безоговорочно.
Упорствуют лишь записные скептики, не верящие ни во что просто из принципа,
- народ никчемный и доброго слова не стоящий. Теперь мы бы стали ломиться в
открытые двери, принявшись доказывать, что человек способен, воздействуя на
партнера только усилием воли, привести того в патологическое состояние,
необычность которого в том, что оно по своим признакам очень близко
напоминает смерть, или, во всяком случае, напоминает скорее именно ее, чем
какое-либо другое известное нам естественное состояние человека; что, когда
человек находится в подобном состоянии, органы чувств почти теряют
восприимчивость; но зато по каналам, пока неизвестным, он воспринимает с
исключительной чуткостью явления, обычным органам чувств не доступные; более
того, уму его чудодейственно сообщаются высота и озаренность; между ним и
внушающим ему свою волю устанавливается глубочайшее взаимопонимание, и,
наконец, восприимчивость человека к подобному внушению растет в прямой
зависимости от частоты и регулярности повторения сеансов, одновременно с чем
и поразительные явления, сопровождающие их, обнаруживают себя все полней и
