пришло, и я немедленно отправился на пакетбот. Почти все пассажиры были уже
на борту, где царила обычная суматоха, предшествующая отплытию. Уайет и его
спутницы прибыли через десять минут после меня. Сестры, новобрачная и сам
художник поднялись на корабль, и я заметил, что последний был в одном из
самых своих мизантропических настроений, но я давно к ним привык и перестал
обращать на них внимание. Он даже не представил меня жене, так что исполнить
этот долг вежливости пришлось его сестре Мэриэн, очень милой и тактичной
барышне, которая и произнесла торопливо несколько отвечающих случаю слов.
Лицо миссис Уайет было скрыто густой вуалью, и когда она в ответ на мой
поклон приподняла ее, признаюсь, я был глубоко поражен. Изумление мое было
бы еще больше, если бы долгий опыт не научил меня лишь с оглядкой полагаться
на восторженные описания моего друга-художника, когда речь шла о женской
прелести. Я прекрасно знал, с какой легкостью уносился он в сферы
идеального, если темой нашей беседы служила красота.
Дело в том, что миссис Уайет показалась мне настоящей дурнушкой. На мой
взгляд, ее почти можно было назвать безобразной. Однако одета она была с
изысканным вкусом, и тогда у меня не возникло сомнения в том, что она
пленила сердце моего друга менее преходящими чарами ума и души. Сказав мне
лишь два-три слова, она тотчас удалилась в свою каюту вместе с мистером
Уайетом.
Во мне вновь вспыхнуло неутолимое любопытство. Горничной с ними не было
- в этом я убедился собственными глазами. Оставалось подождать, не появится
ли еще какой-нибудь багаж. Некоторое время спустя на пристани показалась
повозка с продолговатым сосновым ящиком - по-видимому, пакетбот ждал только
его, чтобы отплыть. Едва ящик перенесли на борт, как мы отчалили и вскоре,
благополучно миновав мель в устье реки, вышли в открытое море.
Ящик этот, как я уже сказал, был продолговатым. Он имел примерно шесть
футов в длину и два с половиной в ширину - я внимательно рассмотрел его, и я
люблю быть точным. Подобная форма встречается не часто, и едва я увидел
ящик, как похвалил себя за догадливость. Читатель, вероятно, помнит, что, по
моим предположениям, особый багаж моего друга художника должен был состоять
из картин или, по крайней мере, из одной картины. Мне было известно, что в
течение нескольких недель он часто виделся с Николини, и вот теперь на
пакетбот доставили ящик, который, судя по его форме, мог служить только
вместилищем для копии "Тайной вечери" Леонардо да Винчи. Я же знал, что
Николини некоторое время назад приобрел копию "Тайной вечери", сделанную во
Флоренции Рубини-младшим. Таким образом, можно было считать, что и этот
вопрос разрешен. Думая о своей проницательности, я весело посмеивался.
Никогда раньше Уайет не имел от меня секретов во всем, что казалось его
профессии, но теперь по-видимому, ему захотелось подшутить надо мной и прямо
у меня на глазах тайком привезти в Нью-Йорк превосходное полотно, с
расчетом, что я ни о чем не догадаюсь. Я решил, что буду в отместку всячески
поддразнивать его.
Одно обстоятельство тем не менее весьма меня раздосадовало: ящик
отнесли не в третью каюту, а в собственную каюту Уайета, где он и остался,
занимая почти весь пол и, вероятно, причиняя множество неудобств художнику и
его жене, тем более что на его крышке большими корявыми буквами была
выведена надпись не то смолой, не то краской, которая пахла очень сильно и
дурно - мне этот запах показался отвратительным. Надпись на крышке гласила:
"Миссис Аделаиде Кертис, Олбани, штат Нью-Йорк, под надзором Корнелия
Уайета, эсквайра. Верх. Обращаться с осторожностью".
Я знал, что миссис Аделаида Кертис, проживающая в Олбани, - это мать
жены художника, но решил, что ее адрес написан на ящике ради мистификации,
для того чтобы ввести в заблуждение именно меня. Я не сомневался в том, что
крайней точкой, которой достигнет ящик на своем пути па север, будет
мастерская моего друга на Чемберс-стрит в Нью-Йорке.
Первые три-четыре дня нашего плаванья погода стояла прекрасная, хотя
ветер все время был лобовым - он задул с севера, едва берег скрылся за
кормой. Пассажиры, разумеется, были в превосходном расположении духа и
весьма общительны. Исключение составляли только Уайет и его сестры, которые
были со всеми настолько сухи и сдержанны, что, на мой взгляд, это даже
граничило с неучтивостью. Поведение самого Уайета меня не очень удивляло. Он
был мрачен еще больше обыкновенного - можно даже сказать, угрюм, - но я и
привык ждать от него чудачеств. Для его сестер, однако, я не находил
оправдания. Они почти все время уединялись у себя в каюте и, как я их ни
уговаривал, наотрез отказывались присоединиться к корабельному обществу.
Миссис Уайет держалась куда более любезно. Вернее сказать, она была очень
словоохотлива, а словоохотливость во время морского путешествия - весьма
приятный светский талант. Она завязала самое короткое знакомство с
большинством дам и, к глубочайшему моему изумлению, чрезвычайно охотно
кокетничала о мужчинами. Она нас всех очень развлекала. Я употребил слово
"развлекала", не зная, как выразить мою мысль точнее. Откровенно говоря, я
скоро убедился, что общество чаще смеялось над миссис У., чем вместе с ней.
Мужчины воздерживались от каких-либо замечаний на ее счет, а дамы не
замедлили объявить ее "добросердечной простушкой, довольно невзрачной,
совершенно невоспитанной и, бесспорно, вульгарной". И все недоумевали, что
заставило Уайета решиться на подобный брак. Богатство - таков был всеобщий
приговор; по я-то знал, что эта догадка неверна. В свое время Уайет сказал
мне, что она не принесла ему в приданое ни доллара и что у нее нет
состоятельных родственников, которые могли бы оставить ей наследство. Он
говорил мне, что женился "по любви и ради одной любви, найдя ту, кто была
более чем достойна любви". Когда я вспомнил эти слова моего друга, меня
охватило глубочайшее недоумение. Неужели он помешался? Какое другое
объяснение мог я найти? Ведь он был таким утонченным, таким возвышенным,
таким взыскательным, таким чутким к малейшим недостаткам и изъянам, таким
страстным ценителем всего прекрасного! Правда, сама дама, по-видимому,
питала к нему нежнейшую привязанность - это становилось особенно заметно в
его отсутствие, когда она ставила себя в весьма и весьма смешное положение,
постоянно сообщая что-нибудь, что ей говорил "ее возлюбленный муж, мистер
Уайет". Слово "муж" - если прибегнуть к одному из ее собственных изящных
выражений - казалось, "все время вертелось у нее на языке". Тем не менее
все, кто был на борту, постоянно замечали, что он избегает ее общества самым
подчеркнутым образом и все время затворяется у себя в каюте, которую,
собственно говоря, он почти не покидал, предоставляя жене полную свободу
развлекаться в салоне как ей угодно.
То, что я видел и слышал, заставило меня прийти к заключению, что мой
друг по необъяснимому капризу судьбы, а может быть, под влиянием слепого
увлечения связал себя с особой, стоящей во всех отношениях ниже него, и,
вполне естественно, вскоре проникся к ней величайшим отвращением. Я всем
сердцем жалел его, но все-таки не мог вполне простить ему, что он скрыл от
меня покупку "Тайной вечери". За это я решил с ним поквитаться.
Однажды он вышел па палубу, и я, по своему обыкновению взяв его под
руку, начал прогуливаться с ним взад и вперед. Однако мрачность его
нисколько не рассеялась (что я счел при таких обстоятельствах вполне
извинительным). Он почти все время молчал, а если и говорил, то угрюмо, с
видимым усилием. Я раза два рискнул пошутить, и он сделал мучительную
попытку улыбнуться. Бедняга! Вспомнив его жену, я удивился, что у него
хватило сил даже на такую притворную улыбку. Наконец я приступил к
исполнению моего плана: я намеревался сделать несколько скрытых намеков на
продолговатый ящик - лишь так, чтобы он постепенно понял, что ему не удалось
меня провести и я не стал жертвой его остроумной мистификации. И вот я
открыл огонь моей замаскированной батареи, сказав что-то о "своеобразной
форме этого ящика". Свои слова я сопроводил многозначительной улыбкой,
чуть-чуть подмигнул и легонько ткнул художника указательным пальцем в ребра.
То, как Уайет воспринял эту безобидную шутку, немедленно убедило меня в
его безумии. Сначала он уставился на меня так, словно был не в силах понять
моих слов, но по мере того, как его мозг медленно постигал их скрытый смысл,
глаза его все больше вылезали из орбит. Затем он побагровел, затем страшно
побледнел, а затем, словно мой намек чрезвычайно его позабавил, он
разразился буйным смехом и, к моему удивлению, продолжал хохотать все громче
и исступленнее более десяти минут. В заключение он тяжело упал на палубу. Я
нагнулся, чтобы помочь ему встать, и мне показалось, что он мертв.
Я позвал на помощь, и нам лишь с большим трудом удалось привести его в
чувство. Очнувшись, он что-то неразборчиво забормотал. Тогда мы пустили ему
кровь и уложили его в постель. На другое утро он совсем оправился - то есть
телесно. О его рассудке я, конечно, промолчу. С этого дня я старательно
избегал его, как посоветовал мне капитан, который, видимо, вполне разделял
мое мнение о его помешательстве, но настоятельно попросил меня никому на
пакетботе ничего об этом не говорить.
После этого припадка Уайета мое пробудившееся любопытство продолжало
распаляться все сильнее, чему способствовали кое-какие обстоятельства. В их
числе слезет упомянуть следующее: я был в нервическом состоянии - пил
слишком много зеленого чая и дурно спал. Собственно говоря, были две ночи,
когда я почти вовсе не сомкнул глаз. Дверь моей каюты выходила в главный
салон, служивший также столовой, - туда же выходили все мужские каюты. Три
каюты Уайета сообщались с малым салоном, отделенным от главного лишь легкой
скользящей дверью, которая на ночь никогда не запиралась. Так как мы почти
все время шли против лобового ветра, причем довольно крепкого, то наше судно
непрерывно лавировало, и когда оно кренилось на правый борт, скользящая
дверь между салонами открывалась и оставалась открытой - никто не брал на
себя труд вставать с постели и закрывать ее. Однако моя койка располагалась
так, что в тех случаях, когда скользящая дверь открывалась, а дверь моей
каюты была открыта (из-за жары же она бывала открыта постоянно), я мог
видеть почти весь малый салон, причем именно ту его часть, где находились
каюты мистера У. Так вот, в те две ночи (не следовавшие одна за другой),
когда меня томила бессонница, я совершенно ясно видел, как около одиннадцати
часов и в ту и в другую ночь миссис У. крадучись выходила из каюты мистера
У. и скрывалась в третьей каюте, где оставалась до рассвета, а тогда по зову
мужа возвращалась обратно. Это неопровержимо доказывало, что разрыв между
ними был полным. Они уже отказались от общей спальни, вероятно, помышляя о
формальном разводе, и я опять решил, что тайна третьей каюты наконец
разъяснилась.
Было и еще одно обстоятельство, которое весьма меня заинтересовало. В
обе упомянутые бессонные ночи, немедленно после того, как миссис Уайет
удалялась в третью каюту, мой слух начинал различать в каюте ее мужа легкие
шорохи и постукивания. Я некоторое время сосредоточенно к ним прислушивался,
и в конце концов мне удалось найти верное их истолкование. Их производил
художник, вскрывая продолговатый ящик с помощью стамески и деревянного
молотка, который был, по-видимому, обернут какой-то мягкой шерстяной или
