установлено. В одном углу чулана находился небольшой горн, в котором пылал
огонь, а на огне стоял необычный двойной тигель - вернее, два тигля,
соединенных трубкой. В одном из них почти до верха был налит расплавленный
свинец, - впрочем, он не доставал до отверстия трубки, расположенного близко
к краю. В другом находилась какая-то жидкость, которая в тот момент, когда
вошли полицейские, бурно кипела, наполняя комнату клубами пара.
Рассказывают, что, увидав полицейских, фон Кемпелен схватил тигель обеими
руками (которые были защищены рукавицами - впоследствии оказалось, что они
асбестовые) и вылил содержимое на плиты пола. Полицейские тут же надели на
него наручники; прежде чем приступить к осмотру помещения, они обыскали его
самого, но ничего необычного на нем найдено не было, если не считать
завернутого в бумагу пакета; как было установлено впоследствии, в нем
находилась смесь антимония и какого-то неизвестного вещества, в почти (но не
совсем) равных пропорциях. Попытки выяснить состав этого вещества не дали до
сих пор никаких результатов; не подлежит сомнению, однако, что в конце
концов они увенчаются успехом.
Выйдя вместе с арестованным из чулана, полицейские прошли через некое
подобие передней, где не обнаружили ничего существенного, в спальню химика.
Они перерыли здесь все столы та. ящики, но нашли только какие-то бумаги, не
представляющие интереса, и несколько настоящих монет, серебряных и золотых.
Наконец, заглянув под кровать, они увидели старый большой волосяной чемодан
без петель, крючков или замка, с небрежно положенной наискось крышкой. Они
попытались вытащить его из-под кровати, но обнаружили, что даже
объединенными усилиями (а там было трое сильных мужчин) они "не могут
сдвинуть его ни на дюйм", что крайне их озадачило. Тогда один из них залез
под кровать и, заглянув в чемодан, сказал:
- Не мудрено, что мы не можем его вытащить. Да ведь он до краев полон
медным ломом! Упершись ногами в стену, чтобы легче было тянуть, он стал изо
всех сил толкать чемодан, в то время как товарищи его изо всех своих сил
тянули его на себя. Наконец с большим трудом чемодан вытащили из-под кровати
и рассмотрели содержимое. Мнимая медь, заполнявшая его, была вся в небольших
гладких кусках, от горошины до доллара величиной; куски эти были
неправильной формы, хотя все более или менее плоские, словно свинец, который
выплеснули расплавленным на землю и дали там остыть. Никому из полицейских и
на ум не пришло, что металл этот, возможно, вовсе не медь. Мысль, о том, что
это золото, конечно, ни на минуту не мелькнула в их головах; как там могла
родиться такая дикая фантазия? Легко представить себе их удивление, когда на
следующий день всему Бремену стало известно, что "куча меди", которую они с
таким презрением привезли в полицейский участок, не даз себе труда
прикарманить ни кусочка, оказалась золотом - золотом не только настоящим, но
и гораздо лучшего качества, чем то, которое употребляют для чеканки монет, -
золотом абсолютно чистым, незапятнанным, без малейшей примеси!
Нет нужды излагать здесь подробности признания фон Кемпелена (вернее,
того, что он нашел нужным рассказать) и его освобождения, ибо все это
публике уже известно. Ни один здравомыслящий человек не станет больше
сомневаться в том, что фон Кемпелену на деле удалось осуществить - по мысли
и по духу, если и не по букве - старую химеру о философском камне. К мнению
Араго следует, конечно, отнестись с большим вниманием, но и он не вовсе
непогрешим, и то, что он пишет о бисмуте в своем докладе Академии, должно
быть воспринято cum grano salis [С крупицей соли, то есть с осторожностью
(лат.).] Как бы то ни было, приходится признать, что .до сего времени все
попытки анализа ни к чему не привели; и до тех пор, пока фон Кемпелен сам не
пожелает дать нам ключ к собственной загадке, ставшей достоянием публики,
более чем вероятно, что дело это на годы останется in statu quo [Без перемен
(лат.).] В настоящее время остается лишь утверждать, что "чистое золото
можно легко и спокойно получить из свинца в соединении с некоторыми другими
веществами, состав которых и пропорции неизвестны".
Многие задумываются, конечно, над тем, к каким результатам приведет в
ближайшем и отдаленном будущем это открытие - открытие, которое люди
думающие не преминут поставить в связь с ростом интереса к золоту, связанным
с последними событиями в Калифорнии; а это соображение неизбежно приводит
нас к другому - исключительной несвоевременности открытия фон Кемпелена.
Если и раньше многие не решались ехать в Калифорнию, опасаясь, что золото,
которым изобилуют тамошние прииски, столь значительно упадет в цене, что
целесообразность такого далекого путешествия станет весьма сомнительной, -
какое же впечатление произведет сейчас на тех, кто готовится к эмиграции, и
особенно на тех, кто уже прибыл на прииски, сообщение о потрясающем открытии
фон Кемпелена? Открытии, смысл которого состоит попросту в том, что, помимо
существенного своего значения для промышленных нужд (каково бы ни было это
значение), золото сейчас имеет или, по крайней мере, будет скоро иметь (ибо
трудно предположить, что фон Кемпелен сможет долго хранить свое открытие в
тайне) ценность не большую, чем свинец, и значительно меньшую, чем серебро.
Строить какие-либо прогнозы относительно последствий этого открытия
чрезвычайно трудно, однако можно с уверенностью утверждать одно, что
сообщение об этом открытии полгода назад оказало бы решающее влияние на
заселение Калифорнии.
В Европе пока что наиболее заметным последствием было то, что цена на
свинец повысилась на двести процентов, а на серебро - на двадцать пять.
Эдгар Аллан По.
Повесть крутых гор
Перевод И.Гуровой
OCR: Alexander D. Jurinsson
Осенью 1827 года, когда я некоторое время жид в штате Виргиния под
Шарлоттсвиллом, мне довелось познакомиться с мистером Огестесом Бедлоу. Это
был молодой человек, замечательный во всех отношениях, и он пробудил во мне
глубокий интерес и любопытство. Я обнаружил, что и телесный и духовный его
облик равно для меня непостижимы. О его семье я не смог получить никаких
достоверных сведений. Мне так и не удалось узнать, откуда он приехал. Даже
его возраст - хотя я и назвал его "молодым человеком" - в немалой степени
смущала меня. Бесспорно, он выглядел молодым и имел обыкновение ссылаться на
свою молодость, и все же бывали минуты, когда мне начинало чудиться, что ему
не менее ста лет. Однако более всего поражала в нем его внешность. Он был
очень высок и тощ. Он всегда горбился. Его руки и ноги были необыкновенно
худы, лоб - широк и низок. Лицо его покрывала восковая бледность. Рот был
большим и подвижным, а зубы, хотя и совершенно крепкие, отличались
удивительной неровностью, какой мне не доводилось видеть ни у кого другого.
Однако его улыбка вовсе не была неприятной, как можно предположить, но она
никогда не изменялась и свидетельствовала лишь о глубочайшей меланхолии, о
постоянной неизбывной тоске. Его глаза были неестественно велики и круглы,
как у кота. И зрачки их при усилении иди уменьшении света суживались и
расширялись так, как это наблюдается у всего кошачьего племени. В минуты
волнения они начинали сверкать самым невероятным образом и как бы испускали
яркие лучи - не отраженные, но зарождающиеся внутри, как в светильнике или в
солнце; впрочем, чаще всего они оставались пустыми, мутными и тусклыми,
какими могут быть глаза давно погребенного трупа.
Эти особенности его наружности, по-видимому, были ему крайне тягостны,
и он постоянно упоминал о них виноватым и оправдывающимся тоном, который
вначале производил на меня самое гнетущее впечатление. Вскоре, однако, я
привык к нему, и неприятное чувство рассеялось. Казалось, Бедлоу пытался,
избегая прямых утверждений, дать мне понять, что он не всегда был таким и
что постоянные невралгические припадки лишили его более чем незаурядной
красоты и сделали таким, каким я его вижу теперь. В течение многих лет его
лечил врач но фамилии Темплтон - человек весьма преклонного возраста, лет
семидесяти, если не более, - к которому он впервые обратился в Саратоге и
получил (или лишь вообразил, будто получил) большое облегчение. В результате
Бедлоу, человек очень богатый, предложил доктору Темплтону весьма
значительное годовое содержание, и тот согласился посвятить все свое время и
весь свой медицинский опыт ему одному.
В молодости доктор Темплтон много путешествовал и в Париже стал
приверженцем многих доктрин Месмера. Те мучительные боли, которые постоянно
испытывал его пациент, он облегчал исключительно с помощью магнетических
средств, и вполне естественно, что Бедлоу проникся определенным доверием к
идеям, эти средства породившим. Однако доктор, подобно всем энтузиастам,
прилагал все усилия, чтобы окончательно убедить свого пациента в их
истинности, и преуспел в этом настолько, что страдалец согласился
участвовать в различных экспериментах. Постоянное повторение этих
экспериментов привело к возникновению феномена, который в паши дни стад
настолько обычным, что уже почти не привлекает внимания, но в эпоху, мною
описываемую, был в Америке почти неизвестен. Я хочу сказать, что между
доктором Темплтоном и Бедлоу установилась весьма четкая и сильно выраженная
магнетическая связь, или rapport. Впрочем, я не склонен утверждать, что этот
rapport выходил за пределы простой власти вызывать сон, но зато эта власть
достигла необыкновенной силы. При первой попытке вызвать магнетический сон
месмерист потерпел постную неудачу. Пятая или шестая попытка частично
достигла цели, причем ценой долгих и напряженных стараний. И только
двенадцатая увенчалась полным успехом. Но вскоре после этого воля врача
окончательно возобладала над волей пациента, и в те дни, когда я
познакомился с ними обоими, первый мог вызвать у больного сон мысленным
приказанием, даже когда тот не подозревал о его присутствии. Только теперь,
в 1845 году, когда подобные чудеса совершаются ежедневно на глазах тысяч
свидетелей, я осмеливаюсь занести на бумагу, как неоспоримый факт, то, что
на первый взгляд представляется немыслимым.
Натура Бедлоу была в высшей степени чувствительной, восприимчивой и
восторженной. Он обладал чрезвычайно деятельным и творческим воображением,
и, без сомнения, оно приобретало дополнительную силу благодаря морфину,
который Бедлоу принимал постоянно и в огромных количествах и без которого он
просто не мог существовать. Он имел привычку глотать большую дозу каждое
утро сразу же после завтрака - а вернее, сразу же после чашки крепкого
черного кофе, ибо в первую половину дня он ничего не ел, - и затем
отправлялся в одиночестве или сопровождаемый только собакой на прогулку
среди диких и унылых холмов, протянувшихся к западу и к югу от Шарлоттсвилла
и удостоенных от местных жителей почетного наименования "Крутые горы".
Как-то в конце ноября, в пасмурное, теплое и туманное утро,
принадлежащее тому странному междуцарствию времен года, которое в Америке
называют "индейским летом", мистер Бедлоу по своему обыкновению ушел в
холмы. День уже кончался, а он все еще не возвратился.
Примерно в восемь часов вечера, серьезно обеспокоенные его столь
длительным отсутствием, мы уже собрались отправиться на поиски, как вдруг он
вернулся, - чувствовал он себя не хуже, чем обыкновенно, и был в состоянии
возбуждения, для него редкого. То, что он поведал нам о своей прогулке и о
