воспарил над землей. Но я не обладал никакой телесной, видимой, слышимой или
осязаемой сущностью. Толпа разошлась. Смятение улеглось. В городе воцарилось
относительное спокойствие. Внизу подо мной лежал мой труп - из виска торчала
стрела, голова сильно распухла и приобрела ужасный вид. Но все это я
чувствовал, а не видел. Меня ничто не интересовало. Даже труп, казалось, не
имел ко мне никакого отношения. Воля моя исчезла без следа, но что-то
побуждало меня двигаться, и я легко полетел прочь от города, следуя тому же
окольному пути, каким вступил в него. Когда я снова достиг того места в
долине, где видел гиену, я снова испытал сотрясение, точно от прикосновения
к гальванической батарее; ко мне вернулось ощущение весомости, воли,
телесного бытия. Я снова стал самим собой и поспешно направился в сторону
дома, однако случившееся со мной нисколько не утратило живости и реальности,
и даже теперь, в эту самую минуту, я не могу заставить себя признать, что
все это было лишь сном.
- О нет, - с глубокой и торжественной серьезностью сказал Темплтон, -
хотя и трудно найти иное наименование для того, что с вами произошло.
Предположим лишь, что душа современного человека находится на пороге
каких-то невероятных открытий в области психического. И удовлетворимся этим
предположением. Остальное же я могу в какой-то мере объяснить. Вот
акварельный рисунок, который мне следовало бы показать вам ранее, чему мешал
неизъяснимый ужас, охватывавший меня всякий раз, когда я собирался это
сделать.
Мы посмотрели на акварель, которую он протянул нам. Я не обнаружил в
ней ничего необычайного, однако на Бедлоу она произвела поразительное
впечатление. Он чуть не упал в обморок. А ведь это был всего лишь портрет,
воспроизводивший - правда, с неподражаемой точностью, - его собственные
примечательные черты. Во всяком случае, так думал я, глядя на миниатюру.
- Посмотрите, - сказал Темплтон, - на год, каким помечена акварель.
Видите, вон в том углу еде заметные цифры - тысяча семьсот восемьдесят? Это
год написания портрета. Он изображает моего покойного друга, некоего мистера
Олдеба, с которым я близко сошелся в Калькутте в губернаторство Уоррена
Гастингса. Мне было тогда лишь двадцать лет. Когда я увидел вас в Саратоге,
мистер Бедлоу, именно чудесное сходство между вами и портретом побудило меня
искать знакомства и дружбы с вами, а также принять ваше предложение, которое
позволило мне стать вашим постоянным спутником. Мной при этом руководили
главным образом скорбные воспоминания о покойном друге, но в определенной
степени и тревожное, не свободное от ужаса любопытство, которое возбуждали
во мне вы сами. Рассказывая о видении, явившемся вам среди холмов, вы с
величайшей точностью описали индийский город Бенарес на священной реке
Ганге. Уличные беспорядки, схватка с толпой и гибель части отряда
представляют собой реальные события, имевшие место во время восстания Чейт
Сингха, которое произошло в тысяча семьсот восьмидесятом году, когда Уоррен
Гастингс чуть было не распростился с жизнью. Человек, спустившийся по
веревке, сплетенной из тюрбанов, был Чейт Сингх. В павильоне укрылись сипаи
и английские офицеры во главе с самим Гастингсом. Среди них был и я. Когда
один из офицеров безрассудно решился на вылазку, я приложил все усилия,
чтобы отговорить его, но тщетно - он пал в одной из улиц, пораженный
отравленной стрелой бенгальца. Этот офицер был моим самым близким другом.
Это был Олдеб. Как покажут вот эти записи, - доктор достал тетрадь,
несколько страниц которой были исписаны и, очевидно, совсем недавно, - в те
самые часы, когда вы грезили среди холмов, я здесь, дома, заносил эти
события на бумагу.
Примерно через неделю после этого разговора в шарлоттс-виллской газете
появилось следующее сообщение: "Мы должны с прискорбием объявить о кончине
мистера Огестеса Бедло, джентльмена, чьи любезные манеры и многие
достоинства завоевали сердца обитателей Шарлоттсвилла.
Мистер Б. последние годы страдал невралгией, припадки которой не раз
грозили стать роковыми, однако этот недуг следует считать лишь косвенной
причиной его смерти. Непосредственная же причина поистине необыкновенна. Во
время прогулки по Крутым горам несколько дней тому назад покойный
простудился, и у него началась лихорадка, сопровождавшаяся сильными
приливами крови к голове. Поэтому доктор Темплтон решил прибегнуть к
местному кровопусканию, и к вискам больного были приложены пиявки. Через
ужасающе короткий срок больной скончался, и тогда выяснилось, что в банку с
медицинскими пиявками случайно попал ядовитый кровосос - один из тех,
которые иногда встречаются в пригородных прудах. Этот мерзкий кровопийца
присосался к малой артерии на правом виске. Его сходство с медицинской
пиявкой привело к тому, что ошибка была обнаружена слишком поздно.
Примечание. Шарлоттсвиллский ядовитый кровосос отличается от
медицинской пиявки черной окраской, а главное, особой манерой извиваться,
напоминающей движение змеи".
Я беседовал с издателем шарлоттсвиллской газеты об этом необыкновенном
происшествии и между прочим спросил, почему фамилия покойного была
напечатана "Бедло".
- Полагаю, - сказал я, - у вас были какие-то основания для такого ее
написания, по мне всегда казалось, что она оканчивается на "у".
- Основания? - переспросил он. - Нет, это просто типографская опечатка.
Конечно, фамилия покойного пишется с "у" на конце - Бедлоу, и я ни разу в
жизни не встречал иного ее написания.
- В таком случае, - пробормотал я, поворачиваясь, чтобы уйти, - в таком
случае остается только признать, что правда действительно бывает любого
вымысла странней: ведь "Бедлоу" без "у" - это же фамилия "Олдеб", написанная
наоборот! А он хочет убедить меня, что это просто типографская ошибка!
Эдгар Аллан По.
Прыг-Скок
Перевод В.Рогова
OCR: Alexander D. Jurinsson
Я не знал другого такого любителя пошутить, как покойный король.
Казалось, он только ради этого и живет. Рассказать ему хорошую историю в
шутливом роде, да еще хорошо рассказать, значило вернейшим образом снискать
его расположение. Оттого и оказалось так, что все семь его министров
славились как шутники. Они походили на короля и тем, что все были тучные,
гладкие мужчины, равно как и неподражаемые шутники. То ли люди тучнеют от
шуток, то ли в самой тучности заключено нечто предрасполагающее к
шутливости, я никогда не мог в точности определить; но, без сомнения, тощий
шутник - rara avis in terris [Редкая птица на земле (лат.).].
Относительно изысков или, как он выражался, "кудреватости" остроумия
король очень мало беспокоился. Он особенно ценил размах шутки и ради него
мирился с ее длиннотами. Он бы предпочел "Пантагрюэля" Рабле Вольтерову
"Задигу", и, в общем, грубые проказы куда более отвечали его вкусу, нежели
словесные остроты.
В пору, к которой относится мое повествование, профессиональные шуты
еще не вполне вышли из моды при дворах. Некоторые из великих континентальных
"самодержцев" все еще заводили шутов в дурацких колпаках и соответственных
нарядах, и в службу им вменялось в любой момент быть наготове и острить ради
крох с королевского стола.
Наш король, само собой разумеется, не отказался от "дурака". Дело в
том, что ему требовалось нечто глупое - хотя для того, дабы уравновесить
весомую мудрость семерых мудрецов, служивших ему министрами, не говоря уж о
нем самом.
Его дурак, или профессиональный шут, однако, не был только шутом. В
глазах короля ценность его утраивалась тем, что он был вдобавок карлик и
калека. В те дни карлики встречались при дворах так же часто, как и шуты; и
многие самодержцы сочли бы затруднительным коротать дни (а дни при дворе
тянутся несколько долее, нежели где-нибудь еще), не имея разом и шута, с кем
смеяться, и карлика, над кем, смеяться. Но, как я ранее заметил, шутят в
девяноста девяти случаях из ста неповоротливые толстяки - и оттого король
был в немалой мере доволен собою, ибо принадлежавший ему Прыг-Скок (так
звали дурака) являл собою тройное сокровище в одном лице.
Наверное, имя "Прыг-Скок" ему не дали при крещении, но единогласно
присвоили семь министров ввиду его неспособности двигаться, как все.
Прыг-Скок был в силах перемещаться лишь рывками, вприпрыжку, не то скача, не
то виляя, чем, по мнению некоторых, напоминал лягушонка - и движение это
бесконечно развлекало и утешало короля, ибо (невзирая на то, что его
распирало от жира и самодовольства) весь двор считал короля мужчиною хоть
куда.
Но хотя Прыг-Скок из-за уродливых нижних конечностей мог передвигаться
лишь с великим трудом как на улице, так и в помещении, руки его, видимо,
были наделены поразительною силою, как будто природа решила возместить изъян
его ног, дав ему возможность совершать всяческие чудеса ловкости там, где
оказались бы деревья, веревки или все, по чему можно карабкаться. При
подобных упражнениях он скорее напоминал белку или мартышку, нежели
лягушонка.
Не могу в точности сказать, откуда он был родом, но из какого-то
варварского края, о котором никто никогда не слыхал, весьма отдаленного от
двора нашего короля. Прыг-Скок и юная девушка, тоже карлица, лишь немногим
по величине его превосходящая (хотя изящно сложенная и чудесная танцовщица),
были силою отторгнуты от своих семейств в сопредельных провинциях и посланы
в дар королю одним из его неизменно победоносных полководцев.
Не удивительно, что при подобных обстоятельствах между маленькими
пленниками завязалась тесная дружба. Очень скоро они сделались близкими
друзьями. Хотя Прыг-Скок и шутил вовсю, по его не любили, и он мало чем был
в силах помочь Пушинке, но ею благодаря ее грациозности и очаровательной
прелести все восхищались, ласкали ее, так что она завоевала большое влияние;
и при любой возможности употребляла его на пользу шуту.
В какой-то большой праздник, не припомню, в какой именно, король решил
устроить маскарад, а когда маскарад или нечто подобное имело быть при нашем
дворе, то обыкновенно призывали на помощь дарования и шута и танцовщицы.
Прыг-Скок в особенности был столь изобретателен в измышлении всяческих
потешных шествий, придумывании новых персонажей и сочинении костюмов для
маскированных балов, что, казалось, без его участия ничего и сделать было
нельзя.
Подошел вечер, назначенный для празднества. Под наблюдением Пушинки
роскошную залу обставили всем, способным придать блеск маскараду. Весь двор
ожидал его с нетерпением. Что до костюмов и масок, то можно смело
предположить, что каждый что-нибудь придумал. Многие выбрали себе роли за
неделю, а то и за месяц; и дело обстояло так, что в этом смысле все приняли
какое-то решение - кроме короля и семи его министров. Почему мешкали они, не
могу вам сказать, разве что шутки ради. Более вероятно, что они затруднялись
на чем-либо остановиться из-за своей изрядной толщины. Во всяком случае,
время шло; и в виде последнего средства они позвали танцовщицу и шута.
Когда два маленьких друга явились на зов короля, то увидели, что он
сидит и пьет вино с семью министрами; но государь, видимо, пребывал в весьма
дурном расположении духа. Он знал, что Прыг-Скок не любит вина; ибо оно
доводило бедного уродца почти до исступления; а исступление - чувство не из
приятных. Но его величество любил пошутить, и его забавляло, когда Прыг-Скок
по его принуждению пил и (как выражался король) "веселился".
- Поди сюда, Прыг-Скок, - сказал он, как только шут со своею
