от брани к ласке. Даже тогда, когда раздражение государя достигало высшего
предела, оно скоро сменялось раскаянием и желанием мира и покоя. В одном
заседании Боярской думы, вспыхнув от бестактной выходки своего тестя боярина
И. Д. Милославского, царь изругал его, побил и пинками вытолкал из комнаты.
Гнев царя принял такой крутой оборот, конечно, потому, что Милославского по
его свойствам и вообще нельзя было уважать. Однако добрые отношения между
тестем и зятем от того не испортились: оба они легко забыли происшедшее.
Серьезнее был случай со старым придворным человеком, родственником царя по
матери, Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором Алексей Михайлович был
высокого мнения. Старик отказался, по старости, оттого, чтобы вместе с царем
"отворить" себе кровь. Алексей Михайлович вспылил, потому что отказ
представился ему высокоумием и гордостью, -- и ударил Стрешнева. А потом он
не знал, как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал
ему богатые подарки.
Но не только тем, что царь легко прощал и мирился, доказывается его
душевная доброта. Общий голос современников называет его очень добрым
человеком. Царь любил благотворить. В ею дворце, в особых палатах, на полном
царском иждивении жили так называемые "верховые (т.е. дворцовые)
богомольцы", "верховые нищие" и "юродивые". "Богомольцы были древние
старики, почитаемые за старость и житейский опыт, за благочестие и мудрость.
Царь в зимние вечера слушал их рассказы про старое время о том, что было "за
тридцать и за сорок лет и больши". Он покоил их старость так же, как чтил
безумие, Христа ради, юродивых, делавшее их неумытными и бесстрашными
обличителями и пророками в глазах всего общества тою времени. Один из таких
юродивых, именно, Василий Босой, или "Уродивый", играл большую роль при царе
Алексее как его советник и наставник. О "брате нашем Василии" не раз
встречаются почитательные упоминания в царской переписке. Опекая подобный
люд при жизни, царь устраивал "богомольцам" и "нищим" торжественные похороны
после их кончины и в их память учреждал "кормы" и раздавал милостыню по
церквам и тюрьмам. Такая же милостыня шла от царя и по большим праздникам;
иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние "несчастным". В особенности
перед "великим" или "светлым" днем Св. Пасхи, на "страшной" неделе, посещал
царь тюрьмы и богадельни, оделял милостыней и нередко освобождал тюремных
"сидельцев", выкупал неоплатных должников, помогал неимущим и больным. В
обычные для той эпохи рутинные формы "подачи" и "корма" нищим Алексей
Михайлович умел внести сознательную стихию любви к добру и людям.
Не одна нищета и физические страдания трогали царя Алексея Михайловича.
Всякое горе, всякая беда находили в его душе отклик и сочувствие. Он был
способен и склонен к самым теплым и деликатным дружеским утешениям, лучше
всего рисующим его глубокую душевную доброту. В этом отношении замечательны
его знаменитые письма к двум огорченным отцам: князю Никите Ивановичу
Одоевскому и Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину об их сыновьях. У кн.
Одоевского умер внезапно его "первенец", взрослый сын князь Михаил в то
время, когда его отец был в Казани. Царь Алексей сам особым письмом известил
отца о горькой потере. Он начал письмо похвалами почившему, причем выразил
эти похвалы косвенно -- в виде рассказа о том, как чинно и хорошо обходились
князь Михаил и его младший брат князь Федор с ним, государем, когда государь
был у них в селе Вешнякове. Затем царь описал легкую и благочестивую кончину
князя Михаила: после причастия он "как есть уснул; отнюдь рыдания не было,
ни терзания". Светлые тоны описания здесь взяты были, разумеется, нарочно,
чтобы смягчить первую печаль отца. А потом следовали слова утешения,
пространные, порой прямо нежные слова. В основе их положена та мысль, что
светлая кончина человека без страданий, "в добродетели и в покаянии добре",
есть милость Господня, которой следует радоваться даже и в минуты
естественного горя. "Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил
взять с милостию своею; и ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину
себе и не в оскорбление". "Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, -- и
прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать!" Не
довольствуясь словесным утешением, Алексей Михайлович пришел на помощь
Одоевским и самым делом: принял на себя и похороны. "На все погребальные л
послал, -- пишет он, -- сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и
проведал про вас, что опричь Бога на небе-си, а на земли опричь меня, ни у
ково у вас нет" [* Это место письма имеет, по-видимому, какой-то особый
смысл. Семья этих князей Одоевских далеко не была бедна.]. В конце
утешительного послания царь своеручно прописал последние ласковые слова:
"Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь
надежен!"
Горе А. Л. Ордина-Нащокина, по мнению Алексея Михайловича, было горше,
чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, "тебе, думному дворянину,
больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на свете не бывает!"
У Ордина-Нащокина убежал за границу сын, по имени Воин, и убежал, как
изменник, во время служебной поездки с казенными деньгами, "со многими
указами о делах и с ведомостями". На просьбу пораженного отца об отставке
царь послал ему "от нас, великаго государя, милостивое слово". Это слово
было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов
"христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу" Афанасию Лаврентьевичу
царь тепло говорит о своем сочувствии не только ему, Афанасию, но и его
супруге в "их великой скорби и туге". Об отставке своего "добраго ходатая и
желателя" он не хочет и слышать, потому что не считает отца виновным в
измене сына. Царь и сам доверял изменнику, как доверял ему отец: "Будет
тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в
ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великаго государя,
тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе приказывали, а
такова простоумышленнаго яда под языком его не видали!" Царь даже пытается
утешить отца надеждой на возвращение не изменившего якобы, а только
увлекшегося юноши. "Атому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой
сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет
создания Владычня и творения руку Его видеть на сем свете; якоже и птица
летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает:
так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное
привязание от Святого Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!"
Какая доброта и какой такт диктовали эти золотые слова утешения в беде,
больше которой "на свете не бывает!" И царь оказался прав: Афанасьев
"сынишка Войка" скоро вернулся из дальних стран во Псков, а оттуда в Москву,
и Алексей Михайлович имел утешение написать Аф. Л. Ордину-Нащокину, что за
его верную и радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел
свои очи видеть и написать по московскому списку с отпуском на житье в
отцовские деревни.
Живая, впечатлительная, чуткая и добрая натура Алексея Михайловича
делала его очень способным к добродушному веселью и смеху. Склонностью к
юмору он напоминает своего гениального сына Петра; оба они любили пошутить и
словом и делом. Среди писем к Матюшкину есть одно, написанное "тарабарски",
нелегким для чтения шрифтом и сочиненное только затем, чтобы подразнить
Матюшкина шутливым замечанием, что когда его нет, то некому царя покормить
плохим хлебом "с закалою". "А потом буди здрав", -- милостиво заключает царь
свой намек на какую-то кулинарную оплошность его любимца. Другое письмо к
Матюшкину все сплошь игриво. Царь пишет из "подхода" и начинает поручением
устроить маленький обман его сестер-царевен: "Нарядись в ездовое (дорожное)
платье да съезди к сестрам, будто бы от меня приехал, да спрошай о
здоровьи". Матюшкину, стало быть, приказано просто лгать царевнам, что он
лично прибыл в Москву из того подмосковного "потешного" села, где тогда жил
государь. Вслед за этим поручением царь Алексей сообщает Матюшкину: "Тем
утешаюся, что столников беспрестани купаю ежеутрь в пруде... за то: кто не
поспеет к моему смотру, так того и купаю!" Очевидно, эта утеха не была
жестокой, так как стольники на нее видимо напрашивались сами. Государь после
купанья в отличие звал их к своему столу: "У меня купальщики те ядят
вдоволь, -- продолжает царь Алексей, -- а иные говорят: мы де нароком не
поспеем, так де и нас выкупают да и за стол посадят. Многие нароком не
поспевают". Так тешился "гораздо тихий" царь, как бы преобразуя этим
невинным купаньем стольников жестокие издевательства его сына Петра над
вольными и невольными собутыльниками. Само собой приходит на ум и сравнение
известной "книги, глаголемой Урядник сокольничья пути" царя Алексея с не
менее известными церемониалами "всешутейшего собора" Петра Великого.
Насколько "потеха" отца благороднее "шутовства" сына, и насколько острый
цинизм последнего ниже целомудренной шутки Алексея Михайловича! Свой
шутливый охотничий обряд, "чин" производства рядового сокольника в
начальные, царь Алексей обставил нехитрыми символическими действиями и
тарабарскими формулами, которые по наивности и простоте немногого стоят, но
в основе которых лежит молодой и здоровый охотничий энтузиазм и трогательная
любовь к красоте причьей природы. Тогда как у царя Петра служение Бахусу и
Ивашке Хмельницкому приобретало характер культа, в "Уряднике" царя Алексея
"пьянство" сокольника было показано в числе вин, за которые "безо всякие
пощады быть сосланы на Лену". Разработав свой "потешный" чин производства в
сокольники и отдав в нем дань своему веселью, царь Алексей своеручно написал
на нем характерную оговорку: "Правды же и суда и милостивыя любви и ратного
строя николиже позабывайте: делу время и потехе час!" Уменье соединять дело
и потеху заметно у царя Алексея и в том отношении, что он охотно вводил
шутку в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем юмор там, где его не
ждем. Так, сообщая в 1655 г. своему любимцу "верному и избранному"
стрелецкому голове А. С. Матвееву разного рода деловые вести, Алексей
Михайлович, между прочим, пишет: "Посланник приходил от шведскаго Карла
короля, думный человек, а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то
дорого дать что полтина, хотя думный человек; мы, великий государь, в десять
лет впервые видим такого глупца посланника!" Насмешливо отозвавшись вообще о
ходах шведской дипломатии, царь продолжает: "Тако нам, великому государю, то
честь, что король прислал обвестить посланника, а и думнаго человека. Хотя и
глуп, да что же делать? така нам честь!" В 1656 г. в очень серьезном письме
сестрам из Кокенгаузена царь сообщал им подробности счастливого взятия этого
крепкого города и не удержался от шутливо-образного выражения: "А крепок
безмерно: ров глубокой - меншей брат нашему Кремлевскому рву; а крепостию --
сын Смоленску граду: ей, чрез меру крепок!" Частная, неделовая переписка
Алексея Михайловича изобилует такого рода шутками и замечаниями. В них нет
особого остроумия и меткости, но много веселого благодушия и наклонности
посмеяться.
Такова была природа царя Алексея Михайловича, впечатлительная и чуткая,
живая и мягкая, общительная и веселая. Эти богатые свойства были в духе того
времени обработаны воспитанием. Алексея Михайловича приучили к книге и
