московское подданство, но даже и московское имя, по-своему очень хорошо
говорит о царе Алексее, называя его "гораздо тихим".
По-видимому Алексей Михайлович всем, кто имел случай его узнать,
казался светлой личностью и всех удивлял своими достоинствами и приятностью.
Такое впечатление современников, к счастью, может быть проверено материалом,
более прочным и точным, чем мнения и отзывы отдельных лиц, -- именно
письмами и сочинениями самого царя Алексея. Он очень любил писать и в этом
отношении был редким явлением своего времени, очень небогатого мемуарами и
памятниками частной корреспонденции. Царь Алексей с необыкновенной охотой
сам брался за перо или же начинал диктовать свои мысли дьякам. Его личные
литературные попытки не ограничивались составлением пространных, литературно
написанных писем и посланий [* Много писаний царя Алексея издано: 1) И. П.
Бартенев "Собрание Писем ц. Алекс. Мих.". М., 1856; 2) "Записки Отделения
славянской и русск. археологии имп. Русск. археол. общества", т. 11; 3)
"Сборник Моск. архива и М. Ин. Дел", т. V; 4) Соловьев "История России", т.
XI и XII. Не раз эти писания вызывали ученых на характеристики Алексея
Михайловича. Отметим характеристики С. М. Соловьева (в конце XII т. "Истории
России"), И. Е. Забелина (в "Опытах изучения русских древностей и истории"),
Н. И. Костомарова (в "Русской истории в жизнеописаниях"), В. О. Ключевского
(в "Курсе русской истории", т. III).]. Он пробовал сочинять даже вирши
(несколько строк, "которые могли казаться автору стихами", по выражению В.
О. Ключевского). Он составил "Уложение сокольничья пути", т.е. подробный
наказ своим сокольникам. Он начинал писать записки о польской войне. Он
писал деловые бумаги, имел привычку своеручно поправлять текст и делать
прибавки в официальных грамотах, причем не всегда попадал в тень приказного
изложения. Значительная часть его литературных попыток дошла до нас, и
притом дошло по большей части то, что писал он во времена своей молодости,
когда был свежее и откровеннее и когда жил полнее. Этот литературный
материал замечательно ясно рисует нам личность государя и вполне позволяет
понять, насколько симпатична и интересна была эта личность. Царь Алексей
высказывался очень легко, говорил почти всегда без обычной в те времена
риторики, любил, что называется, поговорить и пофилософствовать в своих
произведениях.
При чтении этих произведений прежде всего бросается в глаза
необыкновенная восприимчивость и впечатлительность Алексея Михайловича. Он
жадно впитывает в себя, "яко губа напояема", впечатления от окружающей его
действительности. Его занимает и волнует все одинаково: и вопросы политики,
и военные реляции, и смерть патриарха, и садоводство, и вопрос о том, как
петь и служить в церкви, и соколиная охота, и театральные представления, и
убийство пьяного монаха в его любимом монастыре... Ко всему он относится
одинаково живо, все действует на него одинаково сильно: он плачет после
смерти патриарха и доходит до слез от выходок монастырского казначея. "До
слез стало! видит чюдотворец (Савва), что во мгле хожу", -- пишет он этому
ничтожному казначею Саввина монастыря. В увлечении тем или иным предметом
царь не делает видимого различия между важным и неважным. О поражении своих
войск и о монастырской драке пишет он с равным одушевлением и вниманием.
Описывая своему двоюродному брату (по матери) Аф. Ив. Матюшкину бой при г.
Валке 19 июня 1657 г., царь пишет: "Брат! буди тебе ведомо: у Матвея
Шереметева был бой с немецкими людьми. И дворяне издрогали и побежали все, а
Матвей остался в отводе и сорвал немецких людей. Да навстречю иные пришли
роты, и Матвей напустил и на тех с небольшими людми, да лошадь повалилась,
так его и взяли! А людей наших всяких чинов 51 человек убит да ранено 35
человек. И то благодарю Бога, что от трех тысяч голов столько побито, а то
все целы, потому, что побежали; а сами плачют, что так грех учинился!.. А с
кем бой был, и тех немец всего было две тысячи; наших и больше было, да так
грех пришел. А о Матвее не тужи: будет здоров, вперед ему к чести! Радуйся,
что люди целы, а Матвей будет по-прежнему". Царь сочувствует храброму
Шереметеву и радуется, что целы благодаря бегству его "издрогавшие" люди.
Позор поражения он готов объяснить "грехом" и не только не держит гнева на
виновных, но душевно жалеет их. Ту же степень внимания, только не
сочувственного, царь уделяет и подвигам помянутого Саввинского казначея
Никиты, который стрелецкого десятника, поставленного в монастыре, зашиб
посохом в голову, а оружие, седла и зипуны стрелецкие велел выметать вон за
двор. Царь составил Никите послание (вместо простой приказной грамоты) "От
царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси врагу Божию,
богоненавистцу и христопродавцу и разорителю чюдотворцова дома (т.е. Саввина
монастыря) и единомысленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и
злому пронырливому злодею казначею Никите". В этом послании Алексей
Михайлович спрашивал Никиту: "Кто тебя, сиротину;
спрашивал над домом чюдотворцовым да и надо мною, грешным, властвовать?
кто тебе сию власть мимо архимандрита дал, что тебе без его ведома стрельцов
и мужиков моих Михайловских бить?" Так как Никита счел себе бесчестием, что
стрельцы расположились у его кельи, то царь обвинил монаха в сатанинской
гордости и восклицал: "Дорого добре, что у тебя, скота, стрельцы стоят!
лучше тебя и честнее тебя и у митрополитов стоят стрельцы по нашему
указу!... дороги ль мы пред Богом с тобою и дороги ль наши высокосердечныя
мысли, доколе отвращаемся, доколе не всею душою и не всем сердцем заповеди
Его творим?!" За самоуправство царь налагал на монаха позорное наказание: с
цепью на шее и в кандалах Никиту стрельцы должны были снести в его келью
после того, как ему "пред всем собором" прочтут царскую грамоту. А за
"роптание спесивое" царь грозил монаху жаловаться на нею чудотворцу и
просить суда и обороны пред Богом.
Так живо и сильно, доходя до слез и до "мглы" душевной, переживал царь
Алексей Михайлович все то, что забирало его за сердце. И не только
исключительные события его личной и государственной жизни, но и самые
обыкновенные частности повседневного быта легко поднимали его
впечатлительность, доводя ее порою до восторга, до гнева, до живой жалости.
Среди серьезных писем к Аф. Ив. Матюшкину есть одно -- все сплошь
посвященное двум молодым соколам и их пробе на охоте. Алексей Михайлович с
восторгом описывает, как он "отведывал" этих "дикомытов" и как один из них и
"безмерно каково хорошо летел" и "милостию Божией и твоими (Матюшкина)
молитвами и счастием" отлично "заразил" утку: "Как ее мякнет по шее, так она
десятью перекинулась" (т.е. десять раз перевернулась при падении)! В деловой
переписке с Матюшкиным царь не упускает сообщать ему и такую малую,
например, новость: "Да на нашем стану в селе Таинском новый сокольник Мишка
Семенов сидел у огня да, вздремав, упал в огонь, и ево из огня вытащили,
немного не сгорел, а как в огонь упал, и того он не слыхал". Во время
морового поветрия 1654--1655 гг. царь уезжал от своей семьи на войну и очень
беспокоился о своих родных. "Да для Христа, государыни мои, оберегайтесь от
заморнова ото всякой вещи, - писал он своим сестрам, -- не презрите прошения
нашего!" Но в то самое время, когда война и мор, казалось, сполна занимали
ум Алексея Михайловича и он своим близким с тоскою в письмах "от мору велел
опасатца", он не удержался, чтобы не описать им поразившее его в Смоленске
весеннее половодье. "Да буди нам ведомо, -- пишет он, - на Днепре был мост 7
сажен над водою; и на Фоминой неделе прибыло столько, что уже с мосту
черпают воду; а чаю, и поиметь (мост)"... Рассказывают, будто бы однажды в
докладе царю из кормового дворца было указано, что квасы, которые там варили
на царский обиход, не удались: один сорт кваса вышел так плох, что разве
только стрельцам споить. Алексей Михайлович обиделся за своих стрельцов и на
докладе раздраженно указал докладчику:
"Сам выпей!"
Мудрено ли, что такой живой и восприимчивый человек, как царь Алексей,
мог быть очень вспыльчив и подвижен на гнев. Несмотря на внешнее добродушие
и действительную доброту, Алексей Михайлович по живости духа нередко давал
волю своему неудовольствию, гневался, бранился и даже дрался. Мы видели, как
он бранил "сиротину" монаха за его грубые претензии. Почти так же
доставалось от "гораздо тихаго" царя и людям высших чинов и более высокой
породы. В 1658 г., недовольный князем Ив. АН. Хованским за его местническое
высокомерие и за ссору с Аф. Лавр. Ординым-Нащокиным, Алексей Михайлович
послал сказать ему царский выговор с такими, между прочим, выражениями:
"Тебя, князя Ивана, взыскал и выбирал за службу великий государь, а то тебя
всяк называл дураком, и тебе своею службою возноситься не надобно;
...великий государь велел тебе сказать имянно, что за непослушание и за
Афанасия (Ордина-Нащокина) тебе и всему роду твоему быть разорену". В другой
раз (1660 г.), сообщая Матюшкину о поражении этого своего "избранника" князя
Хованского-Тараруя, царь виною поражения выставлял "ево беспутную дерзость"
и с горем признавался, что из-за военных тревог сам он "не ходил на поле
тешиться июня с 15 числа июля по 5 число, и птичей промысл поизмешался".
Несмотря, однако, на беспутную дерзость и "дурость" князя Хованского,
Алексей Михайлович продолжал его держать у дел до самой своей кончины:
вероятно, "тараруй" (т.е. болтун) и "дурак" обладал и положительными
деловыми качествами. (Надобно вспомнить, что в ужасные дни стрелецкого бунта
1682 г. правительство решилось поставить именно этого тараруя во главе
Стрелецкого приказа). Еще крепче, чем Хованскому, писал однажды царь Алексей
Михайлович "врагу креста Христова и новому Ахитофелу князь Григорью
Ромодановскому". За малую, по-видимому, вину (не отпустил вовремя солдат к
воеводе С. Змееву) царь послал ему такие укоры: "Воздаст тебе Господь Бог за
твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу!... И ты дело Божие
и наше государево потерял, потеряет тебя самого Господь Бог!... И сам ты,
треокаянный и бесславный ненавистник рода христианского -- для того, что
людей не послал, -- и нам верный изменник и самого истинного сатаны сын и
друг диаволов, впадешь в бездну преисподнюю из неяже никто не возвращался...
Вконец ведаем, завистниче и верный наш непослушниче, как то дело ухищренным
и злопронырливым умыслом учинил; а товарища твоего, дурака и худого
князишка, пытать велим, а страдника Климку велим повесить. Бог благословил и
предал нам, государю, править и рассуждать люди свои на востоке и на западе
и на юге и на севере правду; и мы Божии дела и наши государевы на всех
странах полагаем -- смотря по человеку, а не всех стран дела тебе одному,
ненавистнику, делать, для того: невозможно естеству человеческому на все
страны делать, один бес на все страны мещется!..." Но, отругав на этот раз
князя Гр. Гр. Ромодановского, царь в другое время шлет ему милостивое
"повеление" в виде виршей:
"Рабе Божий! дерзай о имени Божии
И уповай всем сердцем: подаст Бог победу!
И любовь и совет великой имеей с Брюховецким.
А себя и людей Божиих и наших береги крепко" и т. д.
Стало быть, и Ромодановский, как Хованский, не всегда казался царю
достойным хулы и гнева. Вспыльчивый и бранчливый, Алексей Михайлович был,
как видим, в своем гневе непостоянен и отходчив, легко и искренно переходя
