бедственное время смуты, оказалась неспособной к практической обыденной
деятельности; архимандрит не мог держать в строгом повиновении себе братию.
Большим, чем архимандрит, влиянием пользовались в монастыре певчие-монахи
Логгин и Филарет, оба с удивительными голосами. Филарет был так
невежественен, что искажал не только смысл духовных стихов, но и
православное учение (например, Божество он почитал человекообразным). Оба
они ненавидели Дионисия, и вот с такими-то личностями пришлось архимандриту
приняться за дело исправления книг. Уже из одного того факта, что никто из
"справщиков" книг не знал по-гречески, видно, что дело исправления не могло
идти удовлетворительно. Да и мысль о проверке исправляемых книг по старым и
русским и греческим рукописям никому не приходила в голову... Как бы то ни
было, принялись за исправление. Между справщиками дело не обошлось без
распрей. Вначале возник спор по следующему случаю: Дионисий вычеркнул в
молитве водоосвящения ненужное слово "и огнем". Пользуясь этим, Логгин,
Филарет и ризничий дьякон Маркелл отправили в Москву на Дионисия донос,
обвинявший его в еретичестве.
В то время в Москве еще дожидались Филарета Никитича, и делами
патриаршества управлял Крутицкий митрополит Иона -- человек, не способный,
как следует, рассудить это дело. Он стал на сторону врагов Дионисия. Кроме
того, вооружили против Дионисия и царскую мать старицу Марфу, да и в народе
распустили слух, что явились такие еретики, которые "огонь от мира хотят
вывести". Дело кончилось осуждением Дионисия на заключение в
Кириллов-Белозерский монастырь; но это заточение не было продолжительно.
Вскоре в Москву приехал Иерусалимский патриарх Феофан, при котором
возвратился и Филарет Никитич и был поставлен в патриархи. Снова произвели
дознание о деле Дионисия и оправдали его; но в Москве все-таки продолжался
спор о прилоге "и огнем". Филарет, не успокоенный доказательствами Феофана,
просил его приехать в Грецию, хорошенько разузнать об этом прилоге. Феофан
исполнил его просьбу и вместе с Александрийским патриархом прислал в Москву
грамоты, подтверждавшие, что прибавка "и огнем" должна быть исключена. Таким
образом, решено было уничтожить прилог.
Исправление книг не прекращалось и при патриархе Филарете (1619--1633)
и Иосифе (1634--1640); но на исправление смотрели как надело домашнее,
ограничиваясь исправлением "ошибок пера", исправляя домашними средствами,
т.е. не считая нужным прибегать к сличению наших книг с древнейшими
греческими. Мысль о необходимости этих сличений, однако, проскользнула еще
при Филарете: в 1632 г. приехал с Востока архимандрит Иосиф и был определен
для перевода на славянский язык греческих книг, необходимых для церковных
нужд, и книг на "латинские ереси", да и, кроме того, его обязали "учити на
учительном дворе малых ребят греческого языка и грамоте". Но в начале 1634
г. Иосиф умер, и школа его заглохла.
И при патриархе Иосифе (1642--1652) исправление шло все тем же путем,
т.е. исправляли русские люди, не обращаясь к греческим книгам. На дело
исправления много влияли при Иосифе некоторые люди, ставшие потом во главе
раскола; таковы протопопы Иван Неронов, Аввакум Петров и дьякон
Благовещенского собора Федор, -- из кружка Степана Бонифатьева, близкого к
патриарху Благовещенского протопопа и царского духовника. Может быть, их
влиянием и было внесено и распространено при Иосифе много ошибок и
неправильных мнений в новых книгах, как, например, двоеперстие, которое
стало с тех пор считаться единственным правым крестным знамением.
Но вместе с тем со времени Иосифа замечается поворот к лучшему. В 1640
г. пришло предложение Петра Могилы, киевского митрополита, устроить в Москве
монастырь и школу по образцу коллегий западнорусского края. Затем, в 1645
г., приходит предложение Цареградского патриарха Парфения через митрополита
Феофана об устройстве в Москве для печатания греческих и русских
богослужебных книг типографии, а также и школы для русских детей. Но при
Михаиле Федоровиче как то, так и другое предложение не встретило сочувствия.
С воцарением Алексея Михайловича дела пошли иначе. Тишайший царь писал (в
1649 г.) преемнику Петра Могилы киевскому митрополиту Сильвестру Коссову,
прося его прислать ученых монахов, и, согласно царскому желанию, в Москву
приехали Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий, сделавшийся
впоследствии первым ученым авторитетом в Москве. Они приняли участие в
исправлении наших богослужебных книг. Одновременно с этим постельничий Федор
Михайлович Ртищев устраивает под Москвой Андреевский монастырь, а в нем
общежитие ученых киевских монахов, вызванных им с юга. Таким образом впервые
входила к нам киевская наука.
В том же 1649 году в Москву приехал Иерусалимский патриарх Паисий и,
присмотревшись к нашим богослужебным обрядам, указал царю и патриарху на
многие "новшества". Это произвело огромное впечатление, так как по понятиям
того времени дело шло об "ереси"; и вот возможность неумышленно впасть в
ересь побудила правительство обратить большое внимание на эти "новшества" в
обрядах и в книгах. Результатом этого была посылка монаха Арсения Суханова
на Афон и в другие места с целью изучения греческих обрядов. Через несколько
времени Суханов прислал в Москву известие, еще более взволновавшее всех, --
известие о сожжении на Афоне тамошними монахами богослужебных книг русской
печати, как признанных еретическими. В то же время московская иерархия
решила обратиться за советом к цареградскому духовенству по поводу
различных, с нашей точки зрения, не особенно важных, церковных вопросов,
которые, однако, казались тогда "великими церковными потребами", главным же
образом по поводу вопроса о знакомом уже нам "многогласии", об уничтожении
коего сильно хлопотали, между прочим, Ртищев и протопоп Неронов. По совету с
греками решились, наконец, в 1651--1652гг. ввести в церковных службах
единогласие. Таким образом, в русских церковных делах приобретал значение
пример и совет Восточной греческой церкви.
С таким привлечением киевлян и греков к исправлению обрядов и книг в
этом деле появился новый элемент -- "чужой", и понемногу перешли от
исправления незначительных ошибок к исправлению более существенных, которым,
по понятиям того времени, присваивалось название ересей. Раздело принимало
характер исправления ересей и к нему привлекалась чужая помощь, исправление
теряло прежнее значение домашнего дела и становилось делом междуцерковным.
Но вмешательство в это дело чужих людей вызвало во многих русских людях
неудовольствие и вражду против них. Враждебное отношение проявилось не
только к грекам, но и к киевским ученым, к киевской латинской науке. Такая
неприязнь в отношении к киевлянам обусловливалась фактом Брестской унии 1596
г.; начиная с того времени в Москве юго-западное духовенство стали
подозревать в латинстве; много помогал этому и самый характер Киевской
академии, устроенной Петром Могилой по образцу иезуитских коллегий запада. В
ней, как мы знаем, важную роль играл латинский язык, а русские смотрели
очень косо на изучение латыни, языка Римской церкви, подозревая, что
изучающий латынь непременно совратится в "латинство". На всю южнорусскую
интеллигенцию в Москве смотрели, как на "латинскую". Знакомый нам протопоп
Неронов говорил как-то Никону: "А мы прежде всего у тебя слышали, что
многажды ты говорил нам: гречане де, да и малые россияне потеряли веру и
крепости добрых нравов у них нет". Но этими словами могло тогда выражаться
враждебное отношение к латинству не одного Никона или Неронова, а очень и
очень многих московских людей. К таким людям принадлежал и влиятельный
кружок протопопа Вонифатьева; идеи этого кружка распространялись за его
пределы и отозвались, например, в деле маленького московского человека
Голосова, который не хотел учиться у киевских монахов, чтобы не впасть в
ересь, и так говорил о Ртищеве: "Учится у киевлян Федор Ртищев грамоте, а в
той грамоте и еретичество есть. Кто по латыни научится, тот с праваго пути
совратится". Такие люди, как Голосов, не только самих киевлян считали
еретиками, но и на тех людей, которые благоволили к киевлянам и их науке,
смотрели как на еретиков. "Борис Иванович Морозов, -- говорили москвичи, --
начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же
ересям".
Такое же неприязненное отношение как к людям, отступившим от
православия, было и к грекам, -- здесь оно обусловливалось Флорентийской
унией и подданством Греции туркам; для характеристики такого отношения
приведем слова одного из образованных русских людей того времени, Арсения
Суханова, о греческом духовенстве:
"И папа не глава церкви и греки не источник, а если и были источником,
то ныне он пересох"; "вы и сами, -- говорил он грекам, -- страдаете от
жажды, как же вам напоять весь свет из своего источника?" На Руси уже давно
выработалось неприязненное и несколько высокомерное отношение к грекам.
Когда пал Константинополь и подпавшее турецкому игу греческое духовенство
стало являться на Русь за "милостыней" от московских государей, в русском
обществе и литературе появилась и крепла мысль о том, что теперь значение
Константинополя как первого православного центра должно перейти к Москве,
столице единственного свободного и сильного православного государства. С
чувством национальной гордости думали наши предки, что одна независимая
Москва может сохранить и сохраняет чистоту православия и что Восток в XV в.
уже не мог удержать этой чистоты и покусился на соединение с папой.
Стесненное положение восточного духовенства при турецком господстве служило
в глазах москвичей достаточным ручательством в том, что греки не могут
веровать право, как не могут право веровать русские люди в Литве и Польше,
находясь под постоянным давлением католичества. К православным иноземцам у
очень многих московских людей было недоверчивое и вместе гордое отношение.
На них смотрели сверху вниз, с высоты самолюбивого сознания своего
превосходства в делах веры.
И вдруг эти православные иноземцы, греческие иерархи и малороссийские
ученые, становятся руководителями в деле исправления обрядов и книг
Московской церкви. Понятно, что такая роль их не могла понравиться
московскому духовенству и вызвала в самолюбивых москвичах раздражение.
Людям, имевшим высокое представление о церковном первенстве Москвы,
казалось, что привлечение иноземцев к церковным исправлениям необходимо
должно было выйти из признания русского духовенства невежественным в делах
веры, а московских обрядов -- еретическими. А это шло вразрез с их высокими
представлениями о чистоте православия в Москве. Этим оскорблялась их
национальная гордость, и они протестовали против исправлений, исходя именно
из этого оскорбленного национального чувства.
Никон, став патриархом, повел дело исправления более систематично,
занялся исправлением не только ошибок, руководясь древними греческими
списками, но и обрядов. По поводу последних он постоянно советовался с
Востоком. Исправление обрядов было уже, по понятиям того времени, вторжением
в область веры, т.е. непростительным посягательством. В деле исправления
киявляне и Восток стали играть активную, даже первенствующую роль.
Исправление стало окончательно делом междуцерковным. Появился и резкий
протест.
Но прежде чем перейти к изложению того, как пошло исправление книг и
