Михайловича был такой отчетливый моральный строй и порядок, что всякий
частный случай ему легко было подвести под его общие понятия и дать ему
категорическую оценку. Нет возможности восстановить в общем содержании и
системе этот душевный строй, прежде всего потому, что и сам его обладатель
никогда не заботился об этом. Однако для примера укажем хотя бы на то, что,
исходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович имел ясное и
твердое понятие о происхождении и значении царской власти в Московском
государстве как власти богоустановленной и назначенной для того, чтобы
"рассуждать людей вправду" и "беспомощным помогать". Уже были выше приведены
слова царя Алексея князю Гр. Ромодановскому: "Бог благословил и предал нам,
государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и
на севере вправду". Для царя Алексея это была не случайная красивая фраза, а
постоянная твердая формула его власти, которую он сознательно повторял
всегда, когда его мысль обращалась на объяснение смысла и цели его державных
полномочий. В письме к князю Н. И. Одоевскому, например, царь однажды
помянул о том, "как жить мне, государю, и вам, боярам", и на эту тему писал:
"А мы, великий государь, ежедневно просим у Создателя ... чтобы Господь
Бог... даровал нам, великому государю, и вам, боярам, с нами единодушно люди
Его, Световы, рассудити вправду, всем равно". Взятый здесь пример имеет цену
в особенности потому, что для историка в данном случае ясен источник тех
фраз царя Алексея, в которых столь категорически нашла себе определение,
впервые в Московском государстве, идея державной власти. Свои мысли о
существе царского суждения Алексей Михайлович черпал, по-видимому, из чина
царского венчания или же непосредственно из главы 9-й Книги Премудрости
Соломона. Не менее знаменательным кажется и отношение царя к вопросу о
внешнем принуждении в; делах веры. С заметной твердостью и смелостью мысли,
хотя и в очень сдержанных фразах, царь пишет по этому вопросу митрополиту
Никону, которого авторитет он ставил в те годы необыкновенно высоко. Он
просит Никона не томить в походе монашеским послушанием сопровождавших его
светских людей, "не заставливай у правила стоять: добро, государь владыко
святый, учить премудра -- премудрее будет, а безумному -- мозолие ему
есть!". Он ставит Никону на вид слова одного из его спутников, что Никон
"никого де силою не заставит Богу веровать". При всем почтении к
митрополиту, "не в пример святу мужу", Алексей Михайлович видимо разделяет
мысли не согласных с Никоном и терпевших от него подневольных постников и
молитвенников. Нельзя силой заставить Богу веровать -- это по всей видимости
убеждение самого Алексея Михайловича.
При постоянном религиозном настроении и напряженной моральной
вдумчивости Алексей Михайлович обладал одной симпатичной чертой, которая,
казалось бы, мало могла уживаться с его аскетизмом и наклонностью к
отвлеченному наставительному резонерству. Царь Алексей был весьма эстетичен
-- в том смысле, что любил и понимал красоту. Его эстетическое чувство
сказывалось ярче всего в страсти к соколиной охоте, а позже -- к сельскому
хозяйству. Кроме прямых ощущений охотника и обычных удовольствий охоты с ее
азартом и шумным движением, соколиная потеха удовлетворяла в царе Алексее и
чувству красоты. В "Уряднике сокольничья пути" он очень тонко рассуждает о
красоте разных охотничьих птиц, о прелести птичьего лета и удара, о внешнем
изяществе своей охоты. Для него "его государевы красныя и славные птичьи
охоты" урядство или порядок "уставляет и объявляет красоту и удивление";
высокого сокола лет -- "красносмотрителен и радостен"; копцова (т.е.
копчика) добыча и лет -- "добро-виден". Он следит за красотой сокольничьего
наряда и оговаривает, чтобы нашивка на кафтанах была "золотная" или
серебряная: "к какому цвету какая пристанет"; требует, чтобы сокольник
держал птицу "подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей",
т.е. так, чтобы ее рассмотреть было удобно и красиво. Элемент красоты и
изящества вообще играет не последнюю роль в "урядстве" всего охотничьего
чина царя Алексея. То же чувство красоты заставляло царя увлекаться внешним
благочестием церковного служения и строго следить за ним, иногда даже
нарушая его внутреннюю чинность для внешней красоты. В записках Павла
Алеппского можно видеть много примеров тому, как царь распоряжался в церкви,
наводя порядок и красоту в такие минуты, когда, по нашим понятиям, ему
надлежало бы хранить молчание и благоговение. Не только церковные церемонии,
но и парады придворные и военные необыкновенно занимали Алексея Михайловича
с точки зрения "чина" и "урядства", т.е. внешнего порядка, красоты и
великолепия. Он, например, с чрезвычайным усердием устраивал смотры и
проводы своим войскам перед первым литовским походом, обставляя их
торжественным и красивым церемониалом. Большой эстетический вкус царя
сказывался в выборе любимых мест: кто знает положение Саввина-Сторожевского
монастыря в Звенигороде, излюбленного царем Алексеем Михайловичем, тот
согласится, что это одно из красивейших мест всей Московской губернии; кто
был в селе Коломенском, тот помнит, конечно, тамошние прекрасные виды с
высокого берега Москвы-реки. Мирная красота этих мест -- обычный тип
великорусского пейзажа -- так соответствует характеру "гораздо тихаго" царя.
Соединение глубокой религиозности и аскетизма с охотничьими
наслаждениями и светлым взглядом на жизнь не было противоречием в натуре и
философии Алексея Михайловича. В нем религия и молитва не исключали
удовольствий и потех. Он сознательно позволял себе свои охотничьи и
комедийные развлечения, не считал их преступными, не каялся после них. У
него и на удовольствия был свой особый взгляд. "И зело потеха сия полевая
утешает сердца печальныя, -- пишет он в наставлении сокольникам. -- Будите
охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою... да не одолеют вас
кручины и печали всякия". Таким образом, в сознании Алексея Михайловича
охотничья потеха есть противодействие печали, и подобный взгляд на
удовольствия не случайно соскользнул с его пера: по мнению царя, жизнь не
есть печаль, и от печали нужно лечиться, нужно гнать ее -- так и Бог велел.
Он просит Одоевского не плакать о смерти сына: "Нельзя, что не поскорбеть и
не прослезиться, и прослезиться надобно -- да в меру, чтобы Бога наипаче не
прогневать". Но если жизнь -- не тяжелое, мрачное испытание, то она для царя
Алексея и не сплошное наслаждение. Цель жизни -- спасение души, и
достигается эта цель хорошей благочестивой жизнью; а хорошая жизнь, по
мнению царя, должна проходить в строгом порядке: в ней все должно иметь свое
место и время; царь, говоря о потехе, напоминает своим сокольникам: "Правды
же и суда и милостивые любве и ратнаго строя николиже позабывайте: делу
время и потехе час". Таким образом, страстно люби мая царем Алексеем забава
для него все-таки только забава и не должна мешать делу. Он убежден, что во
все, что бы ни делал человек, нужно вносить порядок, "чин". "Хотя и мала
вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна, -- никто же
зазрит, никто же похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что
в малой вещи честь и чин и образец положен по мере". Чин и благоустройство
для Алексея Михайловича -- залог успеха во всем. "Без чина же всякая вещь не
утвердится и не укрепится; бесстройство же теряет дело и восставляет
безделье", -- говорит он. Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботится о
порядке во всяком большом и малом деле. Он только тогда бывал счастлив,
когда на душе у него было светло и ясно, и кругом все было светло и
спокойно, все на месте, все по чину. Об этом-то внутреннем равновесии и
внешнем порядке более всего заботился царь Алексей, мешая дело с потехой и
соединяя подвиги строгого аскетизма с чистыми и мирными наслаждениями. Такая
непрерывно владевшая царем Алексеем забота позволяет сравнить его (хотя
аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с первыми эпикурейцами,
искавшими своей "атараксии", безмятежного душевного равновесия, в разумном и
сдержанном наслаждении.
До сих пор царь Алексей Михайлович был обращен к нам своими светлыми
сторонами, и мы ими любовались. Но были же и тени. Конечно, надо счесть
показным и неискренним "смирением паче гордости" тот отзыв, какой однажды
дал сам о себе царь Никону: "А про нас, изволишь ведать, и мы, по милости
Божий и по вашему святительскому благословению, как есть истинный царь
христианский наричюся, а по своим злым мерзким делам недостоин и во псы --
не токмо в цари!" Злых и мерзких дел за царем Алексеем современники не
знают; однако иногда они бывали им недовольны. В годы его молодости, в эпоху
законодательных работ над Уложением (1649 г.), настроение народных масс было
настолько неспокойно, что многие давали волю языку. Один из озлобленных
реформами уличных озорников Савинка Корепин болтал на Москве про юного
государя, что царь "глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославскаго: они
всем владеют, и сам государь все это знает да молчит". Мысль, что царь
"глядит изо рта" у других, мелькает и позднее. В поведении Коломенского
архиепископа Иосифа (1660--1670 гг.) вскрывались не раз его беспощадные
отзывы о царе Алексее и боярах. Иосиф говаривал про великого государя, что
"не умеет в царстве никакой расправы сам собою чинить, люди им владеют", а
про бояр -- что "бояре -- Хамов род, государь того и не знает, что они
делают". В минуты большого раздражения Иосиф обзывал Алексея Михайловича
весьма презрительными бранными словами, которых общий смысл обличал царя в
полной неспособности к делам. Встречаясь с такими отзывами, не знаешь, как
следует их истолковать и как их можно примирить со многими свидетельствами о
разуме и широких интересах Алексея Михайловича. "Гораздо тихий" царь был
ведь тих добротой, а не смыслом; это ясно для всех, знакомых с историческим
материалом. Только пристальное наблюдение открывает в натуре царя Алексея
две такие черты, которые могут осветить и объяснить существовавшее
недовольство им.
При всей своей живости, при всем своем уме царь Алексей Михайлович был
безвольный и временами малодушный человек. Пользуясь его добротой и
безволием, окружавшие не только своевольничали, но забирали власть и над
самим "тихим" государем. В письмах царя есть удивительные этому
доказательства. В 1652 г. он пишет Никону, что дворецкий князь Алексей Мих.
Львов "бил челом об отставке". Это был возмутительный самоуправец, много лет
безнаказанно сидевший в приказе Большого дворца. Царь обрадовался, что можно
избавиться от Львова, и "во дворец посадил Василия Бутурлина". С наивной
похвальбой он сообщает Никону: "а слово мое ныне во Дворце добре страшно, и
(все) делается без замотчанья!" Стало быть, такова была наглость князя
Львова, что ему не страшно казалось и царское слово, и так велика была
слабость государя, что он не мог сам избавиться от своего дворецкого! После
этого примера становится понятным, что около того же времени и ничтожный
приказный человек Л. Плещеев мог цинично похваляться, что "про меня де
ведает государь, что я зернщик (т.е. игрок)!... у меня де Москва была в руке
вся, я де и боярам указывал!". В упоминании государя Плещеевым мелькает тот
же намек на отсутствие страха перед государевым именем и, словом, как и в
наивном письме самого государя. Любопытно, что придворные и приказные люди
