во всем богатстве ее проявлений превращается для него в свободу в по-
нимании разбойника - как возможность грабить и убивать, творить
любой произвол. Именно такой свободы желали, "бесы", Достоевского,
именно к такой свободе для себя привели Россию большевики. Рабст-
во человека вне национального бытия - худшее из рабств. Его свобо-
да потенциально опасна для всех других. Лучше всего деградацию лич-
ности, избравшей такую свободу, показал Достоевский на материале
русской интеллигенции. Убийство старушки-процентщицы русским
интеллигентом ради великой цели - разве это непрообраз миллио-
нов преступлений в застенках большевистской Чека! Достоевский по-
казывает главное - саморазрушение свободы вне национального бы-
тия. "Упорство в своем самоопределении и самоутверждении отрывает
человека от преданий и от среды и тем самым его обессиливает. В бес-
105
почвенности Достоевский открывает духовную опасность. В одиночест-
ве и обособлении угрожает разрыв с действительностью. "Скиталец"
способен только мечтать, он не может выйти из мира призраков, в ко-
торый его своевольное воображение как-то магически обращает мир
живой. Мечтатель становится "подпольным человеком", начинается
жуткое разложение личности. Одинокая свобода оборачивается одер-
жимостью, мечтатель в плену у своей мечты... Достоевский видит и
изображает этот мистический распад самодовлеющего дерзновения, вы-
рождающегося в дерзость и даже мистическое озорство. Показывает,
как пустая свобода ввергает в рабство - страстям и идеям. И кто те-
перь покушается на чужую свободу, тот и сам погибает" (Г. Флоров-
ский). Достоевский предсказал модель поведения русского интеллиген-
та, лишенного национального сознания, ставшего "подпольным челове-
ком", могущим объединяться с другими людьми только по принципу
подпольности. "Подпольные" люди объединяются друг с другом, чтобы
бороться против русских людей, живущих согласно национальному со-
знанию. "Подпольные" люди ненавидят настоящих людей и готовы на
все, чтобы их уничтожить.
Как вспоминает очевидец событий конца XIX века: "Наша схема бы-
ла: подпольная работа народовольцев, скрывшись под земством, подго-
товить в России социальную революцию и вынудить правительство на
перемену строя. Наступит "свобода", а что за "свобода, в каких формах,
никто не знал".
Да, жажда свободы в российской интеллигенции была велика, но и
не в меньшей степени неопределенна и бесформенна.
А по сути дела - это была свобода от своего народа, свобода от
русских основ, традиций и идеалов.
Жизненные интересы народа, замечал русский историк академик
В.П. Безобразов, не прикасаются к "движению идей", которое проис-
ходит в живущем над их головами, "оторванном от них мире "интелли-
генции"; народ оставался чуждым этому миру, узнавая только изредка
из газет "о злобах дня" в этом мире. Своих злоб и язв у них (как мы
увидим) немало, но они совсем другого рода. Иначе было, например, в
Германии, где реальный рабочий вопрос, действительные условия быта
рабочих масс служат жизненной почвой для социально-демократичес-
кой агитации. Безобразов замечает, как чуждость народа интеллиген-
ции после убийства 1 марта 1881 года Царя Александра II переросла в
настоящую враждебность, С тех пор народ, отмечал Безобразов, даже
неграмотный, стал обращать на "нигилистов" серьезное внимание, ко-
торого прежде их не удостаивал. После этого убийства крестьяне в де-
ревнях стали озираться по сторонам, подозревая каждого неизвестного
106
приезжего, чтобы как-нибудь не пропустить "злодеев". "Но все-таки вся
эта мрачная сфера революционной агитации и политических преступ-
лений остается для нашего народа совсем посторонним, как бы чуже-
земным миром; из него происходят как бы только насильственные
вторжения в народную жизнь и посягательства на ее святыню, совер-
шенно непонятные народу иначе, как какие-то иноземные набеги".
"Длительным будничным трудом, - писал Бунин, - мы (интеллиген-
ция. - О.П.) брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А
вот отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский,
наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то
ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди всей этой николаевщины, не могу быть
чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне,
карету!
...Какая это старая русская болезнь (интеллигентов. - О.П.), это
томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет
какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит
только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!"
Жажда все совершить одним махом, критикантский зуд, жажда раз-
рушить все - "до основанья, а затем..." определяли многие черты обра-
зованного общества.
С болью в сердце пишет Бунин об оторванности значительной час-
ти интеллигенции от народа, об их безразличии к народным нуждам.
Ибо им "в сущности, было совершенно наплевать на народ, - если
только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, - и
которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не
замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-
экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
- Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть, может, и
видел, да не обратил внимания.
А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "на-
род", "человечество". Даже знаменитая "помощь голодающим" происхо-
дила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть
правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но
правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы
прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем
кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".
Многие сложные явления раскрашивались интеллигенцией в две кра-
ски: либо красное, либо черное; либо прогрессивное, либо реакционное -
и рассматривались не по существу, а только по окраске. Самое замеча-
тельное, полезное и нужное деловое предложение человека, принадлежа-
107
щего к "реакционерам", чаще всего огульно отметалось. Большая часть
интеллигенции считала всякое практическое дело второстепенным по
сравнению с вопросами социальной и даже революционной борьбы.
Жизнь требовала решения многих практических дел, но образованное
общество вместо участия в них чаще всего поднимало вопросы, далекие
от жизни. Активное участие в практической работе по развитию государ-
ственных и хозяйственных основ вместе с правительством считалось
чуть ли не ренегатством и осуждалось общественным мнением интелли-
генции. <Земледелием, торговлей, промышленностью никто не интересо-
вался и никто здесь не понимал ничего. Это считалось областью исклю-
чительно деловых людей, людей "брюха", которые поэтому и делали бук-
вально что хотели, не контролируемые никем>.*1 Возникает пропасть
между деловыми, практическими людьми и большей частью интеллиген-
ции, витающей в облаках и осуждающей русские порядки,
Характерной чертой российской интеллигенции, как справедливо
отмечал князь С.Е. Трубецкой, являлась ее чрезвычайно развитая и
щекотливая спесь. Эта спесь проявлялась как по отношению высшего
дворянства и аристократии, так и по отношению к простому народу.
"Встречаясь с аристократом, типичный интеллигент прежде всего обда-
вал его своей интеллигентской спесью". Это, конечно, раздражало ари-
стократию, видевшую в этом болезненную реакцию на внутреннюю
слабость и неуверенность интеллигенции - своего рода комплекс не-
полноценности. По отношению к народу интеллигентская спесь прояв-
лялась в высокомерии и покровительственном подходе как к темной и
некультурной массе. На самом же деле духовно и эстетически корен-
ное русское крестьянство в массе своей было развито гораздо больше,
чем интеллигенция.
Оторванность интеллигенции от народа, а точнее, от России нацио-
нальной ощущалась во многом, и это особенно проявилось в период ре-
волюции, хотя совершенно неверно считать, что в образованном обще-
стве не было искреннего движения в сторону крестьянства, рабочих,
Мы знаем многочисленные случаи беззаветного служения и жертвен-
ности. Но тем не менее разность культурных установок и "языков", раз-
ность образов и представлений, которыми жили образованное общест-
во и национальная Россия, препятствовала их плодотворному диалогу.
И немало представителей образованного общества это чувствовали и
понимали, горько ощущая свою неспособность к такому диалогу,
"Со своей верой при своем языке, - писал видный русский этно-
граф граф С.В. Максимов, - мы храним еще в себе тот дух и в том
---------------------------------------------------------------------------
*1 Шарапов С.Ф. Указ. соч.С. 33.
---------------------------------------------------------------------------
108
широком и отвлеченном смысле, разрушение которого дается туго и в
исключение только счастливым, и лишь по частям и в частностях.
Самые частности настолько сложны, что сами по себе составляют
целую науку, в которой приходится разбираться с усиленным внима-
нием и все-таки не видеть изучению конца и пределов. Познание жи-
вого сокровенного духа народа во всей его цельности все еще не под-
дается, и мы продолжаем бродить вокруг да около. В быстро мелька-
ющих тенях силимся уяснить живые образцы и за таковые принима-
ем зачастую туманные обманчивые призраки и вместо ликов пишем
силуэты".
К концу XIX века в глазах многих представителей российской ин-
теллигенции деревня представляется в безнадежно черном цвете, как
царство темноты, невежества, отсталости, а крестьяне -как какие-то
непонятные существа. Даже для самых талантливых литераторов рос-
сийский мужик - что-то странное и незнакомое. Так, Андрей Белый в
очерке "Арбат" пишет: <"Капиталист", "пролетарий" в России проекция
мужика; а мужик есть явление очень странное даже: лаборатория, пре-
творяющая ароматы навоза в цветы; под Горшковым, Барановым (Бе-
лый приводит фамилии арбатских лавочников. - О.П.), Мамонтовым,
Есениным, Клюевым, Казиным - русский мужик; откровенно воняет и
тем и другим: и навозом, и розою - в одновременном "хаосе"; му-
жик - существо непонятное; он какое-то мистическое существо, веге-
тариански ядущее, цвет творящее из лепестков только кучи навоза, что-
бы от него из Горшковских горшков выпирать: гиацинтами! Из целин
матерщины... бьет струйная эвритмия словес: утонченнейшим ароматом
есенинской строчки...> Какое надменное высокомерие к крестьянству
сквозит в словах А. Белого, представляющего себя выше мужицкой
культуры, а на самом деле просто трагически оторванного от родных
корней, а вернее, связанного с ними множеством опосредованных отно-
шений с каждым новым звеном, притупляющим остроту и жизненность
его творчества.
В глубине души многие интеллигенты, считавшие себя защитниками
народа, не верили в него, полагая его отсталым, невежественным и не-
способным самостоятельно решать важные вопросы. В 1904 году, когда
антирусские партии вырабатывали в Париже общую программу дейст-
вий, один из руководителей антирусского движения П. Милюков так
объяснял своим соратникам по антирусской борьбе свое нежелание пре-
доставить русским людям всеобщее избирательное право: "Держу пари,
что вы как социалисты за моей аргументацией подозреваете тайное же-
лание устранить рабочий плебс в пользу капиталовладельцев. Поверьте
мне, что дело совсем обстоит иначе. Если я чего боюсь, так только того,
109
как бы мужики не затопили в русском парламенте цвет интеллигенции
своими выборными - земскими начальниками да попами".*1
Характерным примером непонимания интеллигенцией крестьянской
культуры может служить изображение деревни в рассказе А. Чехова
