телу. Так или не так?
- Именно так.
- Но разве мы не согласились раньше, что душа,
если это гармония, всегда поет в лад с тем, как натянуты,
или отпущены, или звучат, или как-то еще размещены
и расположены составные части? Разве мы не согласи-
лись, что душа следует за ними и никогда не властвует?
- Да, - отвечал Симмий, - согласились.
- Что же получается? Ведь мы убеждаемся, что она
действует как раз наоборот - властвует над всем тем,
из чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть
ли не во всём и в течение всей жизни всеми средствами
подчиняет своей власти и то сурово и больно наказывает,
заставляя исполнять предписания врача или учителя
гимнастики, то обнаруживает некоторую снисходитель-
ность, то грозит, то увещевает, обращаясь к страстям,
гневным порывам и страхам словно бы со стороны. Это
несколько напоминает те стихи Гомера, где он говорит
об Одиссее:
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу:
Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело...
Разве, по-твоему, у него сложились бы такие стихи, если
бы он думал, что душа - это гармония, что ею руково-
дят состояния тела, а не наоборот - что она сама руко-
водит и властвует и что она гораздо божественнее любой
гармонии? Как тебе кажется?
- Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, что ты
прав!
- Тогда, дорогой мой, нам никак не годится утвер-
ждать, будто душа - своего рода гармония: так мы, по-
жалуй, разойдемся и с божественным Гомером, и с сами-
ми собою.
- Верно, - подтвердил он.
- Вот и прекрасно, - сказал Сократ. - Фиванскую
Гармонию мы как будто умилостивили. Теперь оче-
редь Кадма, Кебет. Как нам приобрести его благосклон-
ность, какими доводами?
- Мне кажется, ты найдешь как, - отозвался Ке-
бет. - Во всяком случае, твои возражения против гар-
монии меня просто восхитили - настолько они были не-
ожиданны. Слушая Симмия, когда он говорил о своих
затруднениях, я все думал: неужели кто-нибудь сумеет
справиться с его доводами? И мне было до крайности
странно, когда он не выдержал и первого твоего нати-
ска. Так что я бы не удивился, если бы та же участь
постигла и Кадмовы доводы.
- Ах, милый ты мой, - сказал Сократ, - не надо
громких слов - как бы кто не испортил наше рассуж-
дение еще раньше, чем оно началось. Впрочем, об этом
позаботится божество, а мы по-гомеровски вместе
пойдем и посмотрим, дело ли ты говоришь.
Что ты хочешь выяснить? Главное, если я не оши-
баюсь, вот что. Ты требуешь доказательства, что ду-
ша наша неуничтожима и бессмертна: в противном случае,
говоришь ты, отвага философа, которому предстоит уме-
реть и который полон бодрости и спокойствия, полагая,
что за могилою он найдет блаженство, какого не мог бы
обрести, если бы прожил свою жизнь иначе, - его отвага
безрассудна и лишена смысла. Пусть мы обнаружили,
что душа сильна и богоподобна, что она существовала
и до того, как мы родились людьми, - все это, по-твоему,
свидетельствует не о бессмертии души, но лишь о том,
что она долговечна и уже существовала где-то в прежние
времена неизмеримо долго, многое постигла и многое
совершила. Но к бессмертию это ее нисколько не прибли-
жает, напротив, само вселение ее в человеческое тело
было для души началом гибели, словно болезнь. Скорбя
проводит она эту свою жизнь, чтобы под конец погибнуть
в том, что зовется смертью. И совершенно безразлично,
утверждаешь ты, войдет ли она в тело раз или много раз,
по крайней мере для наших опасений: если только чело-
век не лишен рассудка, он непременно должен опасать-
ся - ведь он не знает, бессмертна ли душа, и не может
этого доказать.
Вот, сколько помнится, то, что ты сказал, Кебет.
Я повторяю это нарочно, чтобы ничего не пропустить
и чтобы ты мог что-нибудь прибавить или убавить, если
пожелаешь.
А Кебет в ответ:
- Нет, Сократ, сейчас я ничего не хочу ни убавлять,
ни прибавлять. Это все, что я сказал.
Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал
так:
- Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее
решить, нам придется исследовать причину рождения
и разрушения в целом. И если ты не против, я расскажу
тебе о том, что приключилось со мной во время такого
исследования. Если что из этого рассказа покажется тебе
полезным, ты сможешь использовать это для подкрепле-
ния твоих взглядов.
- Конечно, я не против, - ответил Кебет.
[Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни]
- Тогда послушай. В молодые годы, Кебет, у меня
была настоящая страсть к тому виду мудрости, который
называют познанием природы. Мне представлялось чем-то
возвышенным знать причины каждого явления - почему что
рождается, почему погибает и почему существует. И я
часто бросался из крайности в крайность и вот какого
рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теп-
лое и холодное вызывают гниение, не тогда ли как суди-
ли некоторые, образуются живые существа? Чем мы
мыслим - кровью, воздухом или огнем? Или же ни
тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает
чувство слуха, в зрения, и обоняния, а из них возникают
память и представление, а из памяти и представле-
ния, когда они приобретут устойчивость, возникает зна-
ние?
Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах,
которые происходят в небе и на Земле, и всё для того,
чтобы в конце концов счесть себя совершенно непри-
годным к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе
достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал
ясно - так казалось и мне самому, и остальным, - а те-
перь, из-за этих исследований, я окончательно ослеп и
утратил даже то знание, что имел прежде, - например,
среди многого прочего перестал понимать, почему чело-
век растет. Прежде я думал, что это каждому ясно:
человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляет-
ся к мясу, кости - к костям, и так же точно, по тому же
правилу, всякая часть [пищи] прибавляется к родствен-
ной ей части человеческого тела и впоследствии малая
величина становится большою. Так малорослый человек
делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно,
по-твоему, или нет?
- По-моему, правильно, - сказал Кебет.
- Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с
низкорослым, оказывался головою выше, то никаких
сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом -
тоже. Или еще нагляднее: десять мне казалось больше
восьми потому, что к восьми прибавляется два, а вещь
в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что
превосходит ее на половину собственной длины.
- Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом те-
перь? - спросил Кебет.
- Теперь, клянусь Зевсом, - сказал Сократ, - я да-
лек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из
этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к
единице прибавляют единицу, - то ли единица, к ко-
торой прибавили другую, стала двумя, то ли прибав-
ляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе
становятся двумя через прибавление одной к другой.
Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая
оставалась единицей и двух тогда не существовало, но
вот они сблизились, и я спрашиваю себя: в этом ли
именно причина возникновения двух - в том, что про-
изошла встреча, вызванная взаимным сближением?
И если кто разделяет единицу, я не могу больше ве-
рить, что двойка появляется именно по этой причине -
через разделение, ибо тогда причина будет как раз про-
тивоположной причине образования двух: только что мы
утверждали, будто единицы взаимно сближаются и при-
бавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна
от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить
себя, будто понимаю, почему и как возникает единица
или что бы то ни было иное - почему оно возникает,
гибнет или существует. Короче говоря, этот способ ис-
следования мне решительно не нравится, и я выбираю
себе наугад другой.
Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал
в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает поря-
док и всему служит причиной Ум; и эта причина мне
пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход
из затруднений, если всему причина - Ум. Я решил, что
если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наи-
лучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей
всего лучше находиться. И если кто желает отыскать
причину, по которой что-либо рождается, гибнет или
существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой
вещи существовать, действовать или самой испытывать
какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения,
человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружаю-
щем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совер-
шенного. Конечно, он непременно должен знать и худ-
шее, ибо знание лучшего и знание худшего - это одно
и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием
думал, что нашел в Анаксагоре учителя, который откро-
ет мне причину бытия, доступную моему разуму, и пре-
жде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая,
а рассказавши, объяснит необходимую причину - со-
шлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше
всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если
он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяс-
нит, почему ей лучше быть в центре. Если он откроет
мне все это, думал я, я готов не искать причины иного
рода. Да, я был готов спросить у него таким же обра-
зом о Солнце, Луне и звездах - о скорости их движения
относительно друг друга, об их поворотах и обо всем
остальном, что с ними происходит: каким способом каж-
дое из них действует само или подвергается воздейст-
вию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их
устроителем Ум, Анаксагор может ввести еще какую-то
причину помимо той, что им лучше всего быть в таком
положении, в каком они и находятся. Я полагал, что,
определив причину каждого из них и всех вместе, он
затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем
их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни
за что! С величайшим рвением принялся я за книги
Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее
узнать, что же всего лучше и что хуже.
Но с вершины изумительной этой надежды, друг
Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая чи-
тать, увидел, что Ум у него остается без всякого при-
менения и что порядок вещей вообще не возводится
ни к каким причинам, но приписывается - совершенно
нелепо - воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой
взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил,
что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а по-
том, принявшись объяснять причины каждого из них
в отдельности, сказал: "Сократ сейчас сидит здесь пото-
му, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости
твердые и отделены одна от другой сочленениями, а
сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окру-
жают кости - вместе с мясом и кожею, которая все
охватывает. И так как кости свободно ходят в своих
суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позво-
ляют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то при-
чине он и сидит теперь здесь, согнувшись". И для беседы
нашей можно найти сходные причины - голос, воздух,
слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истин-
ными причинами - тем, что, раз уж афиняне почли за
лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее
сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте
и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь
собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были
бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные
ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более
справедливым и более прекрасным не бежать и не скры-
ваться, но принять любое наказание, какое бы ни назна-
чило мне государство.
Нет, называть подобные вещи причинами - полная
бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего это-
го - без костей, сухожилий и всего прочего, чем я вла-
дею, - я бы не мог делать то, что считаю нужным, он
говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина
всему, что я делаю, и в то же время что в данном слу-
чае я повинуюсь Уму, а не сам избираю наилучший
