и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда
страдает от голода, или холода, или иной какой нуж-
ды, - даже соловей, даже ласточка или удод, хотя
про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая
свое горе. Но, по-моему, это выдумка - и про них, и
про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и пото-
му - вещие птицы - они провидят блага, ожидающие
их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой
день, как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебе-
дями, считаю рабом того же господина и служителем то-
го же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил
даром пророчества не хуже, чем лебедей, и не сильнее,
чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы може-
те говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не пре-
пятствуют Одиннадцать, поставленные афинянами.
- Что ж, прекрасно, - начал Симмий, - в таком
случае и я объясню тебе, в чём мои затруднения, и Ке-
бет не скроет, что из сказанного сегодня кажется ему
неприемлемым. Мне думается, Сократ, - как, впрочем,
может быть, и тебе самому, - что приобрести точное
знание о подобных вещах в этой жизни либо невозмож-
но, либо до крайности трудно, но в то же время было
бы позорным малодушием не испытать и не проверить
всеми способами существующие на этот счет взгляды и
отступиться, пока возможности для исследования не
исчерпаны до конца. Значит, нужно достигнуть одного
из двух: узнать истину от других или отыскать ее са-
мому либо же, если ни первое, ни второе невозможно,
принять самое лучшее и самое надежное из человече-
ских учений и на нем, точно на плоту, попытаться пе-
реплыть через жизнь, если уже не удастся перепра-
виться на более устойчивом и надежном судне - на
каком-нибудь божественном учении. Поэтому я теперь
наберусь смелости и задам свой вопрос, тем более что
ты и сам велишь: я не хочу потом укорять себя за то,
что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю
над твоими словами, и вместе с ним, с Кебетом, и мне
кажется, они не вполне убедительны.
А Сократ на это:
- Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но
только скажи, в чем именно "не вполне"?
- А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассу-
ждение можно применить к лире, к ее струнам и гар-
монии. И верно, в настроенной лире гармония - это
нечто невидимое, бестелесное, прекрасное и божествен-
ное, а сама лира и струны - тела, то есть нечто телес-
ное, сложное, земное и сродное смертному. Представь
себе теперь, что лиру разбили или же порезали и по-
рвали струны, - приводя те же доводы, какие приво-
дишь ты, кто-нибудь будет упорно доказывать, что
гармония не разрушилась и должна по-прежнему суще-
ствовать. Быть того не может, скажет такой человек,
чтобы лира с разорванными струнами и сами струны -
вещи смертной природы - все ещё существовали, а гар-
мония, сродная и близкая божественному и бессмерт-
ному, погибла, уничтожившись раньше, чем смертное.
Нет, гармония непременно должна существовать, и
прежде истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем
претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, Со-
крат, я думаю, ты и сам отлично сознаешь что наибо-
лее частый взгляд на душу таков: если наше тело
связывают и держат в натяжении тепло, холод, сухость,
влажность и некоторые иные, подобные им, [начала], то
душа наша есть сочетание и гармония этих [начал],
когда они хорошо и соразмерно смешаны друг с дру-
гом. И если душа - это действительно своего рода
гармония, значит, когда тело чрезмерно слабеет или,
напротив, чрезмерно напрягается - из-за болезни или
иной какой напасти, - душа при всей своей божествен-
ности должна немедленно разрушиться, как разрушает-
ся любая гармония, будь то звуков или же любых тво-
рений художников; а телесные останки могут сохра-
няться долгое время, пока их не уничтожит огонь или
тление. Пожалуйста, подумай, как нам отвечать на этот
довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочета-
ние телесных качеств и потому в том, что мы назы-
ваем смертью, гибнет первою.
Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел со-
бравшихся взглядом, улыбнулся и сказал:
- Симмий говорит дело. Если кто из вас находчи-
вее моего, пусть отвечает. Кажется, Симмий метко под-
дел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд,
прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще
Кебета, - в чем упрекает [наши] доводы он, а мы тем
временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже, вы-
слушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится,
что они поют в лад, а если нет - будем отстаивать свое
доказательство. Ну, Кебет, теперь твой черед: говори,
что тебя смущает.
- Да, Сократ, я скажу, - отозвался Кебет. - Мне
кажется, [наше] доказательство не сдвинулось с места,
и упрек, что мы делали ему раньше, можно повторить и
теперь. Что наша душа существовала и до того, как
воплотилась в этом образе, доказано - я не отрицаю -
очень тонко и, смею сказать, очень убедительно. Но что
она и после нашей смерти продолжает где-то существо-
вать, это мне представляется далеко не столь убедитель-
ным. Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто
душа не сильнее и не долговечнее тела. Наоборот,
сколько я понимаю, душа обладает огромным преимуще-
ством перед всем телесным. "Как же так? - спросят
меня. - Откуда же тогда твои сомнения, если ты ви-
дишь, что после смерти человека даже более слабая его
часть продолжает существовать? Разве тебе не кажется.
что более долговечная часть непременно должна сохра-
няться в целости все это время?" Смотри, есть ли толк
в том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне, как
раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподоб-
ление.
Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же са-
мое, что применить этот довод к умершему старику
ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то суще-
ствует, целый и невредимый, и в подтверждение предъ-
явить плащ, который старик сам себе соткал: плащ-то
ведь цел, ему ничего не сделалось, он невредим. А если
кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди
или плащи, которые постоянно в употреблении, в
носке, и, услыхав в ответ: "Разумеется, люди", - счи-
тать доказанным, что человек, соткавший этот плащ,
без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла
вещь менее долговечная.
Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все об-
стоит иначе. Следи и ты за там, что я говорю. Кто так
рассуждает, судит нелепо - это каждому видно. Ведь
наш ткач соткал и сносил много этаких плащей и пе-
режил их все, за исключением, правда, одного, послед-
него, но из этого никак не следует, будто человек негод-
нее или бессильнее плаща.
То же самое уподобление, по-моему, применимо и
к душе, связанной с телом, и, кто говорит о душе и тела
теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне ка-
жется, говорит верно: он скажет, что душа долговеч-
нее, а тело слабее и кратковременнее; к этому, однако ж,
он должен прибавить, что всякая душа снашивает много
тел, в особенности если живет много лет: тело ведь
изнашиваатся и отмирает еще при жизни человека, и,
стало быть, душа беспрерывно ткет наново, заменяя
сношенное. И когда душа погибает, последняя одежда
на ней непременно должна быть цела - она одна только
и переживает душу. Лишь после гибели души обнаружи-
вает тело природную свою слабость и скоро истребляется
тлением. Значит, приняв наше доказательство, мы всё
еще не можем твердо надеяться, что душа наша, когда
мы умрем, будет где-то продолжать свое существование.
Мало того, скажут мне, допустим, мы сделаем сто-
роннику этих доводов еще большие уступки, чем сделал
ты, и согласимся, что душа существует не только
до нашего рождения, но, что вполне возможно, некото-
рые души существуют и после того, как мы умрем, и
будут существовать, и много раз родятся, и снова
умрут: ведь душа по природе своей настолько сильна,
что способна вынести много рождений. Допустим, со
всем этим мы согласимся, но не признаем, что душа не
несет никакого ущерба в частых своих рождениях и не
погибает однажды совершенно в какую-то из своих
смертей, - а никто не похвастается, будто знает хоть
нибудь об этой последней смерти и о разрушении тела,
несущем гибель душе, ибо такое ощущение никому из
нас не доступно. Раз это так, не следует нам выказы-
вать отвагу перед смертью; она просто безрассудна,
такая отвага, - ведь доказать, что душа совершенно
бессмертна и неуничтожима, мы не можем. А раз не
можем, умирающий непременно будет бояться за свою
душу, как бы, отделяясь от тела на этот раз, она не по-
гибла окончательно.
Выслушав Симмия и Кебета, мы все помрачнели.
Потом мы признавались друг другу, что прежние до-
воды полностью нас убедили, а тут мы снова испыты-
вали замешательство и были полны недоверия не только
к сказанному прежде, но и к тому, что нам еще пред-
стояло услышать. Может быть, это мы никуда не годны
и не способны ни о чем судить? Или же сам вопрос не
допускает ясного ответа?
Э х е к р а т. Клянусь богами, Федон, я вас отлично
понимаю. Послушал я тебя, и вот что примерно хочется
мне сказать самому себе: "Какому же доказательству
мы теперь поверим, если Сократ говорил так убеди-
тельно, и, однако же, все его рассуждения поколебле-
ны! До сих пор меня всегда особенно привлекал взгляд
на душу как на своего рода гармонию. Когда об этом
зашла речь, мне словно напомнили, что я давно дер-
жусь такого мнения и сам, и теперь снова, как бы с са-
мого начала, мне до крайности нужно какое-нибудь
иное доказательство, которое уверит меня, что душа
умирает вместе с телом. Продолжай, ради Зевса!
Как Сократ вернулся к своему доказательству? И был
ли он заметно удручен - так же как и вы - или же,
напротив, спокойно помог вашему исследованию?
И вполне ли успешной была его помощь или не вполне?
Расскажи нам обо всем как можно точнее!
Ф е д о н. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Со-
кратом, но никогда не испытывал такого восхищения,
как в тот раз. Он нашелся, что ответить, но в этом нет
еще, пожалуй, ничего странного. Если я был восхищен
сверх всякой меры, так это тем, во-первых, с какой охо-
той, благожелательностью и даже удовольствием он
встретил возражения своих молодых собеседников,
далее, тем, как чутко подметил он наше уныние, вызван-
ное их доводами, и, наконец, как прекрасно он нас
исцелил. Мы были точно воины, спасающиеся бегством
после поражения, а он ободрил нас и повернул назад,
чтобы вместе с ним и под его руководительством вни-
мательно исследовать все сначала.
Э х е к р а т. Как же именно?
Ф е д о н. Сейчас объясню. Случилось так, что я си-
дел справа от Сократа, подле самого ложа - на ска-
меечке - и потому гораздо ниже его. И вот, прове-
дя рукой по моей голове и пригладив волосы на
шее - он часто играл моими волосами, - Сократ про-
молвил:
- Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти пре-
красные кудри?
- Боюсь, что так, Сократ, - отвечал я.
- Не станешь ты этого делать, если послушаешься
меня.
- Отчего же? - спросил я.
- Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе
с тобою, если наше доказательство скончается и мы
не сумеем его оживить. Будь я на твоем месте и усколь-
зни доказательство у меня из рук, я бы дал клятву, по
примеру аргосцев, не отращивать волосы до тех пор,
пока не одержу победы в новом бою против доводов
Симмия и Кебета.
- Но ведь, как говорится, против двоих даже Ге-
раклу не выстоять, - возразил я.
- Тогда кликни на помощь меня - я буду твоим
Иолаем, пока день еще не погас.
- Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду
Иолаем, а ты Гераклом.
- Это все равно, - сказал Сократ. - Но прежде
всего давай остережемся одной опасности.
- Какой опасности? - спросил я.
- Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого
слова, как иные становятся человеконенавистниками,
ибо нет большей беды, чем ненависть к слову. Рож-
дается она таким же точно образом, как человеконена-
вистничество. А им мы проникаемся, если сперва горячо
