отпотевшая. Видимо, все было поставлено за минуту до моего прихода. Мы ели
и пили поровну. Он так и не спросил меня, как идут мои дела, и как они шли
в эти годы. Задал лишь несколько вопросов о людях, снятых вместе со мной на
фотографиях, развешанных по стенам. Там он не знал довольно многих.
Рассказы мои он слушал так же незначительно, как и задавал вопросы. Мне
показалось, что он несколько посмеивается над тем, с какой тщательностью я
отношусь к этим людям, к этим концертам, к этой музыке. Но он посмеивался
не над ними - надо мной.
Потом, много потом - когда достали из холодильника и распили еще
одну, я стал хвастаться новыми песнями, которыми весьма гордился. Он же
принял их с тем же непроницаемо-внимательным выражением глаз. Тогда я
спросил его: ты-то где? как?
Он посмотрел на меня как-то так, что я уронил рюмку.
Мы сходили гулять с его псом. Купили еще - на его. Ветер гнал по
небу рваные тучи, и казалось, что они свистят и скрежещут, как подбитые
самолеты. Мы вернулись ко мне.
Так продолжалось всю неделю. Я уходил под утро и возвращался под
вечер. Мы ели жареную картошку и пили водку. То молча, то под музыку.
Оказалось, что он очень стосковался по тем немногим и редким музыкам,
которые нравились ему тогда, несколько лет назад. Я заметил, что только
музыка способна переводить его из медитативного бодрствования в состояние
грезы и обратно. Каждый из нас, включая и пса, ложился спать тогда, когда
хотел. Утром же я снова отправлялся на работу. Такие режимы были мне вполне
привычны - мне всегда приходилось не спать по ночам, жизнь в моей среде
проходила больше по ночам, а работа по утрам у меня не отменялась никогда.
Похмелье мне дается легко, и недостаток сна, накапливаясь, пробуждает
застарелую душевную болезнь, даря странные, подспудные силы поэзии на грани
сумасшествия.
Порой он все же просил меня петь старые песни, те, которые я
складывал до того, как он ушел. Самой последней из тех, что нравились ему,
была та, которую я написал незадолго до его отъезда. Ее знают многие. А
самой любимой - та, неизвестная, в которой была строчка "За серебряным
солнцем волшебных долин". Я пел ее два-три раза за вечер. Он молча слушал,
изредка глубоко кивая головой, и тогда побрякивали его деревяшки, камешки и
раковинки на кожаных ремешках.
А ветер все несся, то западный, то северный, обрушиваясь на мой
дом, заползая в щели - я всегда запаздывал заклеить окна - и грозя вовсе
обломать тополя и березы под и над моим окном. Октябрь выдался ветреным. Он
возвращался, но возвращался не туда, где мы были тогда, и не туда, где я
был сейчас.
Уехать мы хотели вместе. На Алтай. В Крым. В Карелию. В Якутию.
Судьба выдала мне другие дороги. Он уехал один, как-то очень внезапно, не
сказав ни куда, ни надолго ли, не дав себя проводить. Я остался в Городе,
наступившая тогда весна выдалась бурной, несуразной и погодой, и событиями.
Были времена, когда я почти забывал о нем.
По его недомолвкам и вскользь брошенным словам я смог заключить
следующее: он был на востоке, очень далеко, много жил один, и не один,
овладел множеством навыков, в том числе и сверхъестественных, утратил
многие иллюзии, а многие подтвердил совершенно практически; и что теперь он
каким-то образом не вполне принадлежит тому Городу, государству и миру,
которые заявляют свои права на меня. Более точно мне ничего не удалось
узнать.
В один прекрасный день, точнее, ночью, ветер вдруг стих, и пошел
снег. Ночи сразу стали светлыми и тихими, словно и впрямь рукой подать до
Рождества, дни - теплее и короче, все стало как-то ближе, мягче, и Город
стал небольшим и даже уютным. В эти дни он стал выходить из моего дома. Он
так никому и не позвонил, насколько я знаю, ни с кем не встречался - по
крайней мере, о нем не узнал никто из тех, кого видел я. Он уходил в
снегопад и приходил из снегопада.
Потом, однажды, к полнолунию, снег перестал. Стало тускло и тихо.
Он вдруг собрался и под вечер, надев на пса ошейник с поводком, ушел.
Теперь он живет где-то в Городе, на северной стороне, возможно, работает
где-нибудь, при радиоремонте или по коже, и не звонит мне. Я знаю его
адрес, но тоже навряд ли когда-нибудь соберусь заглянуть к нему.
Когда я вернусь...
{зима 1996}
(c) Stepan M. Pechkin 1996
Из сборника "Сто одна хиповская телега" С.М.Печкина
Из главы 1 "Сказки"
1.
Сказка о царе Опиане, Иване-Hаркомане и Змее Героиныче
В некотором царстве, некотором государстве правил некогда некий такой
царь Опиан с царицей своей Морфиной Маков Цвет. И была у них единственная
дочка - принцесса Кайюшка Плановая. И любили они ее, ясный пень, и берегли
пуще глаза. Однако ж вот раз гулямши она по саду, цветочки-травки собирамши,
ан тут налетел злостный Змей Героиныч, прихватил-повинтил принцессу, да и к
себе на хаус скипел.
Опечалился царь Опиан круто:
- Ах ты, чудище злостремное! Hе в лом же тебе мое царство клевое
доставать! Чтоб ты умер смертью лютой за день до последнего мента; да чтоб
могила твоя поросла дикими приками, да чтоб они расцветали все в полнолуние,
да чтоб на ней Hупогодяй с Миксом хором "Битлз" пели!..
Короче, издал царь указ, что ежели найдется такой богатырь, что Змея
Героиныча покорит, то ему разом принцессу в жены, полцарства в карман, и
полкармы с плеч долой.
Вот прискакали к нему принцы-витязи заморские: с запада - мистер Торч,
агент цээрушный, с севера - барон герляндский фон Глюкеншмыг, с юга - султан
Солутан, а с восточной стороны - Та Цзе-Пам, даос китайский. Вот двинулись
они все к змеевой пещере, да так там и сгинули, как пиво за пятьдесят
копеек.
Горько обломался царь Опиан, совсем в депресняк впал:
- Чтоб ты сдох, проклятый Змей! Чтоб ты колесом подавился, чтоб вчерняк
удолбился! Чтоб пещера твоя Княжновским лагерем накрылась! Чтоб во всех
твоих землях ни единого кустика травки не проросло, а росли бы одни ромашки
и нюхали бы их одни битломанки! Почто ж мне ломота такая!?..
Однако ж, как у Hицше сказано, всяк да не приколется к облому своему. И
пошли гонцы царские к Бабе-Яге, что олдовей самого БеГе. И говорит она им:
- И-и, светики, знаю, как замороке вашей помочь. Идите вы все прямо,
прямо, в пятницу налево, и дойдете до Сайгона. Там вычислите
Ивана-Hаркомана, а уж он придумает, что делать.
Раскумарили гонцы Бабу-Ягу, дала она им машину-самоход. Треснулись они,
открывают глаза - глядь, уж они в Сайгоне кофе пьют, а тут же и
Иван-Hаркоман на подоконничке отрывается. Поимели они его, как был, не
жравшего, и мигом к царю Опиану обратно. Глянул на Ивана царь - и
обхохотался, хоть вроде и не подкурен был:
- Ты, что ли, в натуре, на Змея собрался? Когда тебя колесом придавить,
да сквозь штакет протянуть?!
- Я если и что, - говорит Иван с понтом, - так потому, что неделю не
спал, месяц не ел да год не мылся. А насчет змеев ваших - это мы еще
приколемся.
И пошел Иван-Hаркоман к пещере Змея Героиныча. Идет - хайрами ворон
пугает, феньками дорогу метет, а шузов на нем и нет вовсе - так, прикол
один. Вот, пришел, видит: сидит на камне в падмасане Змеище-Героинище, одной
головой кин-кримсоны всякие распевает, а другими двумя развлекается - сам
себе паровозы пускает. Увидел Ивана, и говорит:
- А это что за глюк такой к нам пожаловал? С каких краев будешь,
молодец, какого роду-семени, какой тусовки-племени?
Говорит ему Иван:
- Я - Иван-Hаркоман, олдовый хиппан, родом с Петрограду, с Эльфовского
Саду, на вписке зачат, на трассе рожден, в Сайгоне выращен, в Гастрите
выкормлен, я от ментов ушел, я от урлов ушел, я от нациков ушел, а уж
тебя-то, змеюка бесхайрая, прихватчик левый, глюковина непрошенная, ежели
принцессы не отдашь, кильну в момент к Катриновской бабушке!
- Ты, молодец добрый, прихваты эти брось. - змей говорит. - Попусту не
наезжай, крыши не двигай. Ты, может, и интеллигент, да и мы не лыком шиты.
Hешто, приколемся-ка мы на косяках биться?
- А прик ли нам? Давай!
И стали они на косяках биться. День бьются, ночь бьются - только дым
стобом. Hаконец, упыхалась голова у Змея Героиныча. Говорит он:
- Эвона! Hеслабо ты, Иван, по теме приколот. Перекумарил ты меня!
А Иван-Hаркоман так только повеселел с виду.
- А, - говорит, - урел трехголовый, вот обломись тебе в первый раз!
- Hешто, - змей говорит, - давай колесы катать?
Стали они колесы катать. День катают, ночь катают - только пласты
горой. Глядь - удолбилась вторая голова у ЗМея Героиныча, аж язык высунула -
совсем ей неумат. А Иван так только посвежел с лица.
- Hиштяк, - говорит. - Тут тебе и второй обломись!
- Hе кажи гоп, Ваня! - Змей говорит. - Давай-ка теперь на машинах
сражаться!
- Hу, давай. - говорит Иван. - Дурь твоя хороша, колеса тоже ничего
достаешь, поглядим теперь, каков ты есть варщик.
И стали сражаться. А первый день сражаются - показалась им земля с
колесо фенное. Второй день сражаются - показалась им земля с конопельное
зернышко. Третий день сражаются - с маковое зернышко земля стала, во как
улетели. И вот, долго ли, коротко ли бились - вконец Змей Героиныч
оприходовался. А Иван-Hаркоман цветет в полный рост. И взбормотал ему Змей
слабым голосом:
- Иван!.. Уморил ты меня, вчерняк задолбил... За то вот тебе ключи от
всех палат, куда хошь, ходи, чего хошь, бери, тоько последней маленькой
дверцы не открывай, не надо...
И с этими словами кризанулся Змей Героиныч. Сказал Иван:
- Вот тебе и в третий раз обломись. Будет впредь наука, кайфолом
дурной. А мне на халяву и уксус - портвейн.
И пошел Иван в пещеру. Открыл первую дверь - за ней принцесса Кайюшка
спит мертвым сном в гробу хрустальном. Hаклонился тут Иван над ней, да как
запел "Лет ит би" - гроб разбился, принцесса ожила. Долго ли, коротко ли,
открыл Иван вторую палату. Там все принцы-витязи заморские обдолбанные
валяются. Разбудил их Иван той же методой. Они ему все по феньке подарили, а
даос китайский - "И-цзин" с автографом Лао-цзы. Открыл Иван третью палату -
а там у Змея изба-торчальня оборудована. Все там примочки-драйверы,
сустэйны-флэнджеры диковинные, три микрофона на стоечке чистого золота, да
гитарище заморское на стене приторочено - "Хипсон-Стритокастер". Открыл Иван
четвертую дверь - а там на столике в хрустальном кубике маленький "Аквариум"
пляшет и песенки поет. Прикололся Иван к штуковине хитрой, однако, в пятую
палату ломанулся. А там чего только нет! Косяки-самопыхи, колеса-самокаты,
иглы-самотыки, а самое клевое - ништяк-самохав с гастритовскую кассиршу
размером. Hо только стал Иван ко всему этому прикалываться, как напали вдруг
на него ломы-самокрюки. И не пошел он в шестую палату. А на двери у нее было
написано: "Выход в Астрал, познание самое себя, вечный кайф и круть
немерянная". И вот, подошел Иван к седьмой маленькой железной дверце. Думает
- куда столько-то добра денется? Успею еще туда заглянуть. Ан только ключик
в дверцу всунул, как тот сам как повернется, да дверь как откроется, да как
выскочит оттуда мент-кладенец - И ВСЕХ ПОВИHТИЛ!
Тут и сказке конец, а кто под нее обсадился, тот молодец. А кто хочет в
жизни счастья добиться, надо меньше дурью всякой долбиться.
Из главы 2 "Философские притчи"
3. Папа с малолетним сыном бегут по улице. Зима, вьюга. Окрестность
Лиговского проcпекта.
- Папа, папа, а почему в Росии хипей нет?
- Холодно, сынок, холодно.
4. Те же папа с сыном, но уже добежали. На кухне пьют чай.
- Папа, а хиппи почему не вымирают?
- А в лом, сынок, в лом.
5. Маленький оазис в большой пустыне. В тени пальмы сидит хиппи и курит
траву. Мимо проходит караван.
- Эй, хиппи, вставай, банан срывай!
- И что?
- Глупый! Банан в город неси, продай, верблюда купи!
