это!
Аналитик подошел к окну. Поднял штору.
- Я не хотел бы оказаться на вашем месте, - еле слышно прошептал он.
Но никто ему не ответил, никто его не услышал. Пациента уже не было в
Мнемоцентре.
Прошло еще минут двадцать пять, прежде чем аналитик надел на себя
сферический шлем и подогнал свое кресло к экранам. Ему не пришлось ждать
долго. Надпись мигнула и погасла, оставив в глазах зеленые пятнышки.
Надпись была короткой:
СРОК ИСТЕК. ВНИМАНИЕ! ПРИГОТОВИТЬСЯ К ОПЕРАЦИИ!
Никакой подготовки к операции не требовалось, аналитик это знал
прекрасно. И все же он прикрыл глаза, расслабился.
Консультант вошел в помещение совсем тихо, будто крадучись. За ним
тенью следовал ассистент.
- Ну что? - спросил первый.
Аналитик ответил не сразу. Он повернул голову, долго смотрел на
вошедших, будто не узнавая их. Потом вяло проговорил:
- Да ничего, ерунда. Такие вещи случаются, когда кто-то слишком много
и напряженно работает, а потом вдруг на него обрушивается абсолютный
покой. Это все от перенапряжения.
- А память?
- Что, память?
- Личная память?
- Провалялся в анабиозе две сотни лет, вот и вся память!
- Но ведь что-то было?!
Аналитик отмахнулся.
- Это не нашего ума дело.. Там в Центре разберутся!
Ассистент удивился, наморщив лоб.
- А он что, уже там?
- Ну, а где ж еще, по-твоему?!
Они все вместе вышли на воздух. Аналитик расправил затекшую спину,
потер поясницу. Широко зевнул. Все вокруг было обыденным, приевшимся - и
ряды деревьев, и сосновая хвоя под ногами, и проглядывающие сквозь листву
деревянные домики, и тем более лица этих двоих, стоявших рядом. С утра
вроде мелькнуло что-то новое, интересное своей неожиданностью, да так и
пропало вместе с необычным, явно перенапрягшим свои мозги пациентом. И
снова накатило неопределенное и малоприятное состояние, именуемое в
просторечьи тоскою.
Периферия Системы.
Видимый спектр.
2235-ый год, июль.
Мужчина повернул голову к женщине ровно на столько, на сколько смог,
ему мешали почти вывернутые суставы рук и плечей, каждое малейшее движение
приносило острую боль.
- Не бойся, - проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, - это или
дурацкий розыгрыш или какое-то недоразумение. Скоро все это кончится и мы
вместе посмеемся! А я еще и врежу пару разиков этим зарвавшимся
комедиантам! Не бойся!
Он старался, чтобы голос звучал уверенно. Но он знал, его слова
обычная утешительная ложь. И она знала об этом. Знала и молчала.
Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, все что-то
подправляли, переделывали, что-то замеряли с таким деловым видом, будто
это не они прикрутили их с поистине бесчеловечной жестокостью к поручням
внешней смотровой площадки. Ни один робот или кибер на свете не имел
права, да и просто не мог так вести себя по отношению к человеку, он бы
тут же самоотключился, утратил способность двигаться и вообще что-то
делать! А эти прикручивали их к железякам, будто имели дело с куклами или
мешками с опилками. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.
- Они там, с ним, - проговорила она. И, ее голос по внутренней связи
прозвучал в его шлемофоне сдавленно, неестественно. - Понимаешь, он там, с
ними!
- Его они не тронут, успокойся. Даже дикие звери, на Земле или на
любой другой планете, сама знаешь, не трогают детей!
- Эти совсем другие, они хуже зверей! Они нелюди!
- Не надо делать преждевременных выводов.
- Смотри! Не-е-ет!!!
Он оглох от ее крика. Но еле удержался сам. То, что они видели, было
невыносимым зрелищем. Один за другим из рубки корабля выбрались в
Пространство три коренастые фигуры без шлемов, да и без самих скафандров,
в одних сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами
и штанинами, открывавшими чешуйчатое тело, какие-то наросты, когти...
Головы выбравшихся наружу были усеяны темными словно бы шевелящимися
пластинами, их лица были неописуемо ужасными-трехглазыми, с широкими
растянутыми по всей плоскости лица носами, имеющими по четыре
подрагивающих рваных отверстия. Сплюснутые подбородки и брыластные
обвисающие многослойные щели были усеяны отвратительными бородавками и
густыми пучками щетинистых черных волос. Загримироваться так было просто
невозможно! Даже вообразить себе такую маску, а тем более сотворить ее,
тоже было нельзя!
Но не это вырвало крики из горла женщины и сдавило сердце мужчины.
Нет, совсем другое! У последнего из вылезших был зажат в жуткой, когтистой
лапе с множеством корявых изогнутых пальцев-крючьев их малыш! И на нем не
было ничего!!!
Мужчина рванулся что было силы. Но лишь потерял зрение из-за страшной
боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило.
Крик в его ушах не смолкал.
Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что
его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в
пустоте, не превратился в кусок льда... Он был жив, шевелил ручками и
ножками, таращил на них большие серые глазенки.
- Вот видишь, - сказал он женщине, - они не делают ему зла, они все
понимают, у них есть какое-то силовое поле, предохраняющее от всех этих
дел.
- Неважно, что у них есть! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне
ручкой, высунул язычек, он зовет нас к себе, видишь?
Мужчина все видел. Но он видел и другое - киберы подогнали к
чешуйчатым катерок, развернули его соплами к поручням. И он все сразу
понял. Нет, это была не игра. Он даже, не желая того, проговорил вслух:
- Это конец...
Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.
- Ну и пусть! Пусть они сожгут нас! Главное, чтобы он остался жить!
Понимаешь, главное, чтобы - он!!!
Вырвавшееся из отверстий капсулы пламя, казалось, дохнуло жаром в
лицо. Но это лишь казалось, пламя было еще слишком маленьким, слабеньким.
И они старались не смотреть на него, они смотрели на своего ребенка,
своего такого нежного, открытого, беззащитного малыша - такого невероятно,
слишком живого на фоне мертвого и пустынного Космоса. Они не видели
нелюдей, они и не желали их видеть.
А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало
жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов... Скоро этот жар будет
непереносимым.
- Прощай, - сказала она ему.
- Прощай! - ответил он.
И снова рванулся из пут.
- Не надо, - попросила она дрожащим голосом, - не надо! Пусть видят,
что нам наплевать на них, пусть знают!
- Ты права! - простонал он. Боль становилась невыносимой.
- За нас еще отомстят! Я верю!
- Нет!
- Но почему?! - он еле сдерживался, чтобы не закричать, пламя
прожигало его тело насквозь. - Почему?! Нет! Он выживет! Я точно знаю! Он
выживет и вернется сюда! Он отомстит за нас! И это будет самая
справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!!! Он зовет нас!!!
Но она уже не видела своего малыша, своего единственного ребенка.
Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили все вокруг, ослепили. Она уже
не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, но стараясь удерживаться
сколько это будет возможным на краю сознания, превозмогая боль, она
прохрипела почти зло, не по-женски:
- И я верю - он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не
умножит зла... а если будет так, то ляжет на него мое проклятье...
Она не успела договорить - пламя наконец справилось с термостойкой
тканью - пластиком, оно вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую
плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее,
обратило в невидимый газ.
* Часть первая. АНГЕЛ ВОЗМЕЗДИЯ *
Земля. Объединенная Европа.
Триест.
2477-ой год,
ноябрь.
Удар был сокрушительным. Иван даже не успел понять, что произошло,
как оказался на мостовой. Мелькнула мысль - сшибло машиной. Но тяжеленный
кованный башмак, ударивший в челюсть, развеял иллюзии, машины и прочая
техника тут были не причем. Следующий удар пришелся по печени. Его били
человек пять одновременно, никак не меньше. Но нападавшие, наверное, не
совсем понимали, с кем имеют дело.
Двоим он перебил голени мгновенно, одним движением. Они рухнули на
мостовую, но не издали ни звука, лишь шипели и цедили ругательства себе
под нос. Иван понял, - что они боятся крикнуть, привлечь внимание, а
значит: он имеет дело с обыкновенными громилами. И это, разумеется, было
уже неплохо. Он извернулся, вскочил на ноги.
Две недели назад, неделю, он бы их за доли секунды разнес в щепу,
будь их хоть десять, хоть двадцать. Но теперь, после тринадцати дней
безмерных возлияний, длившихся с утра до ночи и с ночи до утра, он был
слаб как никогда. У него кружилась голова и подгибались колени. И все же
он мог за себя постоять.
Поднявшись, он первым делом перебил ключицу самому здоровому из
нападавших-двухметровому детине в черной кожаной куртке. Детина упал на
колени и тихо заверещал. Иван не стал его добивать, лишь пнул ногой, чтоб
не мешался на дороге. Но за детиной оказались еще четверо парней, у двоих
в руках тускло поблескивали какие-то железяки.
- Ну что, фраер, - процедил один из них, наголо остриженный, с бычьей
шеей, - будешь трепыхаться или как?
- Потрепыхаемся немного, - спокойно ответил Иван.
Это спокойствие давалось ему огромным трудом. Затянувшийся запой,
первый запой в его немалой жизни, выбил из колеи. Никогда ему не было так
погано, как в эти дни. А сейчас вообще - хоть в гроб ложись! Перед глазами
мелькали круги, загогулины, чьи-то рожи, хари - казалось, они выплывают из
темноты, из небытия, выплывают и потешаются над ним, бывалым
космолетчиком, человеком, которому сам черт не брат! Не было сил терпеть
эту похмельную гадость. А тут еще вполне реальные хари и рожи! Да с
кастетами, ножами, обрезками труб.
Иван прыгнул вперед, развернулся в полете и ногой врезал стриженому в
грудь. Промазал! Хотел ниже, в солнечное сплетение... Один из стоявших
успел перехватить ногу, и Иван грохнулся на мостовую.
- Мочи его! - просипел кто-то сзади.
Иван резко обернулся. И в тот же миг потерял сознание. Боли он
почувствовать не успел, просто потемнело в глазах, и все пропало.
Память вернулась к нему не сразу. Он долго не мог понять, где
находится: у себя, в одноместном гостиничном номере, или в каком-нибудь
очередном притоне.
В последние дни он просыпался в самых различных местах. Но всегда с
дикой головной болью, всегда в одежде. Иногда рядом сопела помятая и не
менее похмельная девица, иногда не было никого, а раз он прочухался на
груде тел, вповалку лежавших на пластиковом настиле ночлежки. Все эти
пробуждения перепутались в его голове, смешались, и он не знал, где лучше,
где хуже ему, нигде не было покоя. Он пил с утра до вечера. Его не тошнило
и не рвало, и он мог выглушить за сутки полведра самого крепкого пойла.
Только легче не становилось, память переставала жечь, лишь когда он
проваливался в полуобморочную черноту забытья. А с пробуждением все
начиналось по-новой.
Вот и теперь, еще прежде чем он раскрыл глаза, под веками что-то
замельтешило, задергалось, набухло... и из мрака пространства выплыло
нелепое нагромождение металлических конструкций, его сменило трехглазое
равнодушно-спокойное, даже какое-то окаменелое лицо, но и оно уплыло в
бок, освободив место двум фигурам в скафандрах... Иван резко мотнул
головой, в затылке ударил тяжелый молот, виски сдавило. Он приоткрыл
