беспредельного эгоизма и жестокости. Скрытой, конечно, ведь
тиранить можно лишь тех, кто слабее, а ребенок и сам слаб. Так
что, обычно, низменные желания скрываются от окружающих. Помните
Коля Кречмара, астронавта первой звездной экспедиции?
"А с Владом мы были большими друзьями, и он никогда не
подозревал, что это я на заре нашей дружбы все передавал про
него Еве из параллельного класса, заляпывал ему тетради, врал
ему, врал про него, прятал листки с домашним заданием, и ему
нечего было сдавать, и он получал квадраты при всех его
способностях. Но ведь он был такой смешной, просто создан для
этого. Господи, ну какая это была хохма, когда он вставал и,
насупясь под своими огромными очками, пунцовея, огорошенно
тянул: "А я тест дома забыл..." А когда он начинал мне
жаловаться на каких-то подлецов, регулярно информирующих Еву о
движениях его души, или негодовал и меня приглашал по поводу
поисков преступных элементов, мажущих его тетрадки -- тут с ума
можно было сойти! О, как я негодовал! Как я сочувствовал! Потом,
уже в девятом классе, стало вдруг противно унижение ближнего, я
поклялся перестать и перестал, и еще много чего перестал, но и
дьявол не заставил бы меня признаться хоть кому-нибудь, тем
более Владу... сам-то старался не вспоминать об этом. Даже тогда
никому не рассказал, как в детстве впятером-вшестером избивали
одиноко гуляющих гогочек... Подойти сзади и приложить хабарик к
шее прямо под аккуратно подстриженными волосиками.-- Парень,
трюндель есть? -- Не-ет... Что вы...-- А если поискать? -- Вот,
мелочь только...-- Щелк! -- Лежит. Ждешь, пока очухается,
встанет, еще раз щелк! -- опять лежит, плюясь кровью, суча
тощими ножками в новых брючках с четкой стрелочкой, наведенной
ласковой маминой рукой, и в глазах -- восхитительный страх,
покорность, а ты -- властелин, ты вершитель... Но ведь перестал,
сам перестал, опротивело!"
С возрастом стремление следовать инстинктам сменяется своим
отрицанием. Появляется сублимация -- самые страшный, самые
низменные желания оказываются основой душевного взлета. В
измененном до неузнаваемости, до непознаваемости самой личностью
виде, они выполняются в процессе любой творческой деятельности.
Собственно, с этого когда-то и начиналось восхождение
человечества -- с расслоения сознания, расслоения, которое
поставило глубинные инстинкты на службу социуму.
Однако, подняться вверх значительно сложнее, чем упасть. Иногда
складываются такие отношения, что общество начинает поощрять
инстинктивную деятельность. Так возникает фашизм.
Меня можно упрекнуть в противоречии. С одной стороны -- фашизм
-- это тотальность, абсолютная подчиненность людей внешней
организации -- государству. С другой, он, оказывается, поощряет
инстинктивные желания, по сути своей индивидуалистические.
Такое противоречие действительно существует, но оно носит
диалектический характер: фашизм создает максимальную дисциплину
именно из максимальной разобщенности. Фашизму страшны личности,
но не индивидуалисты. Кроме того -- и это важно -- желание
унизить неотделимо от комплекса неполноценности, желание
властвовать подразумевает и существование власти над собой,
которая возьмет на себя все бремя ответственности. Классическая
пирамида не противоречит инстинктивным взаимоотношениям,
принятым у животных.
Вероятно, система воспитания будет главным отличием
коммунистического общества от других формаций. Там она будет
направлена не на приобретение обрывочных, конкретных,
специальных знаний, не на то, чтобы сделать человека одним из
миллиардов винтиков производства, в первую очередь -- на
создание человеческой личности. Наверное, так и следует
охарактеризовать мир будущего: не расплывчатый лозунг "от
каждого по способностям, каждому по потребностям", а система
образования, сохраняющая все лучшее, что есть в каждом человеке,
которой под силу научить (а не заставить!) любить, дружить и
работать.
Наше образование не отвечает коммунистическим требованиям.
Доказывать это нет необходимости. В.Крапивин написал о
последствиях бесконтрольности власти педагогов. Р.Быков и
В.Железняков показали результаты своеобразной индукции
фашистских отношений в детский коллектив. И бесконечные статьи в
газетах... Наконец, хрестоматийный пример: продажа игрушечного
оружия и детская игра в войну. С конца шестидесятых годов они
организованы в общегосударственном масштабе. "Зарничка"
(для детей до 10 лет), "Зарница", "Орленок".
Хотелось бы узнать, чему разумному и доброму учат эти игры?
Итак, наша система образования не только не способна защитить
общество от фашизации, но и, как указывают факты, способствует
данному процессу. Другим негативным явлением, столь же, если не
более важным, является глубокий идеологический кризис,
охвативший на рубеже семидесятых годов советское общество.
Мы уже говорили о причинах кризиса. В известной мере он был
реакцией на необоснованный оптимизм "эпохи
шестидесятых". Как всегда, замыслы, опирающиеся на лишь на
блаженную уверенность, что "люди способны сами по себе стать
добрыми, умными, свободными, умеренными,
великодушными" (А.Франс "Суждения господина аббата
Жерома Куаньера"), оказались неосуществленными. Надежда
сменилась отчаянием, когда выяснилось, что коммунистические
лозунги используются в нашей стране в основном как прикрытие
деятельности чиновников и бюрократов.
Тех, кого мне хочется по аналогии со временем Великой
Французской Революции назвать "людьми термидора".
"И нет звезды, тусклее, чем у них.
Уверенно дотянут до кончины,
Скрываясь за отчаянных и злых,
Последний ряд оставив для других,
Умеренные люди середины".
Манфред писал о Сиейесе: "Он входил во все высшие
представительные органы -- был членом Учредительного собрания,
Конвента, Совета пятисот. Он пережил все режимы -- старый режим,
господство фельянов, власть жиронды, якобинскую диктатуру,
термидорианскую реакцию, Директорию. Из тех, кто начинал вместе
с ним политический путь в 1789 году, из настоящих людей с
горячей кровью, а не водой в жилах, никто не сохранился; кто
раньше, кто позже -- все они сложили головы. А осторожный,
молчаливый, бесшумно ступавший Сиейес всех пережил; он прошел
через кипящий поток, не замочив ног, без единого ушиба, без
одной царапины... Он молчал и при фельянах, и при жирондистах, и
при якобинцах... В конце концов Сиейес всех перемолчал, всех
перехитрил. Он стал богатым, сановным, важным; обрел
академические чины. Незадолго до смерти Сиейес встревоженно
повторял: "Если придет господин де Робеспьер, скажите, что
меня нет дома"".
История повторяется.
В начале шестидесятых, Евгений Евтушенко и его поколение судили
советских термидорианцев. ("Про Тыко Вилку",
"Прохиндей", "Страхи", "Все как прежде",
"Злость") А что он пишет сейчас, лауреат многих премий,
народный поэт Евгений Евтушенко? "Фуку". Андрей
Вознесенский начинал "Мастерами". Последние его вещи под
стать "времени термидора".
"Жизнь дает человеку три радости. Друга, любовь и
работу" -- знаменитая фраза братьев Стругацких была девизом
"шестидесятников". Они пытались работать, любить,
дружить. Они хотели... Только работу никто не собирался
предоставлять. Сановные термидорианцы отнюдь не стремились дать
молодым возможность делать дело. Ведь на фоне чужой работы
трудно скрывать свою бездеятельность.
"...до чего же обидное это состояние -- чувствовать, что ты
гору можешь своротить, а вместо того приставлен к серьезной
работе по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта
за раз..." -- говорил в 1914 году лейтенант Российского
Императорского Флота Николай Ливитин своему брату. Цикличность,
как известно, закон развития.
Потом им надоело биться головами о стены. Одни спились, другие
выдохлись и сами пошли в Руководители, вливаясь в систему
термидора и укрепляя ее. И тогда идеалы коммунизма вместе с
марксистско-ленинским мировоззрением оказались в монопольном
владении "людей середины".
"Если культуру сводят к иллюстрированию конкретных задач,
общественное сознание теряет перспективу... Если... вечные
ценности в виде набора штампов используются как словесная вата
для набивки чучел, изображающих решение конкретных задач -- не
обессудьте! Каждый видит, что они -- разменная монета, пошлый
набор инструментов, которые каждый волен употреблять по своему
разумению. Не поднимать до них свой интерес, а опускать их до
своего интереса. А уж тогда индивидуальный интерес обязательно
превратится в индивидуалистический. И любое новое средство будет
использоваться в старых целях". (В.Рыбаков "Очаг на
башне")
Люди "обманутого поколения" верили всему.
"Семидесятники", их сменившие, во всем сомневались.
Началось идеологическое похмелье. Система ломала и интегрировала
в себя и верящих, и сомневающихся. Одни эмигрировали, другие
начали говорить: "Мы честны, мы суровы и рационалистичны в
наш суровый и реалистичный век, мы перестали навевать сон. Даже
лучшие из нас -- грешники и худшие -- святые. Кто? Моэм. Мы
обнажили в доброте -- трусость, в мужестве -- жестокость, в
верности -- леность, в преданности -- назойливость, в доверии
-- перекладывание ответственности, в помощи -- утонченное
издевательство. Да, но тогда исчезает смысл, и мы остаемся в
пустоте, когда обнаруживаем, что нуждаются в нас не потому, что
мы сеем Доброе, а потому, что Доброе мы вспороли, открыв на
посмешище его дурнотное, осклизлое нутро; нуждаются в нас не
те, кто нуждается в Добром, а те, кто нуждается в его
четвертовании, то есть наши же собственные, вековечные, заклятые
враги!
И тогда бросаемся в другую крайность -- уже потерянные,
растоптанные -- придумываем новый смысл и сами объявляем себя
винтиками организованного мира. Делая то, чего веками не могли
добиться короли, султаны, эмиры. Никто не мог. Только мы сами.
(В.Рыбаков "Очаг на башне")
"А ведь эта дрянь иногда пишет приличные стихи. Уму
непостижимо --дрянь пишет приличные стихи! Несправедливо! Ну да,
как же, гений и злодейство -- вещи несовместные, слыхивали.
Очень даже совместные, представьте! Представьте, и рукописи
горят -- очень даже весело, с хрусточкой!"
Это было только началом. Прошло еще десять лет, и в жизнь
вступило новое поколение -- "восьмидесятники".
"И я, с главою ужасом стесненной,
"Чей это крик? -- едва сказать посмел --
Какой толпы, страданьем побежденной?"
И вождь в ответ: "То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел...
Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть ада их не принимает
Иначе возгордилась бы вина".
И понял я, что здесь вопят от боли
Ничтожные, которых не возьмут
Ни Бог, ни супостаты Божьей воли".
Действие двух повестей В.Рыбакова -- "Очаг на башне" и
"Дерни за веревочку" отнесено чуть-чуть в будущее. В
самое начало девяностых годов. В мир "восьмидесятников".
В безвременье. В десятилетие духоты.
"Шестидесятники" пытались разбить стены формализма и
бюрократии. Они жили, верили, творили. Иногда добивались своего.
"Восьмидесятники" создали в стране атмосферу склепа. Они
не фашисты, они никто. Они те, кто образует идеологический
вакуум.
Послушайте монолог Сашеньки Роткина: "Кто-то должен
заполнять словесное пространство? Кто-то должен создавать
шумовую завесу. Почему не я? Я умею писать. Я умею. Я молод.
Имею я право не быть дураком и не прошибать лбом стенку? Имею
право на не унижение?"
Так работает принцип индукции. Сперва общественные отношения
порождают Сашенек. А те включаются в процесс и укрепляют то, что
их сломало. Искалеченные, они калечат сами. И чем большим был
природный талант, тем страшнее оказывается результат
перерождения. Мы еще будем говорить о Валерии Вербицком, одном
из главных героев "Очага на башне". "Когда человеку
жизнь предлагает: откажись от совести, он может огорчиться, а
может обрадоваться". Сашка (Роткин) обрадовался. Вербицкий
огорчился. Но что толку от его огорчения, если потом он
