роялей. Фамилия у настройщика была очень смешная: Невидаль. Чех, настроив
рояль, сказал, что рояль старый, но очень хороший. Татьяна Петровна и без
него это знала.
Когда он ушел, Татьяна Петровна осторожно заглянула во все ящики
письменного стола и нашла пачку витых толстых свечей Она вставила их в
подсвечники на рояле. Вечером она зажгла свечи, села к роялю, и дом
наполнился звоном.
Когда Татьяна Петровна перестала играть и погасила свечи, в комнатах
запахло сладким дымом, как бывает на елке.
Варя не выдержала.
- Зачем ты трогаешь чужие вещи? - сказала она Татьяне Петровне. - Мне
не позволяешь, а сама трогаешь И колокольчик, и свечи, и рояль - все
трогаешь. И чужие ноты на рояль положила.
- Потому что я взрослая, - ответила Татьяна Петровна.
Варя, насупившись, недоверчиво взглянула на нее. Сейчас Татьяна
Петровна меньше всего походила на взрослую. Она вся как будто светилась и
была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла
хрустальную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Петровна сама
рассказывала Варе.
Еще в поезде лейтенант Николай Потапов высчитал, что у отца ему
придется пробыть не больше суток. Отпуск был очень короткий, и дорога
отнимала все время.
Поезд пришел в городок днем. Тут же, на вокзале, от знакомого
начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их
доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы.
- Эвакуированная,- сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за
окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него
кружилась.
- Да, - сказал начальник станции, - хорошей души был человек. Так и не
довелось ему повидать сына.
- Когда обратный поезд э - спросил Потапов.
- Ночью, в пять часов, - ответил начальник станции, помолчал, потом
добавил: - Вы у меня перебудьте. Старуха моя вас напоит чайком, накормит.
Домой вам идти незачем
- Спасибо, - ответил Потапов и вышел
Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой.
Потапов прошел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между
небом и землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге ходили
галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы.
"Ну что ж! - сказал Потапов - Опоздал. И теперь это все для меня будто
чужое - и городок этот, и река, и дом".
Он оглянулся, посмотрел на обрыв за городом. Там стоял в инее сад,
темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу.
Потапов медленно пошел в сторону дома. Он решил в дом не заходить, а
только пройти мимо, быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке.
Мысль о том, что в отцовском доме живут чужие, равнодушные люди, была
невыносима. Лучше ничего не видеть, не растравлять себе сердце, уехать и
забыть о прошлом!
"Ну что же, - подумал Потапов, - с каждым днем делаешься взрослее, все
строже смотришь вокруг".
Потапов подошел к дому в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все
же она скрипнула. Сад как
бы вздрогнул. С веток сорвался снег, зашуршал. Потапов оглянулся. К
беседке вела расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил
руки на старенькие перила. Вдали, за лесом, мутно розовело небо - должно
быть, за облаками подымалась луна. Потапов снял фуражку, провел рукой по
волосам. Было очень тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами
женщины - шли к проруби за водой.
Потапов облокотился о перила, тихо сказал:
- Как же это так?
Кто-то осторожно тронул Потапова за плечо. Он' оглянулся. Позади него
стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом
платке. Она молча смотрела на Потапова темными внимательными глазами. На ее
ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся, должно быть, с веток.
- Наденьте фуражку, - тихо сказала женщина,- вы простудитесь. И
пойдемте в дом. Не надо здесь стоять.
Потапов молчал. Женщина взяла его за рукав и повела по расчищенной
дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он не
мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала:
- Это ничего. И вы, пожалуйста, меня не стесняйтесь. Сейчас это
пройдет.
Она постучала ногами, чтобы сбить снег с ботиков. Тотчас в сенях
отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание.
Он вошел в дом, что-то смущенно бормоча, снял в прихожей шинель,
почувствовал слабый запах березового дыма и увидел Архипа. Архип сидел на
диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами
смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве.
- Пойдемте! - сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню.
Там в кувшине стояла холодная колодезная вода, висело знакомое льняное
полотенце с вышитыми дубовыми листьями.
Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и смотрела, как
он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло.
- Кто же твоя мама? - спросил он девочку и покраснел.
Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить.
- Она думает, что она взрослая, - таинственно прошептала девочка. - А
она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я.
- Почему? - спросил Потапов.
Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни.
Потапов весь вечер не мог избавиться от странного ощущения, будто он
живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким, каким он хотел
его видеть. Те же ноты лежали на рояле, те же витые свечи горели,
потрескивая, и освещали маленький отцовский кабинет. Даже на столе лежали
его письма из госпиталя - лежали под тем же старым компасом, под который
отец всегда клал письма.
После чая Татьяна Петровна провела Потапова на могилу отца, за рощу.
Туманная луна поднялась уже высоко. В ее свете слабо светились березы,
бросали на снег легкие тени.
А потом, поздним вечером, Татьяна Петровна, сидя у рояля и осторожно
перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала:
- Мне все кажется, что где-то я уже видела вас.
- Да, пожалуй, - ответил Потапов.
Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица.
Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился.
- Нет, не могу припомнить, - сказал он глухим голосом.
Татьяна Петровна обернулась, испуганно посмотрела на Потапова, но
ничего не ответила.
Потапову постелили в кабинете на диване, но он не мог уснуть. Каждая
минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее.
Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа, к дребезжанию часов,
к шепоту Татьяны Петровны, - она о чем-то говорила с нянькой за закрытой
дверью Потом голоса затихли, нянька ушла, но полоска света под дверью не
погасла. Потапов слышал, как шелестят страницы, - Татьяна Петровна, должно
быть, читала Потапов догадывался: она не ложится, чтобы разбудить его к
поезду. Ему хотелось сказать ей, что он тоже не спит, по он не решился
окликнуть Татьяну Петровну
В четыре часа Татьяна Петровна тихо открыла дверь и позвала Потапова.
Он зашевелился.
- Пора, вам надо вставать, - сказала она. - Очень жалко мне вас будить!
Татьяна Петровна проводила Потапова на станцию через ночной город.
После второго звонка они попрощались. Татьяна Петровна протянула Потапову
обе руки, сказала
- Пишите. Мы теперь как родственники. Правда? Потапов ничего не
ответил, только кивнул головой. Через несколько дней Татьяна Петровна
получила от Потапова письмо с дороги.
"Я вспомнил, конечно, где мы встречались, - писал Потапов, - но не
хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году
Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я
шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было,
должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу.
Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко,
держа в руке раскрытую книгу Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой
девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал
тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою
жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до
полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы
это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему - не
знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение
и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И
если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет
ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и
могу только благодарить вас издали".
Татьяна Петровна отложила письмо, туманными глазами посмотрела па
снежный сад за окном, сказала.
- Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это
может иметь хоть какое-нибудь значение И стоит ли разуверять его? И себя!
Она засмеялась, закрыла глаза ладонью. За окном горел, никак не мог
погаснуть неяркий закат.
1943
Константин Паустовский.
Исаак Левитан
OCR: algor@cityline.ru
У художника Саврасова тряслись худые руки. Он не мог выпить стакан чая,
не расплескав ею по грязной суровой скатерти От седой неряшливой бороды
художника пахло хлебом и водкой.
Мартовский туман лежал над Москвой сизым самоварным чадом. Смеркалось В
жестяных водосточных трубах оттаивал слежавшийся лед. Он с громом срывался
на тротуары и раскалывался, оставляя груды синеватого горного хрусталя
Хрусталь трещал под грязными сапогами и тотчас превращался в навозную жижу.
Великопостный звон тоскливо гудел над дровяными складами и тупиками
старой Москвы-Москвы восьмидесятых годов прошлого века
Саврасов пил водку из рюмки, серой от старости. Ученик Саврасова
Левитан - тощий мальчик в заплатанном клетчатом пиджаке и серых коротких
брюках- сидел за столом и слушал Саврасова
- Нету у России своего выразителя,-говорил Саврасов.-Стыдимся мы еще
родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки Тихая была
старушенция, все моргала красными глазками, а когда померла, оставила мне
икону Сергия Радонежского Сказала мне напоследок "Вот, внучек, учись так-то
писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты". А на иконе
были изображены травы и цветы-самые наши простые цветы, что растут по
заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником. Вот какая оказалась хитрая
бабка! Я в то время писал акварели на продажу, носил их на Трубу мелким
барышникам. Что писал-совестно припомнить. Пышные дворцы с башнями и пруды с
розовыми лебедями. Чепуха и срам. С юности и до старинных лет приходилось
мне писать совсем не то, к чему лежала душа.
Мальчик застенчиво молчал. Саврасов зажег керосиновую лампу. В комнате
соседа скорняка защелкала и запела канарейка.
Саврасов нерешительно отодвинул пустую рюмку.
- Сколько я написал видов Петергофа и Ораниенбаума - не сосчитать, не
перечислить. Мы, нищие, благоговели перед великолепием. Мечты создателей
этих дворцов и садов приводили нас в трепет. Куда нам после этого было
заметить и полюбить мокрые наши поля, косые избы, перелески да низенькое
небо. Куда нам!
Саврасов махнул рукой и налил рюмку водки. Он долго вертел ее сухими
пальцами. Водка вздрагивала от грохота кованых дрог, проезжавших по улице.
Саврасов воровато выпил.
- Работает же во Франции, - сказал он, поперхнувшись, - замечательный
