водоворотах палую листву;
одинокие золотые березы, еще не обитые ветром; небо, похожее на тонкий
лед; косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах, что бы
они ни изображали, лучше всего передана печаль прощальных дней, сыплющихся
листьев, загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами и предзимнего
солнца, едва заметно прогревающего землю.
Исподволь, из года в год, у Левитина развивалась тяжелая сердечная
болезнь, но ни он, ни близкие ему люди не знали о ней, пока она не дала
первой бурной вспышки.
Левитан не лечился. Он боялся идти к врачам, боялся услышать смертный
приговор. Врачи, конечно, запретили бы Левитану общаться с природой, а это
для него было равносильно смерти.
Левитан тосковал еще больше, чем в молодые годы. Все чаще он уходил в
леса, - жил он в лето перед смертью около Звенигорода, - и там его находили
плачущим и растерянным. Он знал, что ничто - ни врачи, ни спокойная жизнь,
ни исступленно любимая им природа не могли отдалить приближавшийся конец.
Зимой 1899 года врачи послали Левитана в Ялту.
В то время в Ялте жил Чехов. Старые друзья встретились постаревшими,
отчужденными. Левитан ходил, тяжело опираясь на палку, задыхался, всем
говорил
о близкой смерти. Он боялся ее и не скрывал этого. Сердце болело почти
непрерывно.
Чехов тосковал по Москве, по северу. Несмотря на то, что море, по его
собственным словам, было "большое", оно суживало мир. Кроме моря и зимней
тихой Ялты, казалось, ничего не оставалось в жизни. Где-то очень далеко за
Харьковом, за Курском и Орлом лежал снег, огни нищих деревень мигали сослепу
в седую метель; она казалась милой и близкой сердцу, гораздо ближе
беклиновских кипарисов и сладкого приморского воздуха. От этого воздуха
часто болела голова. Милым казалось все: и леса, и речушки - всякие Пехорки
и Вертушинки, и стога сена в пустынных вечерних полях, одинокие, освещенные
мутной луной, как будто навсегда позабытые человеком.
Больной Левитан попросил у Чехова кусок картона и за полчаса набросал
на нем масляными красками вечернее поле со стогами сена. Этот этюд Чехов
вставил в камин около письменного стола и часто смотрел на него во время
работы.
Зима в Ялте была сухая, солнечная, с моря дули тепловатые ветры.
Левитан вспомнил свою первую поездку в Крым, и ему захотелось в горы. Его
преследовало воспоминание об этой поездке, когда с вершины Ай-Петри он
увидел у своих ног пустынное облачное небо. Над головой висело солнце, -
здесь оно казалось гораздо ближе к земле, и желтоватый его свет бросал
точные тени. Облачное небо дымилось внизу в пропастях и медленно подползало
к ногам Левитана, закрывая сосновые леса.
Небо двигалось снизу, и это пугало Левитана так же, как пугала никогда
не слыханная горная тишина. Изредка ее нарушал только шорох осыпи. Шифер
сползал с откоса и раскачивал сухую колючую траву.
Левитану хотелось в горы, он просил отвезти его на Ай-Петри, но ему в
этом отказали - разреженный горный воздух мог оказаться для него
смертельным.
Ялта не помогла. Левитан вернулся в Москву. Он почти не выходил из
своего дома в Трехсвятительском переулке.
Двадцать второго июля 1900 года он умер. Были поздние сумерки, когда
первая звезда появляется над Москвой на страшной высоте и листва деревьев
погружена в желтую пыль и в отсветы гаснущего солнца.
Лето было очень поздним. В июле еще доцветала сирень. Ее тяжелые
заросли заполняли весь палисадник около дома. Запах листвы, сирени и
масляных красок стоял в мастерской, где умирал Левитан, запах,
преследовавший всю жизнь художника, передавшего на полотне печаль русской
природы, - той природы, что так же, как и человек, казалось, ждала иных,
радостных дней.
Эти дни пришли очень скоро после смерти Левитана, и его ученики смогли
увидеть то, чего не видел учитель, - новую страну, чей пейзаж стал иным
потому, что стал иным человек, наше щедрое солнце, величие наших просторов,
чистоту неба и блеск незнакомых Левитану праздничных красок.
Левитан не видел этого потому, что пейзаж радостен только тогда, когда
свободен и весел человек.
Левитану хотелось смеяться, но он не мог перенести на свои холсты даже
слабую улыбку.
Он был слишком честен, чтобы не видеть народных страданий. Он стал
певцом громадной нищей страны, певцом ее природы. Он смотрел на эту природу
глазами измученного народа, - в этом его художественная сила и в этом
отчасти лежит разгадка его обаяния.
1937
Константин Паустовский.
Поток жизни
OCR: algor@cityline.ru
(Заметки о прозе Куприна)
В 1921 году в одесских газетах появилось объявление о смерти никому не
известного Арона Гольдш-тейна.
В те годы революции, голода и веселья никто бы не обратил внимания на
это объявление, если бы внизу под фамилией Гольдштейн не было напечатано в
скобках "Сашка Музыкант из "Гамбринуса".
Я прочел это объявление и удивился. Значит, он действительно жил на
свете, этот Сашка Музыкант, а не был только отдаленным прототипом для
Куприна в его "Гамбринусе" Значит, все, о чем писал в этом рассказе Куприн,
- подлинность.
В это трудно было поверить потому, что жизнь и искусство в нашем
представлении никогда не сливались так неразрывно.
Оказалось, что Сашка Музыкант, давно ставший для нас легендой,
литературным героем, жил в зимней обледенелой Одессе рядом с нами и умер
где-то на мансарде старого одесского дома.
Хоронила Сашку Музыканта вся портовая и окраинная Одесса. Эти похороны
были как бы концовкой купринского рассказа.
Колченогие лошади, часто останавливаясь, тащили черные дроги с гробом.
Где достали этих одров, выживших в то голодное время, когда и людям нечего
было есть, так и осталось тайной.
Правил этими конями высокий рыжий старик, должно быть какой-нибудь
знаменитый биндюжник с Молдаванки. Рваная кепка была сдвинута у него на один
глаз. Биндюжник курил махорку и равнодушно сплевывал, выражая полное
презрение к жизни и к смерти. "Какая разница, когда на Привозе уже не
увидишь буханки арнаутского хлеба и зажигалка стоит два миллиона!"
За гробом шла большая шумная толпа. Ковыляли старые тучные женщины,
замотанные в теплые шали. По-короны были для них единственным местом, где
можно поговорить не о ценах на подсолнечное масло и керосин, а о тщете
существования и семейных бедах, - поговорить, как выражаются в Одессе, "за
жизнь".
Женщин было немного. Я упоминаю их первыми потому, что, по галантным
правилам одесского нищего люда, их пропустили вперед к самому гробу.
За женщинами шли в худых, подбитых ветром пальто музыканты - товарищи
Сашки. Они держали под мышками инструменты. Когда процессия остановилась
около входа в заколоченный "Гамбринус", они вытащили свои инструменты, и
неожиданная печальная мелодия старинного романса полилась над толпой:
Не для меня придет весна. Не для меня Буг разольется...
Скрипки пели так томительно, что люди в толпе начали сморкаться,
кашлять и утирать слезы.
Когда музыканты кончили, кто-то крикнул сиплым голосом:
- А теперь давай Сашкину!
Музыканты переглянулись, ударили смычками, и над толпой понеслись
игривые скачущие звуки:
Прощай, моя Одесса' Прощай, мой Карантин! Нас завтра угоняют На остров
Сахалин'
Куприн писал о посетителях "Гамбринуга", что все это были матросы,
рыбаки, кочегары, портовые воры, машинисты, рабочие, лодочники, грузчики,
водолазы, контрабандисты - люди молодые, здоровые, пропитанные крепким
запахом моря и рыбы. Они-то и шли сейчас за гробом Сашки Музыканта. Но от
прежней молодости и задора ничего уже не осталось. "Жизнь погнула!" -
говорили старые морские люди. Что от нее сохранилось? Надсадный кашель,
обкуренные седые усы да опухшие суставы на руках с узловатыми синими венами.
Да и то сказать - жизнь не обдуришь? Жизнь надо выдюжить, как десятипудовый
тюк - донести до трюма и скинуть. Вот и скинули, а отдохновения все равно
нету, - не тот возраст! Вот и Сашка лежит в гробу белый, сухой, как та
обезьянка.
Я слушал эти разговоры в толпе, но их горечь не доходила до меня. Я был
тогда молод, революция гремела вокруг, события смывали друг др^га с такой
быстротой, что некогда было как следует в них разобраться.
Ко мне подошел репортер Ловенгард - седобородый нищий старик с большими
детскими глазами.
Ловенгард, как шутили молодые непочтительные репортеры, картавил на все
буквы, и потому его не всегда можно было сразу понять. К тому же Ловенгард
любил говорить несколько выспренне.
- Я первый, - сказал он мне, - привел Александра Ивановича Куприна в
"Гамбринус". Он сидел, курил, пил пиво и смеялся - и вдруг через год вышел
этот рассказ! Я плакал над ним, молодой человек. Это - шедевр любви к людям,
жемчужина среди житейского мусора.
Он был прав, Ловенгард. Я не знал, что он был знаком с Куприным, но с
тех пор мне всегда казалось, что Куприн просто не успел написать о самом
Ловен-гарде.
Это был подлинный купринский персонаж. Единственной страстью этого
одинокого старика был одесский порт. В редакциях газет ему предлагали любую
выгодную работу, но он от всего упорно отказывался и оставлял за собой
только порт.
С утра до вечера, в любое время года и в любую погоду, он медленно
обходил все гавани и все причалы - неимоверно худой и торжественный, как
Дон-Кихот, опираясь вместо рыцарского копья на толстую палку.
Он подымался на все пароходы и, как "капитан порта", в известном
рассказе Грина, опрашивал моряков о подробностях рейса. Он в совершенстве
говорил на нескольких языках, даже на новогреческом. С изысканной
вежливостью он беседовал с капитанами и с отпетыми портовыми босяками и,
разговаривая, снимал перед всеми старую шляпу.
В порту его прозвали "Летописцем". Несмотря на нелепость его
старомодной фигуры среди буйного и ядовитого ьа язык населения гаваней, его
никогда не трогали и не давали в обиду. Это был своего рода Сашка Музыкант
для моряков.
Мне кажется, что Ловенгард очень просто, даже слишком просто сказал о
том главном, что характерно для Куприна - о его любви к человеку и его
человечности.
Любовь Куприна к человеку проступает ясным подтекстом почти во всех его
повестях и рассказах, несмотря на разнообразие их тем и сюжетов. Она лежит в
основе таких разных произведений, как "Олеся" и "Анафема", "Чудесный доктор"
и "Листригоны".
Прямо, в открытую, Куприн говорит о любви к человеку не так уж часто.
Но каждым своим рассказом он призывает к человечности.
Он повсюду искал ту силу, что могла бы поднять человека до состояния
внутреннего совершенства и дать ему счастье. В поисках он шел по разным
путям, часто заблуждался, но в конце концов пришел к единственно правильному
решению, что только величайший гений социализма приведет к расцвету
человечности в этом измученном противоречиями мире.
Он пришел к этому решению поздно, после трудной и сложной жизни, после
дружбы и разрыва с Горьким, после своего противоречивого и не всегда ясного
отношения к рево-поционным событиям, после некоторой склонности к
анархическому индивидуализму, - пришел уже в старости, больной и утомленный
своим непрерывным писательским трудом Тогда он вернулся из эмиграции на
родину, в Россию, в Советский Союз, и этим поставил точку под всеми своими
исканиями и. раздумьями.
Александр Иванович Куприн родился 8 сентября 1870 года в городке
Наровчате Пензенской губернии
Городок этот стоял, по свидетельству Куприна, среди пыльной равнины и
