дыму от дымокуров. Спят только под марлевыми пологами. К осени комар
исчезает, и потому осень - самое благословенное время для лесных жителей.
Воздух свеж и чист, и последняя легкая теплота еще прогревает сосновые чащи.
О великой силе комаров можно судить хотя бы по тому, что листва ольхи
по берегам озер и на болотах днем кажется серой, а не зеленой, от плотного
слоя комаров, сидящих на деревьях. А по вечерам все бэ-лота зудят тонким и,
кажется, всемирным комариным писком.
Мне случилось ночевать на мшарах. Ни костер, ни толстая подстилка из
сосновых веток не спасали от резкого водянистого холода, что сочился снизу,
из самых недр земли. А туманы были такие, что никак не могли разгореться
костры.
Все сказанное выше - только внешняя обстановка рассказа "Болото".
Рассказ этот с потрясающей силой обличает идиотизм деревенской жизни и
тупую, поистине рабскую покорность человека перед недоброй силой тогдашнего
общественного строя. Вся беспомощность лесника Степана, вся его безответная
философия сводится к словам: "Не мы, так другие".
Есть у Куприна одна заветная тема. Он прикасается к ней целомудренно,
благоговейно и нервно. Да иначе к ней и нельзя прикасаться. Это-тема любви.
Иногда кажется, что о любви в мировой литературе сказано все. Что можно
сказать о любви после "Тристана и Изольды", после сонетов Петрарки и история
Манон Леско, после пушкинского "Для берегов отчизны дальней", лермонтовского
- "Не смейся над моей пророческой тоскою", после "Анны Карениной" и
чеховской "Дамы с собачкой"^
Но у любви тысячи аспектов, и в каждом из них - свой свет, своя печаль,
свое счастье и свое благоухание.
Один из самых благоуханных и томительных рассказов о любви-и самых
печальных-это куприн-ский "Гранатовый браслет".
Куприн плакал над рукописью "Гранатового браслега", плакал скупыми и
облегчающими слезами. К сожалению, писатели не так часто плачут и хохочут
над своими рукописями. Я говорю к сожалению, потому, что и эти слезы и этот
смех говорят о глубокой жизненности того, что писатель создал, иной раз сам
не понимая до конца силы своего перевоплощения и своего таланта.
Куприн говорил о "Гранатовом браслете", что ничего более целомудренного
он еще не писал.
Это верно. У Куприна есть много тонких и превосходных рассказов о
любви, об ожидании любви, о тра-1ических ее исходах, об ее поэзии, тоске и
вечной юности. Куприн всегда и всюду благословлял любовь. Он посылал
"великое благословение всему: земле, водам, деревьям, цветам, небесам,
запахам, людям, зверям и вечной благости и вечной красоте, заключенной в
женщине".
Характерно, что великая любовь поражает самого обыкновенного человека -
гнущего спину за канцелярским столом чиновника контрольной палаты Желткова.
Невозможно без тяжелого душевного волнения читать конец оассказа с его
изумительно найденным рефреном: "Да святится имя твое!"
Особую силу "Гранатовому браслету" придает то, что в нем любовь
существует как нежданный подарок - поэтический и озаряющий жизнь - среди
обыденщины, среди трезвой реальности и устоявшегося быта.
Все персонажи "Гранатового браслета" действительно существовали. Куприн
сам писал об этом в одном из своих писем: "Это - помнишь? - печальная
история маленького телеграфного чиновника П. П. Жолтикова, который был так
безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова".
Я упоминаю об этом исключительно для того, чтобы подчеркнуть
безусловную подлинность многих вещей Куприна. Куприн не извлекал свои
рассказы из мира вымысла и поэзии. Наоборот, он открывал в реальности
поэтические пласты настолько глубокие и чистые, что они производили
впечатление свободного 'вымысла.
У меня нет возможности рассказать обо всех достоинствах "Гранатового
браслета", но об одном нельзя не сказать, - о безошибочном вкусе Куприна,
включившего рассказ о трагической и единственной любви в обстановку южной
приморской осени.
Трудно сказать почему, но блистательный и прощальный ущерб природы,
прозрачные дни, безмолвное море, сухие стебли кукурузы, пустота оставленных
на зиму дач, травянистый запах последних цветов-все это сообщает особую
горечь и силу повествованию,
Куприн с восторгом принял февральскую революцию, но по отношению к
Октябрьской революции он занял противоречивую позицию. Он гневно восставал
против врагов Октябрьской революции и вместе с тем сомневался в ее успехе и
в ее подлинно народной сущности.
В этом состоянии растерянности Куприн эмигрировал в 1919 году во
Францию.
Поступок этот был не органичен для него, был случаен. За границей он
тяжело тосковал по России, почти бросил писать и, наконец, весной 1937 года
вернулся в родную Москву.
Он был уже тяжко болен -и умер 25 августа 1938 года.
"Даже цветы на родине пахнут по-иному", - написал он перед самой
смертью, и в этих словах выразилась вся его глубочайшая любовь к своей
стране.
Мы. должны быть благодарны Куприну за все-за его глубокую человечность,
за его тончайший талант, за любовь к своей стране, за непоколебимую веру в
счастье своего народа и, наконец, за никогда не умиравшую в нем способность
загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией и свободно и
легко писать об этом.
Константин Паустовский.
Кружевница Настя
OCR: algor@cityline.ru
Ночью в горах Ала-Тау глухо гремела гроза. Испуганный громом, большой
зеленый кузнечик прыгнул в окно госпиталя и сел на кружевную занавеску.
Раненый лейтенант Руднев поднялся на койке и долго смотрел на кузнечика и на
занавеску. На ней вспыхивал от синих пронзительных молний сложный узор -
пышные розаны и маленькие хохлатые петухи.
Наступило утро. Грозовое желтое небо все еще дымилось за окном. Две
радуги-подруги опрокинулись над вершинами. Мокрые цветы диких пионов горели
на подоконнике, как раскаленные угли. Было душно. Пар подымался над сырыми
скалами. В пропасти рычал и перекатывал камни ручей.
- Вот она, Азия!-вздохнул Руднев. - А кружево-то на занавеске наше,
северное. И плела его какая-нибудь красавица Настя.
-Почему вы так думаете? Руднев улыбнулся.
- Мне вспомнилась,-сказал он,-история, слу< чившаяся на моей батарее
под Ленинградом. Он рассказал мне эту историю.
Летом 1940 года ленинградский художник: Балашов уехал охотиться и
работать на пустынный наш Север
В первой же понравившейся ему деревушке Балашов сошел со старого
речного парохода и поселился в доме сельского учителя.
В этой деревушке жила со своим отцом - лесным сторожем - девушка Настя,
знаменитая в тех местах кружевница и красавица. Настя была молчалива и
сероглаза, как все девушки северянки.
Однажды на охоте отец Насти неосторожным выстрелом ранил Балашова в
грудь. Раненого принесли в дом сельского учителя. Удрученный несчастьем,
старик послал Настю ухаживать за раненым.
Настя выходила Балашова, и из жалости к раненому родилась первая ее
девичья любовь. Но проявления этой любви были так застенчивы, что Балашов
ничего не заметил.
У Балашова в Ленинграде была жена, но он ни разу никому не рассказывал
о ней, даже Насте. Все в деревне были убеждены, что Балашов человек
одинокий.
Как только рана зажила, Балашов уехал в Ленинград. Перед отъездом он
пришел без зова в избу к Насте поблагодарить ее за заботу и принес ей
подарки. Настя приняла их.
Балашов впервые попал на Север. Он не знал местных обычаев. Они на
Севере очень устойчивы, держатся долго и не сразу сдаются под натиском
нового времени. Балашов не знал, что мужчина, который пришел без зова в избу
к девушке и принес ей подарок, считается, если подарок принят, ее женихом.
Так на Севере говорят о любви.
Настя робко спросила Балашова, когда же он вернется из Ленинграда к ней
в деревню. Балашов, ничего не подозревая, шутливо ответил, что вернется
очень скоро.
Балашов уехал. Настя ждала его. Прошло светлое лето, прошла сырая и
горькая осень, но Балашов не возвращался. Нетерпеливое радостное ожидание
сменилось у Насти тревогой, отчаянием, стыдом. По деревне уже шептались, что
жених ее обманул. Но Настя не верила этому. Она была убеждена, что с
Балашовым случилось несчастье.
Весна принесла новые муки. Пришла она поздно, тянулась очень долго.
Реки широко разлились и все никак не хотели входить в берега. Только в
начале июня прошел мимо деревушки, не останавливаясь, первый пароход.
Настя решила тайком от отца бежать в Ленинград и разыскать там
Балашова. Она ушла ночью из деревушки. Через два дня она дошла до железной
дороги и узнала на станции, что утром этого дня началась война. Через
огромную грозную страну никогда не видавшая поезда крестьянская девушка
добралась до Ленинграда и разыскала квартиру Балашова.
Насте отворила дверь жена Балашова, худая женщина в пижаме, с
папироской в зубах. Она с недоумением осмотрела Настю и сказала, что
Балашова нет дома. Он на фронте под Ленинградом.
Настя узнала правду Балашов был женат. Значит, он обманул ее, насмеялся
над ее любовью. Насте было страшно говорить с женой Балашова. Ей было
страшно в городской квартире, среди шелковых пыльных диванов, рассыпанной
пудры, настойчивых телефонных звонков.
Настя убежала. Она шла в отчаянии по величественному городу,
превращенному в вооруженный лагерь. Она не замечала ни зенитных пушек на
площадях, ни памятников, заваленных мешками с землей, ни вековых прохладных
садов, ни торжественных зданий.
Она вышла к Неве. Река несла черную воду в уровень с гранитными
берегами. Вот здесь, в этой воде, должно быть, единственное избавление и от
невыносимой обиды, и от любви.
Настя сняла с головы старенький платок, подарок матери, и повесила его
на перила. Потом она поправила тяжелые косы и поставила ногу на завиток
перил. Ее кто-то схватил за руку. Настя обернулась. Худой человек с
полотерными щетками под мышкой стоял сзади. Его рабочий костюм был забрызган
желтой краской.
Полотер только покачал головой и сказал.
- В такое время что задумала, дура!
Человек этот - полотер Трофимов - увел Настю к себе и сдал на руки
своей жене-лифтерше, женщине шумной, решительной, презиравшей мужчин.
Трофимовы приютили Настю. Она долго болела, лежала у них в каморке. От
лифтерши Настя впервые услышала, что Балашов ни в чем не виноват, что никто
не обязан знать их северные обычаи и что только такие "тетехи", как она,
Настя, могут без памяти полюбить первого встречного.
Лифтерша ругала Настю, а Настя радовалась. Радовалась, что она не
обманута, и все еще надеялась увидеть Балашова.
Полотера вскоре взяли в армию, и лифтерша с Настей остались одни.
Когда Настя выздоровела, лифтерша устроила ее на курсы медицинских
сестер. Врачи-учителя Насти - были поражены ее способностью делать
перевязки, ловкостью ее тонких и сильных пальцев. "Да ведь я кружевница", -
отвечала она им, как бы оправдываясь.
Прошла осадная ленинградская зима с ее железными ночами, канонадой.
Настя окончила курсы, ждала отправки на фронт и по ночам думала о Балашове,
о старом отце, - он до конца жизни, должно быть, так и не поймет, зачем она
ушла тайком из дому. Бранить ее не будет, все простит, но понять - не
поймет.
Весной Настю, наконец, отправили на фронт под Ленинград. Всюду - в
разбитых дворцовых парках, среди развалин, пожарищ, в блиндажах, на
батареях, в перелесках и на полях она искала Балашова, спрашивала о нем.
