пейзажа средней России, которое из всех тогдашних художников умел передавать
на полотне один Левитан.
Иногда на лугу около бабкинского дома происходили странные вещи. На
закате на луг выезжал на старом осле Левитан, одетый бедуином. Он слезал с
осла, садился на корточки и начинал молиться на восток. Он подымал руки
кверху, жалобно пел и кланялся в сторону Мекки. То был мусульманский намаз.
В кустах сидел Антон Чехов со старой берданкой, заряженной бумагой и
тряпками. Он хищно целился в Левитана и спускал курок. Тучи дыма разлетались
над лугом. В реке отчаянно квакали лягушки. Левитан с пронзительным воплем
падал на землю, изображая убитого. Его клали на носилки, надевали на руки
старые валенки и начинали обносить вокруг парка. Хор Чеховых пел на унылые
похоронные распевы всякий вздор, приходивший в голову. Левитан трясся от
смеха, потом не выдерживал, вскакивал и удирал в дом.,
На рассвете Левитан уходил с Антоном Павловичем удить рыбу на Истру.
Для рыбной ловли выбирали обрывистые берега, заросшие кустарником, тихие
омуты, где цвели кувшинки и в теплой воде стаями ходили красноперки. Левитан
шепотом читал стихи Тютчева. Чехов делал страшные глаза и ругался тоже
шепотом, - у него клевало, а стихи пугали осторожную рыбу.
То, о чем Левитан мечтал еще в Салтыковке, случилось, - игры в горелки,
сумерки, когда над зарослями деревенского сада висит тонкий месяц, яростные
споры за вечерним чаем, улыбки и смущение молодых женщин, их ласковые слова,
милые ссоры, дрожание звезд над рощами, крики птиц, скрип телег в ночных
полях, близость талантливых друзей, близость заслуженной славы, ощущение
легкости в теле и сердце.
Несмотря на жизнь, полную летней прелести, Левитан много работал. Стены
его сарая - бывшего курятника - были сверху донизу завешаны этюдами. В них
на первый взгляд не было ничего нового - те же знакомые всем извилистые
дороги, что теряются за косогорами, перелески, дали, светлый месяц над
околицами деревень, тропки, протоптанные лаптями среди полей, облака и
ленивые реки.
Знакомый мир возникал на холстах, но было в нем что-то свое, не
передаваемое скупыми человеческими словами. Картины Левитана вызывали такую
же боль, как воспоминания о страшно далеком, но всегда заманчивом детстве.
Левитан был художником печального пейзажа. Пейзаж печален всегда, когда
печален человек. Веками русская литература и живопись говорили о скучном
небе, тощих полях, кособоких избах. "Россия.
нищая Россия, мне избы черные твои, твои мне песни ветровые, как слезы
первые любви".
Из рода в род человек смотрел на природу мутными от голода глазами. Она
казалась ему такой же горькой, как его судьба, как краюха черного мокрого
хлеба. Голодному даже блистающее небо тропиков покажется неприветливым.
Так вырабатывался устойчивый яд уныния. Он глушил все, лишал краски их
света, игры, нарядности. Мягкая разнообразная природа России сотни лет была
оклеветана, считалась слезливой и хмурой. Художники и писатели лгали на нее,
не сознавая этого.
Левитан был выходцем из гетто, лишенного прав и будущего, выходцем из
Западного края-страны местечек, чахоточных ремесленников, черных синагог,
тесноты и скудности.
Бесправие преследовало Левитана всю жизнь. В 1892 году его вторично
выселили из Москвы, несмотря на то, что он уже был художником со
всероссийской славой. Ему пришлось скрываться во Владимирской губернии, пока
друзья не добились отмены высылки.
Левитан был безрадостен, как безрадостна была история его народа, его
предков. Он дурачился в Бабкине, увлекался девушками и красками, но где-то в
глубине мозга жила мысль, что он парий, отверженный, сын расы, испытавшей
унизительные гонения.
Иногда эта мысль целиком завладевала Левитаном. Тогда приходили
приступы болезненной хандры. Она усиливалась от недовольства своими
работами, от сознания, что рука не в силах передать в красках то, что давно
уже создало его свободное воображение.
Когда приходила хандра, Левитан бежал от людей. Они казались ему
врагами. Он становился груб, дерзок, нетерпим. Он со злобой соскабливал
краски со своих картин, прятался, уходил с собакой Вестой на охоту, но не
охотился, а без цели бродил по лесам. В такие дни одна только природа
заменяла ему родного человека,-она утешала, проводила ветром по лбу, как
материнской рукой. Ночью поля были безмолвны, -Левитан отдыхал такими ночами
от человеческой глупости и любопытства.
Два раза во время припадка хандры Левитан стрелялся, но остался жив.
Оба раза спасал его Чехов.
Хандра проходила. Левитан возвращался к людям, снова писал, любил,
верил, запутывался в сложности человеческих отношений, пока его не настигал
новый удар хандры.
Чехов считал, что левитановская тоска была началом психической болезни.
Но это была, пожалуй, неизлечимая болезнь каждого требовательного к себе и к
жизни большого человека.
Все написанное казалось беспомощным. За красками, наложенными на
полотно, Левитан видел другие - более чистые и густые. Из этих красок, а не
из фабричной киновари, кобальта и кадмия он хотел создать пейзаж России -
прозрачный, как сентябрьский воздух, праздничный, как роща во время
листопада.
Но душевная угрюмость держала его за руки вовремя работы. Левитан долго
не мог, не умел писать светло и прозрачно. Тусклый свет лежал на холстах,
краски хмурились. Он никак не мог заставить их улыбаться.
В 1886 году Левитан впервые уехал из Москвы на юг, в Крым.
В Москве он всю зиму писал декорации для оперного театра, и эта работа
не прошла для него бесследно. Он начал смелее обращаться с красками. Мазок
стал свободнее. Появились первые признаки еще одной черты, присущей
подлинному мастеру, - признаки дерзости в обращении с материалами. Свойство
это необходимо всем, кто работает над воплощением своих мыслей и образов.
Писателю необходима смелость в обращении со словами и запасом своих
наблюдений, скульптору - с глиной и мрамором, художнику - с красками и
линиями.
Самое ценное, что Левитан узнал на юге, - это чистые краски. Время,
проведенное в Крыму, представлялось ему непрерывным утром, когда воздух,
отстоявшийся за ночь, как вода, в гигантских водоемах
горных долин, так чист, что издалека видна роса, стекающая с листьев, и
за десятки миль белеет пена волн, идущих к каменистым берегам.
Большие просторы воздуха лежали над южной землей, сообщая краскам
резкость и выпуклость.
На юге Левитан ощутил с полной ясностью, что только солнце властвует
над красками. Величайшая живописная сила заключена в солнечном свете, и вся
серость русской природы хороша лишь потому, что является тем же солнечным
светом, но приглушенным, прошедшим через слои влажного воздуха и тонкую
пелену облаков.
Солнце и черный свет несовместимы. Черный цвет - это не краска, это
труп краски. Левитан сознавал это и после поездки в Крым решил изгнать со
своих холстов темные тона. Правда, это не всегда ему удавалось.
Так началась длившаяся много лет борьба за свет.
В это время во Франции Ван-Гог работал над передачей на полотне
солнечного огня, превращавшего в багровое золото виноградники Арля. Примерно
в то же время Монэ изучал солнечный свет на стенах Реймского собора. Его
поражало, что световая дымка придавала громаде собора невесомость. Казалось,
что собор выстроен не из камня, а из разнообразно и бледно окрашенных
воздушных масс. Надо было подойти к нему вплотную и провести рукой по камню,
чтобы вернуться к действительности.
Левитан работал еще робко. Французы же работали смело, упорно. Им
помогало чувство личной свободы, культурные традиции, умная товарищеская
среда. Левитан был лишен этого. Он не знал чувства личной свободы. Он только
мог мечтать о ней, но мечтать бессильно, с раздражением на тупость и тоску
тогдашнего российского быта. Не было и умной товарищеской среды.
Со времени поездки на юг к обычной хандре Левитана присоединилось еще
постоянное воспоминание о сухих и четких красках, о солнце, превращавшем в
праздник каждый незначительный день человеческой жизни.
В Москве солнца не было. Левитан жил в меблированных комнатах "Англия"
на Тверской. Город за ночь так густо заволакивало холодным туманом, что за
короткий зимний день он не успевал поредеть. В номере горела керосиновая
лампа. Желтый свет смешивался с темнотой промозглого дня и покрывал грязными
пятнами лица людей и начатые холсты.
Снова, но уже ненадолго, вернулась нужда. Хозяйке за комнату
приходилось платить не деньгами, а этюдами.
Тяжелый стыд охватывал Левитана, когда хозяйка надевала пенсне и
рассматривала "картинки", чтобы выбрать самую ходкую. Поразительнее всего
было то, что ворчание хозяйки совпадало со статьями газетных критиков.
- Мосье Левитан, - говорила хозяйка, - почему вы не нарисуете на этом
лугу породистую корову, а здесь под липой не посадите парочку влюбленных?
Это было бы приятно для глаза.
Критики писали примерно то же. Они требовали, чтобы Левитан оживил
пейзаж стадами гусей, лошадьми, фигурами пастухов и женщин.
Критики требовали гусей, Левитан же думал о великолепном солнце,
которое рано или поздно должно было затопить Россию на его полотнах и
придать каждой березе весомость и блеск драгоценного металла.
После Крыма в жизнь Левитана надолго и крепко вошла Волга.
Первая поездка на Волгу была неудачна. Моросили дожди, волжская вода
помутнела. Ветер гнал по ней короткие скучные волны. От надоедливого дождя
слезились окна избы в деревне на берегу Волги, где поселился Левитан,
туманились дали, все вокруг съела серая краска.
Левитан страдал от холода, от скользкой глины волжских берегов, от
невозможности писать на воздухе.
Началась бессонница. Старуха хозяйка храпела за перегородкой, и Левитан
завидовал ей и писал об этой зависти Чехову. Дождь, барабанил по крыше, и
каждые полчаса Левитан зажигал спичку и смотрел на часы.
Рассвет затерялся в непроглядных ночных пустошах, где хозяйничал
неприветливый ветер. Левитана охватывал страх. Ему казалось, что ночь будет
длиться неделями, что он сослан в эту грязную деревушку и обречен всю жизнь
слушать, как хлещут по бревенчатой стене мокрые ветки берез.
Иногда он выходил ночью на порог, и ветки больно били его по лицу и
рукам. Левитан злился, закуривал папиросу, но тотчас же бросал ее,-кислый
табачный дым сводил челюсти.
На Волге был слышен упорный рабский стук пароходных колес, - буксир,
моргая желтыми фонарями, тащил вверх, в Рыбинск, вонючие баржи.
Великая река казалась Левитану преддверием хмурого ада. Рассвет не
приносил облегчения. Тучи, бестолково теснясь, неслись с северо-запада,
волоча по земле водянистые подолы дождей. Ветер свистел в кривых окнах, и от
него краснели руки. Тараканы разбегались из ящика с красками.
У Левитана не было психической выносливости. Он приходил в отчаяние от
несоответствия между тем, что он ожидал, и тем, что он видел в
действительности. Он хотел солнца,-солнце не показывалось; Левитан слеп от
бешенства и первое время даже не замечал прекрасных оттенков серого и сизого
цвета, свойственных ненастью.
Но в конце концов художник победил неврастеника. Левитан увидел
прелесть дождей и создал свои знаменитые "дождливые работы": "После дождя" и
"Над вечным покоем".
Картину "После дождя" Левитан написал за четыре часа. Тучи и оловянный
цвет волжской воды создали мягкое освещение. Оно могло исчезнуть каждую
минуту. Левитан торопился.
