самому себе.
Самая глубокая, самая напряженная деятельность человека может и даже
должна сопровождаться живым юмором. Отсутствие юмора свидетельствует не
только о равнодушии ко всему окружающему, но и- об известной умственной
тупости.
В жизни каждого писателя бывают годы спокойной работы, но бывают иногда
годы, похожие на ослепительный взрыв творчества. Одним из таких подъемов,
таких "взрывов" в жизни Фраермана и ряда других, родственных ему по
духу писателей, было начало тридцатых годов. То были годы шумных споров,
напряженной работы, нашей писательской молодости и, пожалуй, наибольших
писательских дерзаний.
Сюжеты, темы, выдумки и наблюдения бродили в нас, как молодое вино.
Стоило сойтись за банкой свинобобовых консервов и кружкой чая Гайдару,
Фраерману и Роскину, как тотчас же возникало поразительное соревнование
эпиграмм, рассказов, неожиданных мыслей, поражавших своей щедростью и
свежестью. Смех порой не затихал до утра. Литературные планы возникали
внезапно, тотчас обсуждались, приобретали порой фантастические очертания, но
почти всегда выполнялись.
Тогда уже все мы вошли в широкое русло литературной жизни, уже
выпускали книги, но жили все так же, по-студенчески, и временами Гайдар или
Роскин, или я гораздо сильнее, чем своими напечатанными рассказами,
гордились тем, что нам удалось незаметно, не разбудив бабушку Фраермана,
вытащить ночью из буфета последнюю припрятанную ею банку консервов и съесть
их с невероятной быстротой. Это было, конечно, своего рода игрой, так как
бабушка - человек неслыханной доброты - только делала вид, что ничего не
замечает.
То были шумные и веселые сборища, но никто из нас не мог бы допустить и
мысли, что они возможны без бабушки,- она вносила в них ласковость, теплоту
и порой рассказывала удивительные истории из своей жизни, прошедшей в степях
Казахстана, на Амуре и во Владивостоке.
Гайдар всегда приходил с новыми шутливыми стихами. Однажды он написал
длинную поэму обо всех юношеских писателях и редакторах Детского
издательства. Поэма эта затерялась, забылась, но я помню веселые строки,
посвященные Фраерману:
В небесах над всей вселенной, Вечной жалостью томим Зрит небритый,
вдохновенный, Всепрощающий Рувим ..
Это была дружная семья - Гайдар, Роскин, Фра-ерман, Лоскутов. Их
связывала и литература, и жизнь, и подлинная дружба, и общее веселье.
Это было содружество людей, преданных без страха и упрека своему
писательскому делу. В общении выковывалась общность взглядов, шло
непрерывное формирование характеров, как будто сложившихся, но всегда юных.
И в годы испытаний, в годы войны все, кто входил в эту писательскую семью
своим мужеством, а иные и героической смертью доказали силу своего духа.
Вторая полоса жизни Фраермана после Дальнего Востока была накрепко
связана со Средней Россией.
Фраерман - человек, склонный к скитальчеству, исходивший пешком и
изъездивший почти всю Россию. нашел, наконец, свою настоящую родину -
Мещерский край, лесной прекрасный край к северу от Рязани.
Этот край является, пожалуй, наилучшим выражением русской природы с ее
перелесками, лесными дорогами, поемными приобскими лугами, озерами, с ее
широкими закатами, дымом костров, речными зарослями и печальным блеском
звезд над спящими деревушками, с ее простодушными и талантливыми
людьми-лесниками, паромщиками, колхозниками, мальчишками, плотниками,
бакенщиками. Глубокая и незаметная на первый взгляд прелесть этой песчаной
лесной стороны совершенно покорила Фраермана.
С 1932 года каждое лето, осень, а иногда и часть зимы Фраерман проводит
в Мещерском крае, в селе Солотче, в бревенчатом и живописном доме,
построенном в конце девятнадцатого века гравером и художником Пожалостиным.
Постепенно Сологча стала второй родиной и для друзей Фраермана. Все мы,
где бы мы ни находились, куда бы нас ни забрасывала судьба, мечтали о
Солотче, и не было года, когда бы туда, особенно по осени, не приезжали на
рыбную ловлю, на охоту или работать над книгами и Гайдар, и Роскин, и я, и
Георгий Шторм, и Василий Гроссман, и многие другие.
Старый дом и все окрестности Солотчи полны для рас особого обаяния.
Здесь были написаны многие
книги, здесь постоянно случались всяческие веселые истории, здесь в
необыкновенной живописности и уюте сельского быта все мы жили простой и
увлекательной жизнью. Нигде мы так тесно не соприкасались с самой гущей
народной жизни и не были так непосредственно связаны с природой, как там.
Ночевки в палатке вплоть до ноября на глухих озерах, походы на
заповедные реки, цветущие безбрежные луга, крики птиц, волчий вой, - все
-это погружало нас в мир народной поэзии, почти в сказку и вместе с тем в
мир прекрасной реальности.
Мы с Фраерманом исходили многие сотни километров по Мещерскому краю, но
ни он, ни я не можем считать, положа руку на сердце, что мы его знаем.
Каждый год он открывал перед нами все новые красоты и становился все
интереснее-вместе с движением нашего времени.
Невозможно припомнить и сосчитать, сколько ночей мы провели с
Фраерманом то в палатках, то в избах, то на сеновалах, то просто на земле на
берегах Мещерских озер и рек, в лесных чащах, сколько было всяких случаев -
то опасных, то трагических, то смешных,-сколько мы наслышались рассказов и
небылиц, к каким богатствам народного языка мы прикоснулись, сколько было
споров и смеха, и осенних ночей, когда особенно легко писалось в бревенчатом
доме, где на стенах прозрачными каплями темного золота окаменела смола.
Писатель Фраерман неотделим от человека. И человек неотделим от
писателя. Литература призвана создавать прекрасного человека, и к этому
высокому делу Фраерман приложил свою умелую и добрую руку. Он щедро отдает
свой талант величайшей задаче для каждого из нас - созданию счастливого и
разумного человеческого общества.
1948
Константин Паустовский.
Снег
OCR: algor@cityline.ru
Старик Потапов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна
поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Варей и
старухой нянькой.
Маленький дом - всего в три комнаты - стоял на горе, над северной
рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела
березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над
голыми вершинами, накликали ненастье.
Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному
городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было
слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь.
"Какая я дура! - думала Татьяна Петровна. - Зачем уехала из Москвы,
бросила театр, друзей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино - там не
было никаких налетов, - а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!"
Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила
выступать в лазаретах - их было несколько в городке - и успокоилась. Городок
начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом.
Дни стояли мягкие, серые.
Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар.
Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к
расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим
неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом
корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном
стояла модель крейсера "Громобой", на котором он плавал. Варе не позволяли
трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать.
Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас
в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка.
Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови,
задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно,
еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда?
Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто
спрашивал: "Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?".
- Нет, не помню, - тихо отвечала Татьяна Петровна.
- Мама, с кем ты разговариваешь? - кричала из соседней комнаты Варя.
- С роялем, - смеялась в ответ Татьяна Петровна.
Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и
той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды
ночью она проснулась. Снега тускло светили в окна. На диване всхрапывал
серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова.
Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у
окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал
белой пылью, запорошил стекла.
Татьяна Петровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смотрела
на язычок огня, - он даже не вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из
писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать.
"Милый мой старик, - читала Татьяна Петровна, - вот уже месяц, как я
лежу в госпитале. Рана не очень тяжелая. И вообще она заживает. Ради бога,
не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю!"
"Я часто вспоминаю тебя, папа, - читала дальше Татьяна Петровна, - и
наш дом, и наш городок. Все1 это страшно далеко, как будто на краю света. Я
закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег,
но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени все в
инее. В комнатах трещат печи. Пахнет березовым дымом. Рояль, наконец,
настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи - те, что я привез
из Ленинграда. И те же ноты лежат на рояле: увертюра к "Пиковой даме" и
романс "Для берегов отчизны дальней". Звонит ли колокольчик у дверей? Я так
и не успел его починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду
умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх, если бы
ты знал, как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю
тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я
знал, что защищаю не только всю страну, но и вот этот ее маленький и самый
милый для меня уголок - и тебя, и наш сад, и вихрастых наших мальчишек, и
березовые рощи за рекой, и даже кота Архипа. Пожалуйста, не смейся и не
качай головой.
Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой.
Не знаю. Но лучше не жди".
Татьяна Петровна долго сидела у стола, смотрела широко открытыми
глазами за окно, где в густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со
дня на день может приехать с фронта в этот дом незнакомый человек и ему
будет тяжело встретить здесь чужих людей и увидеть все совсем не таким,
каким он хотел бы увидеть.
Утром Татьяна Петровна сказала Варе, чтобы она взяла деревянную лопату
и расчистила дорожку к беседке над обрывом. Беседка была совсем ветхая.
Деревянные ее колонки поседели, заросли лишаями. А сама Татьяна Петровна
исправила колокольчик над дверью. На нем была отлита смешная надпись: "Я
вишу у дверей - звони веселей!" Татьяна Петровна тронула колокольчик. Он
зазвенел высоким голосом. Кот Архип недовольно задергал ушами, обиделся,
ушел из прихожей- веселый звон колокольчика казался езду, очевидно,
нахальным.
Днем Татьяна Петровна, румяная, шумная, с потемневшими от волнения
глазами, привела из города старика настройщика, обрусевшего чеха,
занимавшегося починкой примусов, керосинок, кукол, гармоник и настройкой
