играть по задворкам в "три листика", делать набеги на баштаны на берегу
Днестра и воровать там дыни у беззубых сторожей. Но по натуре Наум не был
плохим человеком. Он это знал, и не его вина, что у него получился
легкомысленный подход к жизни.
Больше всего Розалия Бершадская негодовала на сына за его уменье жить
"по блату".
Понятно поэтому, что Наум заскучал. Он боялся неожиданной встречи с
матерью, хотя вместе с тем втайне и желал ее. Как-никак, а он любил эту
беспокойную старуху. С ней было связано воспоминание о детстве с его
нестерпимым солнцем, гудящими базарами, запахом абрикосов.
Как-то вечером Наум рассказал о своем детстве Федоткину, но тот отнесся
к этому рассказу с обидным равнодушием. Науму было досадно, что Федоткин,
курносый, веснушчатый парень, ничего не понимает в таких делах, как
воспоминания о детстве.
Звери долго не могли успокоиться после пережитых бомбежек. Стоило
где-нибудь в городе зафыркать грузовику, как они начинали поглядывать на
небо, волноваться и от волнения переставали есть. Тогда старый сторож Давид
приходил к Розалии Борисовне, швырял в сердцах на стол через окошко кассы
кусок сырого мяса и начинал шумно браниться.
- Примите мясо и сократите свои нервы, эвакуант! - отвечала,
сдерживаясь, Розалия Борисовна.
Такие ссоры случались каждый день, пока, наконец, в зверинце не
появились раненые бойцы из госпиталя.
Розалия Борисовна заулыбалась и, не доверяя Давиду, сама давала
объяснения о нравах зверей.
Бойцы осмотрели зверинец и ушли, но один из них задержался, сел около
кассы, закурил.
- Нога тоскует, - сказал он. - Малость передохну и поковыляю обратно.
- Пожалуйста,-ответила Розалия Борисовна.- Хотите чаю?
Боец от чая не отказался.
- Знавал я на фронте одного человека, - сказал боец, - по фамилии
Бершадский.
- Ох, товарищ, - сказала Розалия Борисовна тонким голосом. - У меня сын
на фронте. Я ищу его, как нитку в сене, уже четыре года. А как его звали?
- Звали его Наумом, - пробормотал боец и с опаской посмотрел на Розалию
Борисовну.
- Так это же он!-воскликнула Розалия Борисовна и засмеялась. - Мой
босяк! Вы из одной с ним части?
- Нет, - сказал боец. - Я его издали знал. Он работал продавцом в
ларьке Военторга.
Розалия Борисовна встала, покраснела от гнева, подняла руки к небу и
потрясла ими:
- Я так и знала. Трус! Блатмейстер! Другие люди бьются с немцами, а он
торгует в тыловом ларьке. Нашел себе место! Позор на мою седую голову! Я ему
покажу, что должен делать на фронте мой сын. Он у меня поплачет! Он у меня
как миленький возьмет автомат и будет драться как надо. Тоже новости-
торговать! Чем?
- Махоркой он снабжает бойцов,- испуганно пробормотал раненый.
- Чтобы он подавился той махоркой! - крикнула Розалия Борисовна.
Боец позабыл о чае и торопливо заковылял к госпиталю.
Федоткин ничего не сказал Науму о разговоре со старухой, но дня через
два он снова появился в зверинце, подошел к кассе, где сидела Розалия
Борисовна, просунул голову в окошко и быстро сказал: - А ваш сын, между
прочим, хотя и торгует махоркой, а геройский человек и представлен к ордену
Красного Знамени.
- Ну-ну! - сурово пробормотала Розалия Борисовна. - Не втирайте мне
очки, молодой человек. Я его лучше знаю, чем вы.
- Воля ваша, - сказал Федоткин, - а врать мне нет интереса. Он мне не
сват, не брат, а, можно сказать, сосед по лазаретной койке.
- Он здесь? - крикнула Розалия Борисовна и вскочила.
- Выписался, - торопливо ответил Федоткин, отводя глаза. - Вы слушайте,
что я скажу. Немцы окружали наш дот, а приказ был держаться в том доте до
прибытия подмоги - одним словом, до тех пор, пока начнет развиднять. И
говорит командир дота по телефону: "Держимся и не уступим дот, но маловато
патронов для пулемета и опять же если бы хоть раз затянуться. Нет табаку ни
крошки, что ты будешь делать! А? Без табаку сердце томится и в глазах
пусто". И тут вызывается Наум Бершадский, случайный человек в нашей части,
доставить на дот и патроны, и табак, и спички. "Дайте мне, - говорит
лейтенанту, - одного парня для подмоги, потому что у человека не десять
рук". Лейтенант согласился, и пополз Наум в дот. Как только его пронесло -
никому не известно, но он, однако, дополз и табаку всем дал, а командиру
особо - пачку дорогих папирос. И по случаю внезапной смерти командира дота
взял на себя распоряжение, как человек тертый и ученый в школе, и
продержался, пока не развидняло. А вы говорите - босяк! Обидно бойцу слышать
такие слова.
Розалия Борисовна заплакала и долго не отпускала Федоткина.
- Вот видите, товарищ, - сказала она ему напоследок, - хорошее
воспитание никогда даром не пропадает. Об одном я только жалею, что он уже
выписался из лазарета и нет его в этом городе.
- Оно, конечно, жалко, раз вы его простили, - сказал боец. А когда
возвращался в госпиталь, то ругал Наума и говорил в пространство:
- Ну и волынка же с этим Наумом, черт его подери!
На следующий день Наум пришел в зверинец. Розалия Борисовна поймала его
и так стиснула, что он задохся и только и мог выговорить:
- Бросьте, мамаша! Что это, ей-богу, за обращение!
Так окончилась эта маленькая история в сибирском городе. Наум уехал на
фронт, а раненые передавали рассказ о нем и о Розалии Борисовне из уст в
уста и, сидя на могильной плите, говорили, что материнское слово всегда
отлежится у человека в душе, вырастет, как зерно, даст колос.
Розалия Борисовна иногда приходила в старый сад - тут ведь часто бродил
на костыле ее Наум, - слушала издали пенье бойцов и даже плакала. Уж очень
широко и печально пели бойцы, как будто дарили этой родной стороне свои
песни, как дарят уснувшей матери осторожный сыновний поцелуй.
1943
Константин Паустовский.
Правая рука
OCR: algor@cityline.ru
Зенитный пулеметчик со сторожевого катера Тихон Рябцов был родом из-под
Пскова. Деревня его была занята немцами, мать, как предполагал Тихон,
умерла, и потому Тихону, когда ему отрезали раздробленную правую руку,
некуда было податься. Ранило Тихона под Петергофом.
Тихон долго лежал в госпитале на Каменном острове. По ночам он
постоянно просыпался, осторожно отгибал край тяжелой занавеси - койка Тихона
стояла у самого окна, - смотрел в сад на снежную бледную ночь и слушал. Тихо
было в пустом городе, на холодной земле, и казалось, что уснуло все живое
непробудным сном и нет даже войны. Но вдруг обледенелые деревья вспыхивали
желтым огнем, и часто, будто молотом по железной палубе, начинали бить
зенитки. Тогда Тихон задергивал занавеску и вздыхал:
- Бьются ребята, а я...
Он замолкал, долго лежал с закрытыми глазами и стискивал зубы с такой
силой, что у него начинали болеть скулы.
- ...а я тут валяюсь, как боров, как бегемот. Рана долго не заживала.
Тихона увезли в Вологду, везли через Ладожское озеро по мокрому льду. В небе
21
ревели на разные голоса истребители, охраняли ледяную дорогу. Из
Вологды Тихона переправили в город Бийск, в самую глухую Сибирь.
Летом в Бийске Тихон выписался из госпиталя и нанялся служить сторожем
в Белокуриху - небольшой курорт в предгорьях Алтая, знаменитый целебной
водой. Тихона приставили охранять недостроенную плотину на горной речушке
Безымянке, в трех километрах от Белокурихи.
Жил Тихон' в низкой избе, прижатой горами к самой речушке. Безьмянка
лила прозрачные водопады, бормотала в камнях, должно быть сердилась на
тесноту, и над ней так низко нависали всякие кусты - ежевика, дикая малина и
облепиха, - что не прорвешься к воде. Раз в три-четыре дня Тихон ходил в
Белокуриху за хлебом, солью, за крупой, а остальное время сидел около
плотины, варил похлебку, читал растрепанную интересную книгу - выпросил ее у
медицинской сестры. Называлась книга "Отверженные".
Время шло медленно. Кругом не было ни души. За все лето только один раз
мимо избы Тихона прошел по тропе седой охотник, но с ним Тихону не удалось
поговорить. Старик был совсем глухой, подозрительный, и, когда он ушел,
Тихон даже плюнул с досады ему вслед.
А потом пришла, раскинулась осень. Никогда еще Тихон не видел такой
осени: ни ветерка, ни облака на прозрачном небе. Леса горели на свету, будто
их выковали из золота хитрые сибирские кузнецы, выковали каждую ветку,
листок, каждый малый стебелек. Свистели со всех сторон бурундуки, роса до
полудня не высыхала на бруснике, на мшистых валунах, и цвел на этих камнях
такой красный цветок, будто горели среди мха маленькие костры. По ночам, как
и на Каменном острове, Тихон часто просыпался, смотрел в низкое оконце, за
ним поблескивала одна и та же звезда - самая яркая из всех звезд на небе.
Она даже отражалась в реке, и река играла с ней, дробила ее свет, хотела
оторвать его, запутать в водопадах, при-
22
крыть пеной и унести с собой, как уносят, прикрыв ладонью, огонек
свечи. Но реке это не удавалось.
К концу сентября трава на заре уже хрустела от инея, и Тихон начал
готовить на зиму дрова. Пилить их и колоть одной рукой было очень трудно.
Тихон мучился, уставал, а однажды швырнул в сердцах топор и чуть не
заплакал. Пропади они пропадом, эти дрова!
Топор загремел по камням, и тут же в кустах, за плотиной что-то
зашуршало, посыпался щебень.
Тихон вгляделся, но увидел только, как закачались ветки березы. С них
посыпались сухие листья.
"Неужто зверь?" - подумал Тихон.
На следующее утро где-то далеко, выше по реке начал глухо тяпать топор.
А может быть, это был не стук топора, а попросту дятел долбил дерево. Тихон
усмехнулся - все-таки неподалеку завелся пестрый приятель, стучит, трудится,
выковыривает из-под коры муравьев.
А днем речушка начала приносить к плотине мелко наколотые березовые
дрова. Тихон вылавливал их, складывал на берегу, а речушка все несла новые
поленья, и не было им конца-краю. Откуда только Безьшянка вымывала эти
дрова?
К вечеру дрова перестали плыть, а наутро снова поплыли. И все стучал
друг-дятел на далекой сосне. Тихон собирал дрова, улыбался. "Заведу собаку,
- думал он. - Назову Шариком. Печурку буду топить, при печном огне стану
читать. Так и перезимую".
На второй день к вечеру за плотиной опять что-то зашуршало. Тихон
пригнулся, схоронился в кустах и увидел двух мальчиков с линялыми красными
галстуками. Они пробирались через чащу, вниз по реке, несли топор и пилу.
Один был худой, бледный, другой - весь ободранный колючками ежевики,
белобрысый и тоже худой.
- Стой! - негромко крикнул Тихон и поднялся из-за кустов.
Мальчики остановились, уронили пилу. Они хотели было удрать, но не
успели и исподлобья поглядывали на Тихона.
23
Тихон подошел к ним, и тогда все разъяснилось.
Мальчики рассказали, что до войны они жили под Ленинградом, в большом
пионерском лагере. Началась война, и всех пионеров из этого, лагеря, у. кого
не было родителей, увезли на Волгу, а оттуда в Белокуриху.
И вот они, пионеры, ходили на речушку удить под водопадами радужную
рыбу хариуса и несколько дней подглядывали за Тихоном, выслеживали его, как
следопыты и разведчики, видели, как он бился с дровами, и надумали ему
помочь. Вверху на реке они нашли старые дрова, заросшие ежевикой, и начали
их мелко колоть и сплавлять к Тихоновой избе.
Рассказывал белобрысый, а бледный молчал и улыбался, но Тихон понял,
что этот мальчик и был в этом деле заводилой, даром что тихий.
Тихон проводил мальчиков до лавы и все расспрашивал, как же это они
