порывом, а спокойно, с выдержкой и опытом подлинного путешественника, -
такого, как Пржевальский, Ливингстон или Обручев.
Он умел в самом будничном открывать черты необыкновенного, и это
свойство делало его подлинным художником. Для него не было в жизни скучных
вещей.
Прочтите в его книге эпизод с грузовой машиной. Она стоит на обочине
дороги, мотор у нее работает вхолостую, и кажется, что машина трясется от
злости.
Шофер сидит рядом на траве и подозрительно следит за машиной. Проезжие,
думая, что у него неполадки с мотором, останавливаются и предлагают помочь.
Но шофер мрачно отказывается и говорит:
- Ничего. Она постоит, постоит и пойдет. Это она характер показывает.
Эта простая на первый взгляд и скупо написанная сцена полна большого
содержания.
Прежде всего в ней ясно виден неудачник-шофер, мучающийся с этой
машиной, как с упрямым и вздорным существом, шофер-труженик, безропотно
покрывающий тысячи километров среднеазиатских пространств.
Кроме того, в этом эпизоде заключена мысль об отношении человека к
машине именно как к живому существ), заслуживающему то любви, то гнева, то
со-халения и требующеуу чисто отцовской заботы Так относятся к машине
настоящие рабочие.
Описать тобую машину можно, лишь полюбив ее, как своего верного
помощника,-страдая и радуясь вместе с ней
Много таких точных наблюдений разбросано в кни гах Лоскутова, в
частности в его "Тринадцатом кара ване", - наблюдений, вызывающих гораздо
более глу бокие мысли, чем это может показаться на первый взгляд, -
наблюдений образных, острых, обогащаю щих нас внутренним миром писателя
Достаточно вспомнить описанный Лоскутовым эпизод, как переполошились
кочевники, когда по кара-кум ским пескам прошла первая грузовая машина и
оста вила два парачлельных узорчатых следа от ко тес На бредшие на эти следы
пастухи тотчас же разнесли по пустыне тревожный стух, что ночью по пескам
про ползли рядом две испотанские змеи,-пастухи ни разу еще не видели машины
Они привыкли точько к следам животных и людей
В книгах Лоскутова много разнообразного позна нательного материала Из
них мы впервые узнаем о многом, хотя бы о том, как ведут себя во время па
лящего зноя в пустыне самые обыкновенные вещи, - вроде зубной пасты или
легких летних туфечь
Лоскутов не успел написать и сотой части того, что Ц] задумал и мог бы
написать Он погиб преждевременно в1 и трагически
Его книги говорят не только о том, что мы потеряли ботьшого писателя,
не только о том, как богата талантами наша страна, но и о том, как надо
крепко беречь каждого талантливого человека.
1957
Константин Паустовский.
Оскар Уайльд
OCR: algor@cityline.ru
В ноябре 1895 года в Реддингскую каторжную тюрьму был доставлен из
Лондона в ручных кандалах знаменитый английский писатель Оскар Уайльд. Он
был приговорен к нескольким годам заключения за "нарушение нравственности".
На вокзале в Реддинге вокруг Уайльда собралась толпа любопытных.
Писатель, одетый в полосатую арестантскую куртку, стоял под холодным дождем,
окруженный стражей, и плакал впервые в жизни. Толпа хохотала.
До тех пор Уайльд никогда не знал слез и страдания. До тех пор он был
блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном. Он выходил
гулять на Пикадилли с цветком подсолнечника в петлице. Весь
аристократический Лондон подражал Уайльду. Он одевался так, как Уайльд,
повторял его остроты, скупал, подобно Уайльду, драгоценные камни и надменно
смотрел на мир из-под полуприкрытых век, почти так, как Уайльд.
Уайльд не хотел замечать социальной несправедливости, которой так
богата Англия. При каждом столкновении с ней он старался заглушить свою
совесть ловкими парадоксами и убегал к своим книгам, стихам, зрелищу
драгоценных картин и камней.
Он любил все искусственное. Оранжереи были ему милее лесов, духи -
милее запаха осенней земли. Он недолюбливал природу. Она казалась ему грубой
и утомительной. Он играл с жизнью, как с игрушкой. Все, даже острая
человеческая мысль, существовало для него как повод для наслаждения.
В Лондоне около дома, где жил Уайльд, стоял нищий. Его лохмотья
раздражали Уайльда. Он вызвал лучшего в Лондоне портного и заказал ему для
нищего костюм из тонкой, дорогой ткани. Когда костюм был готов, Уайльд сам
наметил мелом места, где должны быть прорехи. С тех пор под окнами Уайльда
стоял старик в живописном и дорогом рубище. Нищий перестал оскорблять вкус
Уайльда. "Даже бедность должна быть красивой".
Так жил Уайльд - надменный человек, погруженный в книги и созерцание
прекрасных вещей. По вечерам он появлялся в клубах и салонах, и это были
лучшие часы его жизни. Он преображался. Его обрюзгшее лицо становилось
молодым и бледнело.
Он говорил. Он рассказывал десятки сказок, легенд, печальных и веселых
историй, пересыпал их неожиданными мыслями, блеском внезапных сравнений,
отступлениями в область редчайших знаний.
Он напоминал фокусника, вытаскивающего из рукава груды пестрой ткани.
Он вытаскивал свои истории, расстилал их перед удивленными слушателями и
никогда не повторялся. Уходя, он забывал о рассказанном. Он бросал свои
рассказы в подарок первому встречному. Он предоставлял друзьям записывать
все, что они слышали от него, сам же писал очень мало. Едва ли сотая часть
его рассказов была записана им впоследствии. Уайльд был ленив и щедр.
"В истории всего человечества, - писал об Уайльде его биограф, -
никогда еще не было такого замечательного собеседника".
После суда все было кончено. Друзья отшатнулись от него, книги были
сожжены, жена умерла от горя, дети были отняты, и нищета и страдание стали
уделом этого человека и уже не покидали его до самой смерти.
В тюремной камере Уайльд, наконец, понял, что значит горе и социальная
несправедливость. Раздавленный, опозоренный, он собрал последние силы и
закричал о страдании, о справедливосги и бросил этот крик, как кровавый
плевок, в лицо предавшему его английскому обществу. Этот крик Уайльда
назывался "Баллада Реддингской тюрьмы".
За год до этого он высокомерно удивлялся людям, сочувствующим
страданиям бедняков, тогда как, по его мнению, следовало сочувствовать
только красоте и радости. Теперь он писал:
"Бедняки мудры. Они сострадательнее, ласковее, они чувствуют глубже,
чем мы. Когда я выйду из тюрьмы, то если в домах богатых я не получу ничего
- \1ре подадут бедные".
Год назад он говорил, что выше всего в жизни искусство и люди
искусства. Теперь он думал иначе:
"Много прекрасных людей - рыбаков, пастухов, крестьян и рабочих -
ничего не знают об искусстве, и, несмотря на это, они - истинная соль
земли".
Год назад он выказывал полное пренебрежение к природе. Даже цветы -
полевую гвоздику или ромашку,-прежде чем приколоть к петлице, он красил в
зеленый цвет. Их естественный цвет казался ему слишком крикливым. Теперь он
писал:
"Я чувствую стремление к простому, первобытному, к морю, которое для
меня такая же мать, как земля".
В тюрьме он мучительно завидовал натуралисту Линнею, который упал на
колени и заплакал от радости, когда впервые увидел обширные луга нагорья,
желтые от дрока.
Нужна была каторга, нужно было смотреть в лицо смертника, видеть, как
избивают сумасшедших, месяцами, сдирая ногти, расщипывать по волокнам гнилые
канаты, бессмысленно перетаскивать с места на место тяжелые камни, потерять
друзей, потерять блестящее прошлое, чтобы понять, наконец, что общественный
строй Англии "чудовищен и несправедлив", чтобы окончить свои записки такими
словами:
"В обществе, как оно устроено теперь, нет места для меня. Но природа
найдет для меня ущелье в горах, где смогу я укрыться, она осыплет ночь
звездами, чтобы, не падая, мог я блуждать во мраке, и ветров завеет следы
моих ног, чтобы никто не мог преследовать меня. В великих водах очистит меня
природа и исцелит горькими травами".
В тюрьме Уайльд впервые в жизни узнал, что значит товарищество.
"Никогда в жизни я не испытал столько ласки и не видел столько чуткости к
своему горю, как в тюрьме со стороны товарищей - арестантов".
Из тюрьмы Уайльд вышел, окруженный преданной любовью всех, кому выпало
на долю отбывать вместе с ним английскую королевскую каторгу.
После тюрьмы Уайльд написал две статьи, известные под названием "Письма
о тюремной жизни". Эти статьи, пожалуй, стоят всего написанного Уайльдом
раньше.
В одной статье он со сдержанной яростью пишет о страданиях маленьких
детей, которых наравне со взрослыми сажают в английские тюрьмы, в другой - о
дикости тюремных нравов.
Эти статьи ставят Уайльда в ряды лучших людей. Уайльд впервые выступил
как обличитель.
Одна из статей написана как будто по незначительному поводу:
надзиратель Реддингской тюрьмы Мартин был уволен за то, что дал маленькому
голодному ребенку-арестанту несколько сухарей.
"Жестокость, которой подвергаются и днем и ночью дети в английских
тюрьмах, невероятна. Поверить в нее могут только те, кто сами наблюдали их и
убедились в бесчеловечности английской системы. Ужас, испытываемый ребенком
в тюрьме, не знает пределов. Нет ни одного арестанта в Реддингской тюрьме,
который с величайшей радостью не согласился бы продлить на целые годы свое
заключение, лишь бы перестали мучить в тюрьмах детей".
Так писал Уайльд в то время, и совершенно ясно, что наравне с
остальными арестантами он, бывший великий эстет, отсидел бы в тюрьме
несколько лишних лет за того крошечного мальчика, которого он часто видел
рыдающим в одиночной камере.
Вскоре после освобождения из тюрьмы Уайльд умер в добровольном изгнании
в Париже.
Он умер в нищете, забытый Англией, Лондоном и друзьями. За его гробом
шли только бедняки того квартала, где он жил.
1937
Константин Паустовский.
Пачка папирос
OCR: algor@cityline.ru
Лето стояло дождливое. В городском саду над рекой крапива разрослась
выше скамеек и закрыла могильную каменную плиту. На плите была выбита
надпись: "Сибиряки - писателю Сибири".
Раненые из соседнего госпиталя часто приходили в сад, сидели на
могильной плите, покуривали, смотрели на реку, удивлялись. Глубокая и
величавая, она огибала глинистую гору с заглохшим садом и уходила в такие
далекие дали, что от одного взгляда на них становилось спокойно на сердце.
Иногда в саду появлялся босой мальчишка с ведром и клеил на забор
афиши. Бойцы читали и огорчались: внизу, в городе, шли новые картины в кино,
а старший врач редко отпускал бойцов в город, все посмеивался, говорил, что
от скуки лучше заживают раны.
Но когда появилась афиша об открытии зверинца, вывезенного из южного
прифронтового города, бойцы взволновались всерьез. Даже решили послать к
старшему врачу ходатаев с просьбой отпустить выздоравливающих в зверинец и
выбрали для этого двух приятелей-стрелка Федоткина, родом из Сапожка (есть и
такой город в России) и Наума Бершадского из Тирасполя. Но Бершадский
наотрез отказался идти к врачу и объяснил бойцам, что на это есть у него
веская причина.
Причина действительно была, и заключалась она в подписи под афишей:
"Директор зверинца Розалия Бершадская". Наум прочел эту подпись и сразу
заскучал, потерял присутствие духа.
Дело в том, что Розалия Бершадская была не кем иным, как матерью Наума.
С детства она называла Наума не иначе, как "босяком". У старухи были на это,
конечно, свои основания: Наум учился кое-как, предпочитал гонять голубей,
