парашютом. Тотчас в море к тому месту, где он должен был упасть, помчались,
роя воду и строча из пулеметов, немецкие катера.
Тяжелая немецкая батарея была сильно разбита, засыпана землей. На
главной улице горел старинный дом с аркадами,, где помещался немецкий штаб.
В порту тонул, дымясь, румынский транспорт, зеленый и пятнистый, как
лягушка. На улицах валялись убитые немцы.
После налета пробралась из города на Карантин пожилая рыбачка Паша и
рассказала, что убита какая-то молодая женщина около базара и больной
старичок провизор.
Варвара Яковлевна не могла оставаться дома. Она пошла к Егору
Петровичу. Он стоял около стены, заросшей диким виноградом, и бессмысленно
стирал тряпкой белую пыль с листьев. Листья были сухие, зимние, и, вытирая
листья, Егор Петрович все время их ломал.
- Что же это, Егор Петрович? - тихо спросила Варвара Яковлевна. -
Значит, свои своих... До чего же мы дожили, Егор Петрович?
- Так и надо! - ответил Егор Петрович, и борода его затряслась. - Не
приставайте ко мне. Я занят.
- Не верю я, что так надо, - ответила Варвара Яковлевна. - Не могу я
понять, как это можно занести руку на свое, родное...
- А вы полагаете, им это было легко? Великий .подвиг! Великий!
- Не умещается это у меня в голове, Егор Петрович. Глупа я, стара,
должно быть...
Егор Петрович долго молчал и вытирал листья.
- Господи, господи, - сказала Варвара Яковлевна, - что же это такое?
Хоть бы вы мне объяснили, Егор Петрович.
Но Егор Петрович ничего объяснять не захотел. Он махнул рукой и ушел в
дом.
Перед вечером по Карантинной улице прошло трое немецких солдат. Один
нес пук листовок, другой - ведро с клейстером. Сзади плелся, все время
сплевывая, рыжий сутулый солдат с автоматом.
Солдаты наклеили объявление на столб около дома Варвары Яковлевны и
ушли. Никто к объявлению не подходил. Варвара Яковлевна подумала, что,
должно быть, никто и не заметил, как немцы клеили эту листовку. Она накинула
рваную телогрейку и пошла к столбу. Уже стемнело, и если бы не узкая желтая
полоска на западе среди разорванных туч, то Варвара Яковлевна вряд ли
прочла бы эту листовку.
Листовка была еще сырая. На ней было напечатано:
"За срыванье - расстрел. От коменданта. Советские летчики произвели
бомбардирование мирного населения, вызвав жертвы, пожары квартир и
разрушения. Один из летчиков, виновных в этом, взят в плен. Его зовут Иван
Герасимов. Германское командование решило поступить с этим варваром как с
врагом обывателей и расстрелять его. Дабы жители имели возможность видеть
большевика, который убивал их детей и разрушал имущество, завтра в семь
часов утра его проведут по главной улице города. Германское командование
уверено, что благонамеренные жители окажут презрение извергу.
Комендант города
обер-лейтенант Зус".
Варвара Яковлевна оглянулась, сорвала листовку, спрятала ее под
телогрейку и торопливо пошла к себе в сарайчик.
Первое время она сидела в оцепенении и ничего не понимала, только
перебирала дрожащими пальцами бахрому старенького серого платка. Потом у нее
начала болеть голова, и Варвара Яковлевна заплакала. Мысли путались. Что же
это такое? Неужели его, Ваню, немцы завтра убьют где-нибудь на грязном
дворе, около поломанных грузовиков! Почему-то мысль, что его убьют
обязательно во дворе, около грузовиков, где воняет бензином и земля лоснится
от автола, все время приходила в голову, и Варвара Яковлевна никак не могла
ее отогнать.
Как спасти его? Чем помочь? Зачем она сорвала эту листовку со столба?
Чего она испугалась? Немцев? Нет. Ей было совестно перед своими. Она хотела
скрыть листовку от Егора Петровича, от всех. Немцы убьют Ваню, могут убить и
ее. Варвару Яковлевну, за то, что она сорвала этот липкий клочок бумаги. А
свои? Свои, кроме чудака Егора Петровича, никогда не простят ей эту убитую
женщину, и несчастного старичка провизора и разбитые в мусор дома, где они
жили столько лет, дома, где все знакомо-от облупившейся краски на перилах до
ласточкиного гнезда под оконным карнизом. Ведь все знают, что Ваня - ее
воспитанник, а многие даже уверены, что он ее сын. .
Варвара Яковлевна как будто уже чувствовала на себе недобрые
пристальные взгляды, слышала свистящий шепот в спину. Как она будет смотреть
всем в глаза! Лучше бы Ваня убил ее, а не этих людей. А Егор Петрович еще
говорил, что это - великий подвиг.
Варвара Яковлевна все перебирала бахрому платка, все плакала, пока не
начало светать.
Утром она крадучись вышла из сарайчика и спустилась в город. Ветер
свистел, раздувая над улицами золу, пепел. В черной мрачности, во мгле
шумело море. Казалось, что ночь не ушла, а только притаилась, как воровка, в
подворотнях и дышит оттуда плесенью, гарью, окалиной.
Теперь, на рассвете, у Варвары Яковлевны все внутри будто выжгло
слезами, и ничто уже ее не пугало. Пусть убьют немцы, пусть ее возненавидят
свои - все равно. Лишь бы увидеть Ваню, хоть родинку на его щеке, а потом
умереть.
Варвара Яковлевна шла торопливо, глядя себе под ноги, и не замечала,
что позади нее шел Егор Петрович. Не видела она и старого Спиро,
пробиравшегося туда же, на главную улицу, и веснушчатую рыбачку Пашу.
Варвару Яковлевну не покидала надежда, что, может быть, никто не придет
смотреть, как будут вести ее Ваню. Придет только она одна, и ничто не
помешает ей его увидеть.
Но Варвара Яковлевна ошиблась. Серые озябшие люди уже жались под
стенами домов.
Варвара Яковлевна боялась смотреть им в глаза. Она не подымала голову,
все ждала обидного окрика. Иначе она бы увидела, как переменился ее родной
город. Увидела бы трясущиеся головы людей, сухие волосы, пыльные морщины,
красные веки.
Варвара Яковлевна остановилась около афишного столба, спряталась за
ним, вся съежилась, ждала.
Обеими руками она комкала старенькую шелковую сумочку, где,, кроме
носового платка и ключа от сарайчика, ничего не было.
На столбе висели клочья афиш. Они извещали о событиях как будто
тысячелетней давности - симфонии Шостаковича, гастролях чтеца Яхонтова.
Люди все подходили молча и торопливо. Было так тихо, что даже до
главной улицы доносились раскаты прибоя. Он бил о разрушенный мол, взлетал
серой пеной к. тучам, откатывался и снова бил в мол соленой водой.
Потом толпа вдруг вздохнула, вздрогнула и придвинулась к краю тротуара.
Варвара Яковлевна подняла глаза.
За спинами людей, закрывавших от нее мостовую, она увидела в глубине
улицы серые каски, стволы винтовок. Все это медленно приближалось, слегка
покачиваясь и гремя сапогами.
Варвара Яковлевна схватилась рукой за столб, подалась вперед, вытянула
худенькую шею.
Кто-то взял ее за локоть и быстро сказал: "Только не кричите, не
выдавайте себя!" Варвара Яковлевна не оглянулась, хотя и узнала голос Егора
Петровича.
Она смотрела на темную приближающуюся толпу. Среди серых шинелей синел
комбинезон летчика. Варвара Яковлевна видела мутно, неясно. Она вытерла
глаза, судорожно втиснула носовой платок в сумочку и наконец увидела: позади
коренастого немецкого офицера шел он, ее Ваня. Шел спокойно, прямо смотрел
вперед, но на его лице уже не было того выражения застенчивости, к которому
Варвара Яковлевна так привыкла.
Она смотрела, задохнувшись, сдерживая дыхание, глотая слезы. Это был
он, Ваня, все такой же загорелый, милый, но очень похудевший и с маленькими
горькими морщинами около губ.
Внезапно руки у Варвары Яковлевны задрожали сильнее, и она уронила
сумочку. Она увидела, как люди в толпе начали быстро снимать шапки перед
Ваней, а многие прижимали к глазам рукава.
А потом Варвара Яковлевна увидела, как на мокрую от дождя мостовую
неизвестно откуда упала и рассыпалась охапка сухих крымских цветов. Немцы
пошли быстрее. Ваня улыбнулся кому-то, и Варвара Яковлевна вся расцвела
сквозь слезы. Так до сих пор он улыбался только ей одной.
Когда отряд поравнялся с Варварой Яковлевной, толпа перед ней
расступилась, несколько рук осторожно -схватили ее, вытолкнули вперед на
мостовую, и она очутилась в нескольких шагах от Вани. Он увидел ее,
побледнел, но ни одним движением, ни словом не показал, что он знает эту
трясущуюся маленькую старушку. Она смотрела на него умоляющими, отчаянными
глазами.
- Прости меня, Ваня! - сказала Варвара Яковлевна и заплакала так
горько, что даже не увидела, как быстро и ласково взглянул на нее Ваня, не
услышала, как немецкий офицер хрипло крикнул ей:
"Назад!" - и выругался, и не заметила, как Егор Петрович и старый Спиро
втащили ее обратно в толпу и толпа тотчас закрыла ее от немцев. Она только
помнила потом, как Егор Петрович и Спиро вели ее через пустыри по битой
черепице, среди белого от извести чертополоха.
- Не надо,-бормотала Варвара Яковлевна.- Пустите меня. Я здесь
останусь. Пустите!
Но Егор Петрович и Спиро крепко держали ее под руки и ничего не
отвечали.
Егор Петрович привел Варвару Яковлевну в сарайчик, уложил на топчан,
навалил на нее все, что было теплого, а Варвара Яковлевна дрожала так, что у
нее стучали зубы, старалась стиснуть изо всех сил зубами уголок старенького
серого платка, шептала: "Что же это такое, господи? Что же. это?"-и из горла
у нее иногда вырывался тонкий писк, какой часто вырывается у людей,
сдерживающих слезы.
Как прошел этот день, Варвара Яковлевна не помнила. Он был темный,
бурный, сырой - такие зимние дни проходят быстро. Не то они были, не то их и
вовсе не было. Все настойчивее гудело море. Ветер рвал сухой кустарник на
каменных мысах, швырялся полосами дождя.
Ночью в гул моря неожиданно врезался тяжелый гром, завыли сирены и
снаряды, загрохотали взрывы, эхо пулеметного огня застучало в горах. Егор
Петрович вбежал в сарайчик к Варваре Яковлевне и что-то кричал ей в темноте.
Но она не могла понять, что он кричит, пока не услышала, как вся ненастная
ночь вдруг загремела отдаленным протяжным криком "ура". Он рос, этот крик,
катился вдоль берега, врывался в узкие улицы Карантина, скатывался по
спускам в город.
- Наши! - кричал Егор Петрович, и желтый кадык на его шее ходил
ходуном. Егор Петрович всхлипывал, смеялся, потом снова начинал всхлипывать.
К рассвету город был занят советским десантом. И десант этот был
возможен потому, что советские летчики разбомбили, уничтожили немецкие
батареи.
Так сказал Варваре Яковлевне Егор Петрович. Сейчас он возился в
кухоньке у Варвары Яковлевны, кипятил ей чай.
- Значит, и Ваня мой тоже?.. - спросила Варвара Яковлевна, и голос ее
сорвался.
- Ваня - святой человек, - сказал Егор Петрович. - Теперь в нашем
городе все дети - ваши внуки, Варвара Яковлевна. Большая семья! Ведь это
Ваня спас их от смерти.
Варвара Яковлевна отвернулась к стене и снова заплакала" но так тихо,
что Егор Петрович ничего не расслышал.
Ему показалось, что Варвара Яковлевна уснула.
Чайник на кухне кипел, постукивал крышкой. Среди низких туч пробилось
солнце. Оно осветило пар, что бил из чайного носика, и тень от струи пара
без конца улетала, струилась по белой стене голубоватым дымом и никак не
могла улететь.
1943
Константин Паустовский.
Рувим Фраерман
OCR: algor@cityline.ru
Батумская зима 1923 года ничем не отличалась от обычных тамошних зим.
Как всегда, лил, почти не переставая, теплый ливень. Бушевало море. Над
горами клубился пар.
На раскаленных мангалах шипела баранина. Едко пахло водорослями -
