газеты и воспоминания. И немногие его современники.
Ничто не может дать такого живого представления о прошлом, как встреча
с его современником, особенно с таким своеобразным и талантливым, каким был
Владимир Александрович Гиляровский - человек неукротимой энергии и
неудержимой доброты.
Прежде всего в Гиляровском поражала цельность и выразительность его
характера. Если может существовать выражение "живописный характер", то оно
целиком относится к Гиляровскому.
Он был живописен во всем - в своей биографии, в манере говорить, в
ребячливости, во всей своей внешности, в разносторонней бурной
талантливости.
Это был веселый труженик. Всю жизнь он работал (он переменил много
профессий - от волжского бурлака до актера и писателя), но в любую работу он
всегда вносил настоящую русскую сноровку, живость ума и даже некоторую
удаль.
Не было, кажется, в окружающей жизни ни одного явления, которое не
казалось бы ему заслуживающим пристального внимания.
Он никогда не был сторонним наблюдателем. Он вмешивался в жизнь без
оглядки. Он должен был испробовать все возможное, научиться делать все
своими руками. Это свойство присуще только большим жизнелюбцам и безусловно
талантливым людям.
Современник Чехова, Гиляровский по характеру своему был, конечно,
человеком не тогдашнего чеховского времени. Его жизнь только по времени
совпала с эпохой Чехова.
Несмотря на закадычную дружбу с Антоном Павловичем, Гиляровский, как
мне кажется, внутренне не одобрял и не мог принять чеховских героев,
склонных к сугубому самоанализу, к резинъяции и разумиям. Все это было
Гиляровскому органически чуждо.
Гиляровскому бы жить во времена Запорожской Сечи, вольницы, отчаянно
смелых набегов, бесшабашной отваги.
По строю своей души Гиляровский был запорожцем. Недаром Репин написал с
него одного из своих казаков, пишущих письмо турецкому султану, а скульптор
Андреев лепил с него Тараса Бульбу для барельефа на своем превосходном
памятнике Гоголю.
Гиляровский был воплощением того, что мы называем "широкой натурой".
Это выражалось у него не только в необыкновенной щедрости, доброте, но и в
том, что от жизни Гиляровский тоже требовал многого.
Если красоты земли, то уж такие, чтобы захватывало дух, если работа, то
такая, чтобы гудели руки, если бить - так уж бить сплеча.
И внешность у Гиляровского (я впервые увидел его уже стариком) была
заметная и занятная - сивоусый,
с немного насмешливым взглядом, в смушковой серой шапке и жупане, - он
сразу же поражал собеседника блеском своего разговора, силой темперамента и
ясно ощутимой значительностью своего внутреннего облика
Среди многих свойств таланта есть одно, которое совершенно покоряет
нас, когда проявляется у людей пожилых, проживших большую и очень трудную
жизнь. Эта черта - ребячливость.
У каждого были свои ребяческие страсти и выдумки. Горький любил
разводить костры, даже в пепельницах, Пушкин любил "розыгрыши" (вспомните
его замечательный "розыгрыш" своего простодушного дядюшки Василия Львовича),
Грин делать луки и стрелять из них в цель, Чехов - ловить карасей, Гайдар -
пускать воздушных змеев, Багрицкий - ловить силками птиц.
Гиляровский был неистощим на мальчишеские выдумки. Однажды он придумал
послать письмо в Австралию к какому-то вымышленному адресату, чтобы, получив
это письмо обратно, судить по множеству почтовых штемпелей, какой
удивительный и заманчивый путь прошло это письмо
Гиляровский происходил из исконной русской семьи, отличавшейся строгими
правилами и установленным из поколения в поколение неторопливым бытом.
Естественно, что в такой семье рождались люди цельные, крепкие,
физически сильные. Гиляровский легко ломал пальцами серебряные рубли и
разгибал подковы.
Однажды он приехал погостить к отцу и, желая показать свою силу,
завязал узлом кочергу. Глубокий старик отец не на шутку рассердился на сына
за то, что тот портит домашние вещи, и тут же в сердцах развязал и выпрямил
кочергу.
У Гиляровского в жизни было много случаев, сделавших его в нашем
представлении человеком просто легендарным.
Естественно, что человек такого размаха и своеобразия, как Гиляровский,
не мог оказаться вне передовых людей и писателей своего времени. С
Гиляровским дружили не только Чехов, но и Куприн, Бунин, и многие писатели,
актеры и художники.
Но, пожалуй, Гиляровский мог гордиться больше, чем дружбой со
знаменитостями тем, что был широко известным и любимым среди московской
бедноты. Он был знатоком московского "дна", знаменитой Хитровки - приюта
нищих, босяков, отщепенцев - множества талантливых и простых людей, не
нашедших себе ни места, ни занятия в тогдашней жизни.
Хитровцы (или хитрованцы) любили его, как своего защитника, как
человека, который один понимал всю глубину хитрованского героя, несчастий и
опущенности.
Сколько нужно было бесстрашия, доброжелательства к людям и
простосердечия, чтобы заслужить любовь и доверие сирых и озлобленных людей.
Один только Гиляровский мог безнаказанно приходить в любое время дня и
ночи в самые опасные хитровские трущобы. Его никто не посмел бы тронуть
пальцем. Лучшей охранной грамотой было его великодушие. Оно смиряло даже
самые жестокие сердца.
Никто из писателей не знал так всесторонне Москву, как Гиляровский.
Было удивительно, как может память одного человека сохранять столько историй
о людях, улицах, рынках, церквах, площадях, театрах, садах, почти о каждом
трактире старой Москвы.
У каждого трактира было свое лицо, свои завсегдатаи -от купеческого и
аристократического Палкина до студенческой "Комаровки" у Петровских ворот и
от трактира для "холодных" сапожников у Савеловского вокзала до знаменитого
Гусева у Калужской заставы, где лучшая в Москве трактирная машина-оркестрион
гремела, бряцая литаврами, свою неизменную песню: "Шумел-горел пожар
московский".
Каждому времени нужен свой летописец, не только в области исторических
событий, но и летописец быта и уклада.
Летопись быта с особой резкостью и зримостью приближает к нам прошлое.
Чтобы до конца понять хотя бы Льва Толстого или Чехова, мы должны знать быт
того времени. Даже поэзия Пушкина приобретает свой полный блеск лишь для
того, кто знает быт
пушкинского времени. Поэтому так ценны для нас рассказы таких
писателей, как Гиляровский. Его можно назвать "комментатором своего
времени".
К сожалению, у нас таких писателей почти не было. Да и сейчас их нет. А
они делали и делают огромное культурное дело.
О Москве Гиляровский мог с полным правом сказать: "Моя Москва".
Невозможно представить себе Москву конца девятнадцатого и начала двадцатого
века без Гиляровского, как невозможно ее представить без Художественного
театра, Шаляпина и Третьяковской галереи.
Хлебосольный, открытый и шумный дом Гиляровского был своего рода
средоточием Москвы. По существу это был (как и сейчас остался) редкий музей
культуры, живописи и быта чеховских времен. Необходимо бережно сохранить
его, как образчик московского житейского обихода девятнадцатого века.
Есть люди, без которых трудно представить себе существование общества и
литературы. Это - своего рода бродильные дрожжи, искристый винный ток.
Не важно- много ли они, или мало написали. Важно, что они жили, что
вокруг них кипела литературная и общественная жизнь, что вся современная им
история страны преломлялась в их деятельности. Важно то, что они определяли
собой свое время.
Таким был Владимир Александрович Гиляровский - поэт, писатель, знаток
Москвы и России, человек большого сердца, чистейший образец талантливости
нашего народа.
1955
Константин Паустовский.
Михаил Лоскутов
OCR: algor@cityline.ru
В тридцатых годах наши писатели вновь открывали давно, но плохо
открытую Среднюю Азию. Открывали ее вновь потому, что приход советской
власти в кишлаки, оазисы и пустыни представлял собой увлекательное явление.
Спекшийся от столетий -быт стран Средней Азии дал глубокие трещины. На
руинах мечетей появляются по весне робкие розовые цветы. Они маленькие, но
цепкие и живучие. Новая жизнь так же цепко, как эти цветы, расцветала в
выжженных тысячелетних странах и приобретала невиданные формы.
Писать об этом было трудно, но интересно. Самые легкие на подъем и
закаленные писатели двинулись в сыпучие пески Кара-Кумов, на Памир, к пышным
оазисам Ферганы и синим от изразцов твердыням Самарканда. Среди этих
писателей были Николай Тихонов, Владимир Луговской, Козин, Николай Никитин,
Михаил Лоскутов и многие другие. И я отдал дань Средней Азии и написал тогда
"Кара-Бугаз".
В это время я познакомился с Лоскутовым.
В тридцатых годах мы особенно много ездили по стране, зимой же,
возвратившись в Москву, жили очень дружным и веселым содружеством. Чуть не
каждый день мы собирались у писателя Фраермана. Как я жалею сейчас, что не
записывал тогда, хотя бы коротко, множество рассказов, услышанных на этих
собраниях, множество интересных споров, схваток и смелых литературных
планов. Каждый из нас считал своей святой обязанностью читать всем остальным
все свои новью вещи.
Очевидно по примеру пушкинского "Арзамаса", Аркадий Гайдар прозвал эти
встречи у Фраермана "Конотопами".
Раз в месяц устраивался "Большой Конотоп". На него собиралось человек
двадцать писателей. Каждую неделю бывал "Средний Конотоп" и, наконец, каждый
вечер "Малый Конотоп". Его состав был почти неизменным. На нем бывали, кроме
хозяина дома Фраермана, Аркадий Гайдар, Александр Роскин, Миша Лос-кутов,
Семен Гехт, я, редактор журнала "Наши достижения" Василий Бобрышев, Иван
Халтурин, редактор журнала "Пионер" Боб Ивантер.
На "Конотопе" я услышал множество песенок и стихов, сочиненных
Гайдаром. Он их никогда не записывал. Теперь почти все эти шутливые стихи
забыты. Я помню одно, где Гайдар в очень трогательных тонак предавался
размышлениям о своей будущей смерти:
Конотопские женщины свяжут На могилу душистый венок Конотопскре девушки
скажут. "Отчего это вмер паренек'"
Стихи кончались жалобным криком:
Ах, давайте машину скорее! Ах, везите меня в "Конотоп"!
Миша Лоскутов появился в этом шумном собрании писателей тихо и
молчаливо. Это был очень спокойный, застенчивый, но чуть насмешливый
человек.
Он обладал талантом немногословного юмора. Но прежде всего и больше
всего он был талантливым, "чертовски талантливым" писателем.
У него было свойство видеть в обыденных вещах те черты, что всегда
ускользают от поверхностного или усталого взгляда. Его писательское зрение
отличалось необыкновенной зоркостью. Он умел показать в одной фразе
внутреннее содержание человека и всю сложность и своеобразие его отношения к
жизни.
Мысли его всегда были своими, нигде не взятыми напрокат, необычайно
ясными и свежими. Они возникали из "подробностей быстротекущей жизни", они
всегда были основаны на конкретности, на своем виде-РИИ мира. Но вместе с
тем они были полны ощущения поэтической сущности жизни даже в тех ее
проявлениях, где, казалось, не было месга никакой поэзии.
Жизнь Лоску това была как бы сплошной экспедицией в самые разнообразные
области жизни, но больше всего он любил Среднюю Азию. По натуре это был
путешественник и тонкий наблюдатель. Если бы существовал на земле еще не
открытый и .яе описан-ьыч континент, то Лоскутов первым бы ушел в его
опасные и заманчивые дебри. Но ушел бы не с наивной восторженностью и
