Я был в то время мальчишкой, мне исполнилось только тринадцать лет, но
я помню и то грозное время и то впечатление, какое произвела новая книга
Куприна.
Война в Маньчжурии приближалась к своему розовому и позорному концу.
Солдаты гибли тысячами в гаоляновых полях из-за бездарности и вопиющей
глупости генералов. Болтливого Куропаткина сменил выживший из ума маньяк
генерал Линевич. Тыл воровал и пьянствовал. Армия не умела даже отступать.
Страна волновалась.
И как последний ошеломляющий удар пришла весть, о полном, 'почти
неправдоподобном разгроме всего нашего флота при Цусиме.
Я видел первые рабочие и студенческие демонстрации после Цусимского
разгрома. Даже шарманщики пели по дворам новую песню:
Довольно! Довольно! Герои Цусимы, Вы жертвой последней легли. Она уже
близко, она у порога, Свобода родимой земли!
И в это время вышел "Поединок"
Все искали причин маньчжурского поражения Куприн в "Поединке" сказал
свое слово об этих при чинах с такой неопровержимостью, что даже сторонники
царского строя были растеряны.
Нельзя было спорить с очевидностью А этой очевидностью был "Поединок" -
повесть и вместе с тем документ о тупой и сгнившей до сердцевины офицер ской
касте, об армии, державшейся только на страхе и унижении солдат, об армии,
как бы нарочно создан ной для неизбежного и постыдного разгрома в первых же
боях.
Волна гнева прокатилась по стране Даже лучшая часть офицерства
приветствовала Куприна и посылала ему благодарственные телеграммы Но
большинство офицеров - типичных героев из "Поединка" - было возмущено и
озлоблено
В то время я - киевский гимназист - жил вне семьи и снимал комнату в
тесной дешевой квартире пехотного поручика Ромуальда Козловского в Диком
переулке. Поручик жил с матерью - подслеповатой и незлобивой старушкой.
Когда я прочел "Поединок", то мне казалось, что в этой книге не хватает
Ромуальда Козловского. Чванный этот офицер, несмотря на то, что отец его был
полотером, очень кичился своим шляхетством и был налит до краев глуповатым
гонором. Он был задирист и взвинчен постоянным ожиданием столкновений с
непочтительными "шпаками" Оч даже ждал этих столк новений и набивался на
них, чтобы потом защищать свою шляхетскую честь и честь своего пехотного
мундира.
Из-за своего маленького роста он носил сапоги на высоченных каблуках,
корсет и все время вытягивался, как петух перед тем, как загорланить на
мусор ной куче.
По утрам он пил на кухне ячменный кофе, сидя в подусниках и голубых
кальсонах. От него несло бриллиантином и крепкими дешевыми духами Пан
Ромуальд душился яростно, чтобы перебить кислый запах каких-то лекарств,
которыми он безуспешно лечился от сифилиса. Этот тошнотворный запах сочился
из его комнаты и наполнял всю квартиру.
Поручик считал себя сердцеедом, неутомимым в любви. Говорили, что он
бил солдат. Изредка он бренчал на гитаре и пел шансонетку.
Ваша ножка Толста немножко, Но обожаю Ее лобзать'
С матерью он был груб Она боялась его Я же поручика ненавидел.
Однажды пан Ромуальд вошел в кухню, где мы со старушкой Козловской пили
кофе "Гималайское жито". Он брезгливо нес двумя пальцами неизвестную книгу и
бросил ее в мусорное ведро.
- Сожгите это! - сказал он своей мамаше - Сожгите в грубке эту гадость,
где какой-то штафирка позволил себе оплевать наше русское офицерство. Если
бы он мне попался, я бы показал ему кузькину мать, клянусь честью. Он бы у
меня потанцевал!
Этой книгой был "Поединок".
Сейчас я ловлю себя на том, что уже второй раз вспоминаю людей, которые
могли бы участвовать в рассказах Куприна. Мне кажется, что это совсем не
случайно и только доказывает необыкновенную типичность его персонажей для
своего времени, кажущегося нам очень далеким.
Сила "Поединка" в превосходном знании армейской среды и в точности ее
изображения. Портретная галерея офицеров в "Поединке" вызывает и стыд за
человека и спасительный гнев.
Шкала унижения в армии шла по нисходящей линии генерал грубо и
пренебрежительно обращался с комачдиром полка, командир в свою очередь
"цукал", как тогда говорили, офицеров, а офицеры - солдат. Всю злобу мелких
неудачников, всю житейскую муть, жгущую сердце, офицеры срывали на
солдатахПочти все офицеры в "Поединке" - это скопище ничтожеств, тупиц,
пьяниц, трусливых карьеристов и невежд, для которых Пушкин был только
"какой-то там шпак".
Они начисто оторваны от народа. Они варятся в грязноватом и нудном
быту. Их сознательно превратили в касту с ее спесью, с ее ни на чем не
основанном представлении о своей исключительной роли в жизни страны, о
"чести мундира".
Лучше всего об этом сказал Куприн словами одного из героев "Поединка",
талантливого и спившегося офицера, доморощенного ницшеанца Назанского:
"Подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте, об этом
главном ядре славного и храброго русского войска. Ведь все это заваль,
рвань, отбросы... убоявшиеся премудрости гимназисты, реалисты, даже
неокончившие семинаристы. Я вам приведу в пример наш полк. Кто у нас служит
хорошо и долго? Бедняки, обремененные семьями, нищие, готовые на всякую
уступку, на всякую жестокость, даже на убийство, на воровство солдатских
копеек, и все это из-за своего горшка щей. Ему приказывают: "Стреляй!", и он
стреляет, - кого, за что? Может быть, понапрасну? Ему все равно, он не
рассуждает. Он знает, что дома пищат его замурзанные, рахитические дети, и
он бессмысленно, как дятел, выпуча глаза, долбит одно слово: "Присяга!" Все,
что есть талантливого, способного, - спивается. У нас семьдесят пять
процентов офицерского состава больны сифилисом.
...Если рабство длилось века, то распадение его будет ужасно. Чем
громаднее было насилие, тем кровавее будет расправа. И я глубоко, я твердо
уверен, что настанет время, когда нас (офицеров.-К. П.)... станут стыдиться
женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты. И это будет не за то, что
мы били в кровь людей, лишенных возможности защищаться, и не за то, что нам,
во имя чести мундира, проходило безнаказанным оскорбление женщин, и не за
то, что мы, опьянев, рубили в кабаках в окрошку всякого встречного и
поперечного. Конечно, и за то и за это, но есть у нас более страшная и уже
теперь непоправимая вина. Это то, что мы - слепы и глухи ко всему. Давно уже
где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок совершается огромная, новая,
светозарная жизнь. Появились новые, смелые, гордые люди, загораются в умах
пламенные свободные мысли... А мы, надувшись, как индейские петухи, только
хлопаем глазами и надменно болбочем: "Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!" И
вот этого-то индюшечьего презрения к свободе человеческого духа нам не
простят - во веки веков!"
О сирой солдатской доле Куприн говорит с такой же жестокой еилой, как и
об офицерстве.
Мучительная сцена разговора Ромашова с замордованным, обезумевшим от
побоев солдатом Хлебниковым, пытавшимся броситься под поезд, принадлежит к
одной из лучших сцен в русской литературе. Ее невозможно читать без глубокой
внутренней дрожи.
В том же ряду, как и "Поединок", стоят военные рассказы Куприна:
"Ночная смена", "Поход" и "Дознание".
Значительно позднее "Поединка" Куприн написал превосходный и отточенный
рассказ о японском шпионе - "Штабс-капитан Рыбников".
В рассказе великолепно выписан японский шпион, в какой-то мере
напоминающий гоголевского капитана Копейкина. Это был, пишет Куприн,
"настоящий тип госпитальной военно-канцелярской или интендантской крысы".
Шпион долго и безнаказанно работал только из-за разгильдяйства властей и
благодушия и непомерной лени русских интеллигентов.
"Поединок" стал одной из революционных вех в России. Недаром, когда
Куприн читал "Поединок" в Севастополе, к нему подошел лейтенант Шмидт и
крепко пожал ему руку. Это было незадолго до восстания на "Очакове".
После "Поединка" слава Куприна приобрела не только всероссийский, но и
мировой характер. Но Куприн не только не обольщался ею, но даже тяготился.
Свою славу Куприн, по свидетельству Бунина, "нес... так, как будто
ровно ничего не случилось в его жизни; казалось, что он не придает ей ни
малейшего значения, ни в грош не ставит ее".
Куприн часто говорил, что писателем он стал случайно и потому
собственная слава его удивляет.
В 1894 году Куприн вышел в отставку из армии и поселился в Киеве.
Сначала он бедствовал, но вскоре начал работать в киевских газетах
фельетонистом и писать, как он говорил, "рассказишки".
До этого Куприн писал очень мало. Еще юнкером в 1889 году он напечатал
свой первый, рассказ "Последний дебют" в московском юмористическом журнале
"Русский сатирический листок". В кадетском корпусе Куприн написал несколько
стихотворений с революционной, но несколько приподнятой и по-детски наивной
окраской.
Свои рассказы Куприн писал легко, не задумываясь, брал талантом, но
прекрасно понимал, что на одном таланте без большого жизненного материала
долго не продержишься. В одном из своих писем он писал о том, что, когда он
вышел из полка, "самое тяжелое было то, что у меня не было никаких знаний -
ни научных, ни житейских. С ненасытимой и до сей поры жадностью я накинулся
на жизнь и на книги".
Надо было уходить в жизнь, и Куприн, не задумываясь, бросился в нее. Он
изъездил всю Россию, меняя одну профессию за другой. Он изучил страну и знал
ее во всех ее качествах, любил жить одной жизнью с простыми людьми,
выспрашивать их, следить за ними, запоминать их язык, их говор.
И так постепенно, из года в год, Куприн стал таким же бывалым
человеком, как Горький, с которым он потом подружился, как Лесков, - стал
знатоком своего народа и его описателем. Поэтому он никогда не чувствовал
недостатка материала. Все занимаю его, и обо всем он 'рассказывал живо, со
вкусом, ни на минуту не сомневаясь в том, что это интересно и всем
окружающим.
В этом широком погружении в жизнь страны вырабатывалась зрелость
писателя. В этом отношении интересно сравнить рассказы "Киевские типы" с
рассказом "Река жизни".
Все эти рассказы связаны с жизнью Куприна в Киеве. Материал их
одинаков, но после фельетонных, хотя и несомненно талантливых, "Киевских
типов" рассказ "Река жизни" по своей силе является классическим.
Мне пришлось еще юношей жить в таких же киевских номерах, как
купринская "Сербия", и каждый раз, когда я перечитываю этот рассказ, он меня
поражает своей типичностью. В "Сербии" я не жил. Но жил в номерах
"Прогресс". Там все было совершенно таким же, как и в описанной Куприным
"Сербии",- и вся обстановка, и хозяйка, и ее любовник-управитель, и вся
коллекция отталкивающих и подозрительных жильцов.
Тогда, между прочим, я впервые и единственный раз видел Куприна. Он
выступал в помещении киевского цирка с чтением своих рассказов. Читал он
превосходно. Меня поразила внешность Куприна. До этого я видел его
фотографии, и он казался мне похожим на хорошего русского прасола. У него
было широкое простонародное лицо чуть монгольского типа.
В цирке же я увидел крепкого, немного кряжистого человека с явными
чертами внутреннего и внешнего изящества - вплоть до красной гвоздики в
петлице пиджака
В 1896 году Куприн работал в кузнечном цехе одного из металлургических
заводов Донбасса. Вскоре после этого он написал повесть "Молох".
В те годы донецкие земли быстро теряли патриархальный характер
чеховской "Степи". Мутные дымызаводов залегли над степными горизонтами.
