Приближение зимы в Юрятине ознаменовывалось тем, что
владельцы лодок поднимали их с реки на телегах в город. Тут их
развозили по своим дворам, где лодки зимовали до весны под
открытым небом. Перевернутые лодки, белеющие на земле в
глубине дворов, означали в Юрятине то же самое, что в других
местах осенний перелет журавлей или первый снег.
Такая лодка, под которою Катенька играла как под выпуклою
крышею садового павильона, лежала белым крашеным дном вверх на
дворе дома, арендованного Антиповыми.
Ларисе Федоровне по душе были нравы захолустья,
по-северному окающая местная интеллигенция в валенках и теплых
кацавейках из серой фланели, их наивная доверчивость. Лару
тянуло к земле и простому народу.
По странности как раз сын московского железнодорожного
рабочего Павел Павлович оказался неисправимым столичным
жителем. Он гораздо строже жены относился к юрятинцам. Его
раздражали их дикость и невежество.
Теперь задним числом выяснилось, что у него была
необычайная способность приобретать и сохранять знания,
почерпнутые из беглого чтения. Он уже и раньше, отчасти с
помощью Лары, прочел очень много. За годы уездного уединения
начитанность его так возросла, что уже и Лара казалась ему
недостаточно знающей. Он был головою выше педагогической среды
своих сослуживцев и жаловался, что он среди них задыхается. В
это военное время ходовой их патриотизм, казенный и немного
квасной, не соответствовал более сложным формам того же
чувства, которое питал Антипов.
Павел Павлович кончил классиком. Он преподавал в гимназии
латынь и древнюю историю. Но в нем, бывшем реалисте, вдруг
проснулась заглохшая было страсть к математике, физике и
точным наукам. Путем самообразования он овладел всеми этими
предметами в университетском объеме. Он мечтал при первой
возможности сдать по ним испытания при округе,
переопределиться по какой-нибудь математической специальности
и перевестись с семьею в Петербург. Усиленные ночные занятия
расшатали здоровье Павла Павловича. У него появилась
бессонница.
С женой у него были хорошие, но слишком непростые
отношения. Она подавляла его своей добротой и заботами, а он
не позволял себе критиковать ее. Он остерегался, как бы в
невиннейшем его замечании не послышался ей какой-нибудь мнимо
затаенный упрек, в том, например, что она белой, а он --
черной кости, или в том, что до него она принадлежала другому.
Боязнь, чтобы она не заподозрила его в какой-нибудь
несправедливо-обидной бессмыслице, вносила в их жизнь
искусственность. Они старались переблагородничать друг друга и
этим всЛ осложняли.
У Антиповых были гости, несколько педагогов -- товарищей
Павла Павловича, начальница Лариной гимназии, один участник
третейского суда, на котором Павел Павлович тут однажды
выступал примирителем, и другие. Все они, с точки зрения Павла
Павловича, были набитые дураки и дуры. Он поражался Ларе,
любезной со всеми, и не верил, чтобы кто-нибудь тут мог
искренне нравиться ей.
Когда гости ушли, Лара долго проветривала, подметала
комнаты, мыла с Марфуткою на кухне посуду. Потом,
удостоверившись, что Катенька хорошо укрыта и Павел спит,
быстро разделась, потушила лампу и легла рядом с мужем с
естественностью ребенка, взятого в постель к матери.
Но Антипов притворялся, что спит, -- он не спал. У него был
припадок обычной за последнее время бессонницы. Он знал, что
проваляется еще так без сна часа три-четыре. Чтобы нагулять
себе сон и избавиться от оставленного гостями табачного чада,
он тихонько встал и в шапке и шубе поверх нижнего белья вышел
на улицу.
Была ясная осенняя ночь с морозом. Под ногами у Антипова
звонко крошились хрупкие ледяные пластинки. Звездное небо, как
пламя горящего спирта, озаряло голубым движущимся отсветом
черную землю с комками замерзшей грязи.
Дом, в котором жили Антиповы, находился в части города,
противоположной пристани. Дом был последним на улице. За ним
начиналось поле. Его пересекала железная дорога. Близ линии
стояла сторожка. Через рельсы был проложен переезд.
Антипов сел на перевернутую лодку и посмотрел на звезды.
Мысли, к которым он привык за последние годы, охватили его с
тревожною силой. Ему представилось, что их рано или поздно
надо додумать до конца, и лучше это сделать сегодня.
Так дальше не может продолжаться, -- думал он. -- Но ведь
все это можно было предвидеть раньше, он поздно хватился.
Зачем позволяла она ему ребенком так заглядываться на себя и
делала из него, что хотела? Отчего не нашлось у него ума
вовремя отказаться от нее, когда она сама на этом настаивала
зимою перед их свадьбой? Разве он не понимает, что она любит
не его, а свою благородную задачу по отношению к нему, свой
олицетворенный подвиг? Что общего между этой вдохновенной и
похвальною миссией и настоящей семейной жизнью? Хуже всего то,
что он по сей день любит ее с прежнею силой. Она
умопомрачительно хороша. А может быть и у него это не любовь,
а благодарная растерянность перед ее красотою и великодушием?
Фу ты, разберись-ка в этом! Тут сам чорт ногу сломит.
Так что же в таком случае делать? Освободить Лару и
Катеньку от этой подделки? Это даже важнее, чем освободиться
самому. Да, но как? Развестись? Утопиться? -- Фу, какая
гадость, -- возмутился он. -- Ведь я никогда не пойду на это.
Тогда зачем называть эти эффектные мерзости хотя бы в мыслях?
Он посмотрел на звезды, словно спрашивая у них совета. Они
мерцали, частые и редкие, крупные и мелкие, синие и
радужно-переливчатые. Неожиданно их мерцание затмилось, и двор
с домом, лодкою и сидящим на ней Антиповым озарился резким,
мечущимся светом, словно кто-то бежал с поля к воротам,
размахивая зажженным факелом. Это, выбрасывая в небо клубы
желтого, огнем пронизанного дыма, шел мимо переезда на запад
воинский поезд, как они без счету проходили тут днем и ночью
начиная с прошлого года.
Павел Павлович улыбнулся, встал с лодки и пошел спать.
Желаемый выход нашелся.
7
Лариса Федоровна обомлела и сначала не поверила своим ушам,
когда узнала о Пашином решении. -- Бессмыслица. Очередная
причуда, -- подумала она. -- Не обращать внимания, и сам обо
всем забудет.
Но выяснилось, что приготовлениям мужа уже две недели
давности, бумаги в воинском присутствии, в гимназии имеется
заместитель, и из Омска пришло извещение о его приеме в
тамошнее военное училище. Подошли сроки его отъезда.
Лара завыла, как простая баба, и, хватая Антипова за руки,
стала валяться у него в ногах.
-- Паша, Пашенька, -- кричала она, -- на кого ты меня и
Катеньку оставляешь? Не делай этого, не делай! Ничего не
поздно. Я все исправлю. Да ты ведь толком и доктору-то не
показывался. С твоим-то сердцем. Стыдно? А приносить семью в
жертву какому-то сумасшествию не стыдно? Добровольцем! Всю
жизнь смеялся над Родькой пошляком и вдруг завидно стало!
Самому захотелось саблей позвенеть, поофицерствовать. Паша,
что с тобой, я не узнаю тебя! Подменили тебя, что ли, или ты
белены объелся? Скажи мне на милость, скажи честно, ради
Христа, без заученных фраз, это ли нужно России?
Вдруг она поняла, что дело не в этом. Неспособная осмыслить
частности, она уловила главное. Она угадала, что Патуля
заблуждается насчет ее отношения к нему. Он не оценил
материнского чувства, которое она всю жизнь подмешивает в свою
нежность к нему, и не догадывается, что такая любовь больше
обыкновенной женской.
Она закусила губы, вся внутренне съежилась, как побитая, и,
ничего не говоря и молча глотая слезы, стала собирать мужа в
дорогу.
Когда он уехал, ей показалось, что стало тихо во всем
городе и даже в меньшем количестве стали летать по небу
вороны. "Барыня, барыня", -- безуспешно окликала ее Марфутка.
"Мама, мамочка", -- без конца лепетала Катенька, дергая ее за
рукав. Это было серьезнейшее поражение в ее жизни. Лучшие,
светлейшие ее надежды рухнули.
По письмам из Сибири Лара знала все о муже. Скоро у него
наступило просветление. Он очень тосковал по жене и дочери.
Через несколько месяцев Павла Павловича выпустили досрочно
прапорщиком и так же неожиданно отправили с назначением в
действующую армию. Он проехал в крайней экстренности далеко
стороной мимо Юрятина и в Москве не имел времени с кем-либо
повидаться.
Стали приходить его письма с фронта, более оживленные и не
такие печальные, как из Омского училища. Антипову хотелось
отличиться, чтобы в награду за какую-нибудь военную заслугу
или в результате легкого ранения отпроситься в отпуск на
свидание с семьей. Возможность выдвинуться представилась.
Вслед за недавно совершенным прорывом, который стал
впоследствии известен под именем Брусиловского, армия перешла
в наступление. Письма от Антипова прекратились. Вначале это не
беспокоило Лару. Пашино молчание она объясняла развивающимися
военными действиями и невозможностью писать на маршах.
Осенью движение армии приостановилось. Войска окапывались.
Но об Антипове по-прежнему не было ни слуху ни духу. Лариса
Федоровна стала тревожиться и наводить справки, сначала у себя
в Юрятине, а потом по почте в Москве и на фронте, по прежнему
полевому адресу Пашиной части. Нигде ничего не знали, ниоткуда
не приходило ответа.
Как многие дамы-благотворительницы в уезде, Лариса
Федоровна с самого начала войны оказывала посильную помощь в
госпитале, развернутом при Юрятинской земской больнице.
Теперь она занялась серьезно начатками медицины и сдала при
больнице экзамен на звание сестры милосердия.
В этом качестве она отпросилась на полгода со службы из
гимназии, оставила квартиру в Юрятине на попечение Марфутки и
с Катенькой на руках поехала в Москву. Тут она пристроила дочь
у Липочки, муж которой, германский подданный Фризенданк,
вместе с другими гражданскими пленными был интернирован в Уфе.
Убедившись в бесполезности своих розысков на расстоянии,
Лариса Федоровна решила перенести их на место недавних
происшествий. С этою целью она поступила сестрой на санитарный
поезд, отправлявшийся через город Лиски в Мезо-Лаборч, на
границу Венгрии. Так называлось место, откуда Паша написал ей
свое последнее письмо.
8
На фронт в штаб дивизии пришел поезд-баня, оборудованный на
средства жертвователей Татьянинским комитетом помощи раненым.
В классном вагоне длинного поезда, составленного из коротких
некрасивых теплушек, приехали гости, общественные деятели из
Москвы, с подарками солдатам и офицерам. В их числе был
Гордон. Он узнал, что дивизионный лазарет, в котором, по его
сведениям, работал друг его детства Живаго, размещен в
близлежащей деревне.
Гордон достал разрешение, необходимое для движения по
прифронтовой зоне, и с пропуском в руках поехал навестить
приятеля на отправлявшейся в ту сторону фурманке.
Возчик, белорус или литовец, говорил по-русски. Страх
шпиономании сводил все слова к одному казенному, наперед
известному образцу. Показная благонамеренность бесед не
располагала к разговорам. Большую часть пути едущий и возница
молчали.
В штабе, где привыкли передвигать целые армии и меряли
расстояния стоверстными переходами, уверяли, будто деревня
где-то рядом, верстах в двадцати или двадцати пяти. На самом
деле до нее оказалось больше восьмидесяти.
Всю дорогу в части горизонта, приходившейся налево к
направлению их движения, недружелюбно урчало и погромыхивало.
Гордон ни разу в жизни не был свидетелем землетрясения. Но он
