сколь угодно мелком делении, так что удивление перед
какой-нибудь целиком грубо брошенной на оцинкованный стол
русалкою не проходило, когда переносилось с нее к ее отнятой
руке или отсеченной кисти. В подвале пахло формалином и
карболкой, и присутствие тайны чувствовалось во всем, начиная
с неизвестной судьбы всех этих простертых тел и кончая самой
тайной жизни и смерти, располагавшейся здесь в подвале как у
себя дома или как на своей штаб-квартире.
Голос этой тайны, заглушая все остальное, преследовал Юру,
мешая ему при анатомировании. Но точно так же мешало ему
многое в жизни. Он к этому привык, и отвлекающая помеха не
беспокоила его.
Юра хорошо думал и очень хорошо писал. Он еще с
гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда
бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое
ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но
для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался
вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь
этюды к большой задуманной картине.
Этим стихам Юра прощал грех их возникновения за их энергию
и оригинальность. Эти два качества, энергии и оригинальности,
Юра считал представителями реальности в искусствах, во всем
остальном беспредметных, праздных и ненужных.
Юра понимал, насколько он обязан дяде общими свойствами
своего характера.
Николай Николаевич жил в Лозанне. В книгах, выпущенных им
там по-русски и в переводах, он развивал свою давнишнюю мысль
об истории как о второй вселенной, воздвигаемой человечеством
в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти.
Душою этих книг было по-новому понятое христианство, их прямым
следствием -- новая идея искусства.
Еще больше, чем на Юру, действовал круг этих мыслей на его
приятеля. Под их влиянием Миша Гордон избрал своей специально
стью философию. На своем факультете он слушал лекции по
богословию и даже подумывал о переходе впоследствии в духовную
академию.
Юру дядино влияние двигало вперед и освобождало, а Мишу --
сковывало. Юра понимал, какую роль в крайностях Мишиных
увлечений играет его происхождение. Из бережной тактичности он
не отговаривал Мишу от его странных планов. Но часто ему
хотелось видеть Мишу эмпириком, более близким к жизни.
3
Как-то вечером в конце ноября Юра вернулся из университета
поздно, очень усталый и целый день не евши. Ему сказали, что
днем была страшная тревога, у Анны Ивановны сделались
судороги, съехалось несколько врачей, советовали послать за
священником, но потом эту мысль оставили. Теперь ей лучше, она
в сознании и велела, как только придет Юра, безотлагательно
прислать его к ней.
Юра послушался и, не переодеваясь, прошел в спальню.
Комната носила следы недавнего переполоха. Сиделка
бесшумными движениями перекладывала что-то на тумбочке. Кругом
валялись скомканные салфетки и сырые полотенца из-под
компрессов. Вода в полоскательнице была слегка розовата от
сплюнутой крови. В ней валялись осколки стеклянных ампул с
отломанными горлышками и взбухшие от воды клочки ваты.
Больная плавала в поту и кончиком языка облизывала сухие
губы. Она резко осунулась с утра, когда Юра видел ее в
последний раз.
-- Не ошибка ли в диагнозе? -- подумал он. -- Все признаки
крупозного. Кажется, это кризис. Поздоровавшись с Анною
Ивановной и сказав что-то ободряюще пустое, что говорится
всегда в таких случаях, он выслал сиделку из комнаты. Взяв
Анну Ивановну за руку, чтобы сосчитать пульс, он другой рукой
полез в тужурку за стетоскопом. Движением головы Анна Ивановна
показала, что это лишнее. Юра понял, что ей нужно от него
что-то другое. Собравшись с силами, Анна Ивановна заговорила:
-- Вот, исповедывать хотели... Смерть нависла... Может
каждую минуту... Зуб идешь рвать, боишься, больно,
готовишься... А тут не зуб, всю, всю тебя, всю жизнь... хруп,
и вон, как щипцами... А что это такое?.. Никто не знает... И
мне тоскливо и страшно.
Анна Ивановна замолчала. Слезы градом катились у нее по
щекам. Юра ничего не говорил. Через минуту Анна Ивановна
продолжала:
-- Ты талантливый... А талант, это... не как у всех... Ты
должен что-то знать... Скажи мне что-нибудь... Успокой меня.
-- Ну что же мне сказать, -- ответил Юра, беспокойно
заерзал по стулу, встал, прошелся и снова сел. -- Во-первых,
завтра вам станет лучше -- есть признаки, даю вам голову на
отсечение. А затем -- смерть, сознание, вера в воскресение...
Вы хотите знать мое мнение естественника? Может быть,
как-нибудь в другой раз? Нет? Немедленно? Ну как знаете.
Только это ведь трудно так, сразу.
И он прочел ей экспромтом целую лекцию, сам удивляясь, как
это у него вышло.
-- Воскресение. В той грубейшей форме, как это утверждается
для утешения слабейших, это мне чуждо. И слова Христа о живых
и мертвых я понимал всегда по-другому. Где вы разместите эти
полчища, набранные по всем тысячелетиям? Для них не хватит
вселенной, и Богу, добру и смыслу придется убраться из мира.
Их задавят в этой жадной животной толчее.
Но все время одна и та же необъятно тождественная жизнь
наполняет вселенную и ежечасно обновляется в неисчислимых
сочетаниях и превращениях. Вот вы опасаетесь, воскреснете ли
вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили.
Будет ли вам больно, ощущает ли ткань свой распад? То есть,
другими словами, что будет с вашим сознанием? Но что такое
сознание? Рассмотрим. Сознательно желать уснуть -- верная
бессонница, сознательная попытка вчувствоваться в работу
собственного пищеварения -- верное расстройство его
иннервации. Сознание яд, средство самоотравления для субъекта,
применяющего его на самом себе. Сознание -- свет, бьющий
наружу, сознание освещает перед нами дорогу, чтоб не
споткнуться. Сознание это зажженные фары впереди идущего
паровоза. Обратите их светом внутрь и случится катастрофа.
Итак, что будет с вашим сознанием? Вашим. Вашим. А что вы
такое? В этом вся загвоздка. Разберемся. Чем вы себя помните,
какую часть сознавали из своего состава? Свои почки, печень,
сосуды? Нет, сколько ни припомните, вы всегда заставали себя в
наружном, деятельном проявлении, в делах ваших рук, в семье, в
других. А теперь повнимательнее. Человек в других людях и есть
душа человека. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось,
упивалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим
бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы
были, в других и останетесь. И какая вам разница, что потом
это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав
будущего.
Наконец, последнее. Не о чем беспокоиться. Смерти нет.
Смерть не по нашей части. А вот вы сказали талант, это другое
дело, это наше, это открыто нам. А талант -- в высшем
широчайшем понятии есть дар жизни.
Смерти не будет, говорит Иоанн Богослов, и вы послушайте
простоту его аргументации. Смерти не будет, потому что прежнее
прошло. Это почти как: смерти не будет, потому что это уже
видали, это старо и надоело, а теперь требуется новое, а новое
есть жизнь вечная.
Он расхаживал по комнате, говоря это. "Усните", -- сказал
он, подойдя к кровати и положив руки на голову Анны Ивановны.
Прошло несколько минут. Анна Ивановна стала засыпать.
Юра тихо вышел из комнаты и сказал Егоровне, чтобы она
послала в спальню сиделку. -- Чорт знает что, -- думал он, --
я становлюсь каким-то шарлатаном. Заговариваю, лечу наложением
рук. На другой день Анне Ивановне стало лучше.
4
Анне Ивановне становилось все легче и легче. В середине
декабря она попробовала встать, но была еще очень слаба. Ей
советовали хорошенько вылежаться.
Она часто посылала за Юрой и Тонею и часами рассказывала им
о своем детстве, проведенном в дедушкином имении Варыкине, на
уральской реке Рыньве. Юра и Тоня никогда там не бывали, но
Юра легко со слов Анны Ивановны представлял себе эти пять
тысяч десятин векового, непроходимого леса, черного как ночь,
в который в двух-трех местах вонзается, как бы пырнув его
ножом своих изгибов, быстрая река с каменистым дном и высокими
кручами по Крюгеровскому берегу.
Юре и Тоне в эти дни шили первые в их жизни выходные
платья, Юре -- черную сюртучную пару, а Тоне -- вечерний
туалет из светлого атласа с чуть-чуть открытой шеей. Они
собирались обновить эти наряды двадцать седьмого, на
традиционной ежегодной елке у Свентицких.
Заказ из мужской мастерской и от портнихи принесли в один
день. Юра и Тоня примерили, остались довольны и не успели
снять обнов, как пришла Егоровна от Анны Ивановны и сказала,
что она зовет их. Как были в новых платьях, Юра и Тоня прошли
к Анне Ивановне.
При их появлении она поднялась на локте, посмотрела на них
сбоку, велела повернуться и сказала:
-- Очень хорошо. Просто восхитительно. Я совсем не знала,
что уже готово. А ну-ка. Тоня, еще раз. Нет, ничего. Мне
показалось, что мысок немного морщит. Знаете, зачем я вас
звала? Но сначала несколько слов о тебе, Юра.
-- Я знаю, Анна Ивановна. Я сам велел показать вам это
письмо. Вы, как Николай Николаевич, считаете, что мне не надо
было отказываться. Минуту терпения. Вам вредно разговаривать.
Сейчас я вам все объясню. Хоть ведь и вам все это хорошо
известно.
Итак, во-первых. Есть дело о Живаговском наследстве для
прокормления адвокатов и взимания судебных издержек, но
никакого наследства в действительности не существует, одни
долги и путаница, да еще грязь, которая при этом всплывает.
Если бы что-нибудь можно было обратить в деньги, неужто же я
подарил бы их суду и ими не воспользовался? Но в том-то и
дело, что тяжба -- дутая, и чем во всем этом копаться, лучше
было отступиться от своих прав на несуществующее имущество и
уступить его нескольким подставным соперникам и завистливым
самозванцам. О посягательствах некоей Madame Alice,
проживающей с детьми под фамилией Живаго в Париже, я слышал
давно. Но прибавились новые притязания, и не знаю, как вы, но
мне все это открыли совсем недавно.
Оказывается, еще при жизни мамы отец увлекался одной
мечтательницей и сумасбродкой, княгиней Столбуновой-Энрици. У
этой особы от отца есть мальчик, ему теперь десять лет, его
зовут Евграф.
Княгиня -- затворница. Она безвыездно живет с сыном в своем
особняке на окраине Омска на неизвестные средства. Мне
показывали фотографию особняка. Красивый пятиоконный дом с
цельными окнами и лепными медальонами по карнизу. И вот все
последнее время у меня такое чувство, будто своими пятью
окнами этот дом недобрым взглядом смотрит на меня через тысячи
верст, отделяющие Европейскую Россию от Сибири, и рано или
поздно меня сглазит. Так на что мне это все: выдуманные
капиталы, искусственно созданные соперники, их
недоброжелательство и зависть? И адвокаты.
-- И все-таки не надо было отказываться, -- возразила Анна
Ивановна. -- Знаете, зачем я вас звала, -- снова повторила она
и тут же продолжала: -- Я вспомнила его имя. Помните, я вчера
про лесника рассказывала? Его звали Вакх. Не правда ли,
бесподобно? Черное лесное страшилище, до бровей заросшее
бородой, и -- Вакх! Он был с изуродованным лицом, его медведь
драл, но он отбился. И там все такие. С такими именами.
Односложными. Чтобы было звучно и выпукло. Вакх. Или Лупп.
Или, предположим, Фавст. Слушайте, слушайте. Бывало, доложат
что-нибудь такое. Авкт или там Фрол какой-нибудь, как залп из
обоих дедушкиных охотничьих стволов, и мы гурьбой моментально
