шмыг из детской на кухню. А там, можете себе представить,
лесовик-угольщик с живым медвежонком или обходчик с дальнего
кордона с пробой ископаемого. И дедушка всем по записочке. В
контору. Кому денег, кому крупы, кому оружейных припасов. И
лес перед окнами. А снегу, снегу! Выше дома! -- Анна Ивановна
закашлялась.
-- Перестань, мама, тебе вредно так, -- предостерегла Тоня.
Юра поддержал ее.
-- Ничего. Ерунда. Да, кстати. Егоровна насплетничала,
будто бы вы сомневаетесь, ехать ли вам послезавтра на елку.
Чтобы я больше этих глупостей не слышала! Как вам не стыдно. И
какой ты, Юра, после этого врач? Итак, решено. Вы едете без
разговоров. Но вернемся к Вакху. Этот Вакх был в молодости
кузнецом. Ему в драке отбили внутренности. Он сделал себе
другие, из железа. Какой ты чудак, Юра. Неужели я не понимаю?
Понятно, не буквально. Но так народ говорил.
Анна Ивановна снова закашлялась, на этот раз гораздо
дольше. Приступ не проходил. Она все не могла продышаться.
Юра и Тоня подбежали к ней в одну и ту же минуту. Они стали
плечом к плечу у ее постели. Продолжая кашлять, Анна Ивановна
схватила их соприкоснувшиеся руки в свои и некоторое время
продержала соединенными. Потом, овладев голосом и дыханием,
сказала:
-- Если я умру, не расставайтесь. Вы созданы друг для
друга. Поженитесь. Вот я и сговорила вас, -- прибавила она и
заплакала.
5
Уже весной тысяча девятьсот шестого года, перед переходом в
последний класс гимназии, шесть месяцев ее связи с Комаровским
превысили меру Лариного терпения. Он очень ловко пользовался
ее подавленностью, и когда ему бывало нужно, не показывая
этого, тонко и незаметно напоминал ей о ее поругании. Эти
напоминания приводили Лару в то именно смятение, которое
требуется сластолюбцу от женщины. Смятение это отдавало Лару
во все больший плен чувственного кошмара, от которого у нее
вставали волосы дыбом при отрезвлении. Противоречия ночного
помешательства были необъяснимы, как чернокнижие. Тут все было
шиворот-навыворот и противно логике, острая боль заявляла о
себе раскатами серебряного смешка, борьба и отказ означали
согласие, и руку мучителя покрывали поцелуями благодарности.
Казалось, этому не будет конца, но весной, на одном из
последних уроков учебного года, задумавшись о том, как
участятся эти приставания летом, когда не будет занятий в
гимназии, последнего Лариного прибежища против частых встреч с
Комаровским, Лара быстро пришла к решению, надолго изменившему
ее жизнь.
Было жаркое утро, собиралась гроза. В классе занимались при
открытых окнах. Вдалеке гудел город, все время на одной ноте,
как пчелы на пчельнике. Со двора доносился крик играющих
детей. От травянистого запаха земли и молодой зелени болела
голова, как на масленице от водки и блинного угара.
Учитель истории рассказывал о Египетской экспедиции
Наполеона. Когда он дошел до высадки во Фрежюсе, небо
почернело, треснуло и раскололось молнией и громом, и в класс
через окна вместе с запахом свежести ворвались столбы песку и
пыли. Две школьные подлизы услужливо кинулись в коридор звать
дядьку закрывать окна, и когда они отворили дверь, сквозняк
поднял и понес со всех парт по классу промокашки из тетрадей.
Окна закрыли. Хлынул грязный городской ливень, перемешанный
с пылью. Лара вырвала листок из записной тетради и написала
соседке по парте, Наде Кологривовой:
"Надя, мне нужно устроить жизнь отдельно от мамы. Помоги
мне найти несколько уроков повыгоднее. У вас много знакомств
среди богатых".
Надя ответила тем же способом:
"Липе ищут воспитательницу. Поступи к нам. Вот было бы
здорово! Ты ведь знаешь, как тебя любят папа и мама".
6
Больше трех лет Лара прожила у Кологривовых как за каменной
стеной. Ниоткуда на нее не покушались, и даже мать и брат, к
которым она чувствовала большое отчуждение, не напоминали ей о
себе.
Лаврентий Михайлович Кологривов был крупный
предприниматель-практик новейшей складки, талантливый и умный.
Он ненавидел отживающий строй двойной ненавистью:
баснословного, способного откупить государственную казну
богача и сказочно далеко шагнувшего выходца из простого
народа. Он прятал у себя нелегальных, нанимал обвиняемым на
политических процессах защитников и, как уверяли в шутку,
субсидируя революцию, сам свергал себя как собственника и
устраивал забастовки на своей собственной фабрике. Лаврентий
Михайлович был меткий стрелок и страстный охотник и зимой в
девятьсот пятом году ездил по воскресеньям в Серебряный бор и
на Лосиный остров обучать стрельбе дружинников.
Это был замечательный человек. Серафима Филипповна, его
жена, была ему достойной парой. Лара питала к обоим
восхищенное уважение. Все в доме любили ее как родную.
На четвертый год Лариной беззаботности к ней пришел по делу
братец Родя. Фатовато покачиваясь на длинных ногах и для пущей
важности произнося слова в нос и неестественно растягивая их,
он рассказал ей, что юнкера его выпуска собрали деньги на
прощальный подарок начальнику училища, дали их Роде и поручили
ему приискать и приобрести подарок. И вот эти деньги третьего
дня он проиграл до копейки. Сказав это, Родя плюхнулся всей
долговязой своей фигурой в кресло и заплакал.
Лара похолодела, когда это услышала. Всхлипывая, Родя
продолжал:
-- Вчера я был у Виктора Ипполитовича. Он отказался
говорить со мной на эту тему, но сказал, что если бы ты
пожелала... Он говорит, что, хотя ты разлюбила всех нас, твоя
власть над ним еще так велика... Ларочка... Достаточно одного
слова... Понимаешь ли ты, какой это позор и как это
затрагивает честь юнкерского мундира?.. Сходи к нему, чего
тебе стоит, попроси его... Ведь ты не допустишь, чтобы я смыл
эту растрату своей кровью.
-- Смыл кровью... Честь юнкерского мундира, -- с
возмущением повторяла Лара, взволнованно расхаживая по
комнате. -- А я не мундир, у меня чести нет, и со мной можно
делать что угодно. Понимаешь ли ты, о чем просишь, вник ли в
то, что он предлагает тебе? Год за годом, сизифовыми трудами
строй, возводи, недосыпай, а этот пришел, и ему все равно, что
он дунет, плюнет и все разлетится вдребезги! Да ну тебя к
чорту. Стреляйся, пожалуйста. Какое мне дело? Сколько тебе
надо?
-- Шестьсот девяносто с чем-то рублей, скажем для ровного
счета семьсот, -- немного замявшись, сказал Родя.
-- Родя! Нет, ты с ума сошел! Соображаешь ли ты, что
говоришь? Ты проиграл семьсот рублей? Родя! Родя! Знаешь ли
ты, в какой срок обыкновенный человек, вроде меня, может
честным трудом выколотить такую сумму?
После некоторой паузы она прибавила, холодно и отчужденно:
-- Хорошо. Я попробую. Приходи завтра. И принеси с собой
револьвер, из которого ты хотел застрелиться. Ты передашь его
мне в мою собственность. С хорошим запасом патронов, помни.
Эти деньги она достала у Кологривова.
7
Служба у Кологривовых не помешала Ларе окончить гимназию,
поступить на курсы, успешно пройти их и приблизиться к их
окончанию, которое ей предстояло в будущем тысяча девятьсот
двенадцатом году.
Весной одиннадцатого кончила гимназию ее питомица Липочка.
У нее уже был жених, молодой инженер Фризенданк, из хорошей и
состоятельной семьи. Родители одобряли Липочкин выбор, но были
против того, чтобы она вступала в брак так рано, и советовали
ей подождать. На этой почве происходили драмы. Избалованная и
взбалмошная Липочка, любимица семьи, кричала на отца и мать,
плакала и топала ногами.
В богатом доме, где Лару считали родною, не помнили долга,
сделанного ею для Роди, и о нем не напоминали.
Этот долг Лара давным-давно вернула бы, если бы у нее не
было постоянных расходов, назначение которых она скрывала.
Она тайно от Паши посылала деньги его отцу,
ссыльнопоселенцу Антипову, и помогала его часто хворавшей
сварливой матери. Кроме того она под еще большим секретом
сокращала расходы самого Паши, без его ведома приплачивая его
квартирным хозяевам за его стол и комнату.
Паша, бывший немного моложе Лары, любил ее до безумия и во
всем слушался. По ее настояниям он по окончании реального
засел за дополнительные латынь и греческий, чтобы попасть в
университет филологом. Лара мечтала через год, когда они
сдадут государственные, обвенчаться с Пашею и уехать, он --
учителем мужской, а она -- учительницей женской гимназии на
службу в какой-нибудь из губернских городов Урала.
Паша жил в комнате, которую Лара сама приискала и сняла ему
у тихих квартирохозяев в новоотстроенном доме по
Камергерскому, близ Художественного театра.
Летом одиннадцатого года Лара в последний раз побывала с
Кологривовыми в Дуплянке. Она любила это место до
самозабвения, больше самих хозяев. Это хорошо знали, и
относительно Лары существовал на случай этих летних поездок
такой неписаный уговор. Когда привозивший их жаркий и
черномазый поезд уходил дальше, и среди воцарившейся
безбрежно-обалделой и душистой тишины взволнованная Лара
лишалась дара речи, ее отпускали одну пешком в имение, пока с
полустанка таскали и клали на телегу багаж, а дуплянский кучер
в безрукавом ямском казакине с выпущенными в проймы рукавами
красной рубахи рассказывал господам, садившимся в коляску,
местные новости истекшего сезона.
Лара шла вдоль полотна по тропинке, протоптанной
странниками и богомольцами, и сворачивала на луговую стежку,
ведшую к лесу. Тут она останавливалась и, зажмурив глаза,
втягивала в себя путано-пахучий воздух окрестной шири. Он был
роднее отца и Матери, лучше возлюбленного и умнее книги. На
одно мгновение смысл существования опять открывался Ларе. Она
тут, -- постигала она, -- для того, чтобы разобраться в
сумасшедшей прелести земли и все назвать по имени, а если это
будет ей не по силам, то из любви к жизни родить преемников,
которые это сделают вместо нее.
В это лето Лара приехала переутомленною от черезмерных
трудов, которые она на себя взвалила. Она легко
расстраивалась. В ней развилась мнительность, ранее ей не
свойственная. Эта черта мельчила Ларин характер, который
всегда отличала широта и отсутствие щепетильности.
Кологривовы не отпускали ее. Она была окружена у них
прежнею лаской. Но с тех пор как Липа стала на ноги, Лара
считала себя в этом доме лишнею. Она отказывалась от
жалованья. Ей его навязывали. Вместе с тем деньги требовались
ей, а заниматься на звании гостьи самостоятельным заработком
было неловко и практически неисполнимо.
Лара считала свое положение ложным и невыносимым. Ей
казалось, что все тяготятся ею и только не показывают. Она
сама была в тягость себе. Ей хотелось бежать куда глаза глядят
от себя самой и Кологривовых, но по понятиям Лары до этого
надо было вернуть Кологривовым деньги, а взять их в данное
время ей было неоткуда. Она чувствовала себя заложницей по
вине этой глупой Родькиной растраты и не находила себе места
от бессильного возмущения.
Во всем ей чудились признаки небрежности. Оказывали ли ей
повышенное внимание наезжавшие к Кологривовым знакомые, это
значило, что к ней относятся как к безответной "воспитаннице"
и легкой добыче. А когда ее оставляли в покое, это доказывало,
что ее считают пустым местом и не замечают.
Приступы ипохондрии не мешали Ларе разделять увеселения
многочисленного общества, гостившего в Дуплянке. Она купалась
и плавала, каталась на лодке, участвовала в ночных пикниках за
реку, пускала вместе со всеми фейерверки и танцевала. Она
