правильно рассудил, что угрюмое и за отдаленностью еле
различимое брюзжание вражеской артиллерии более всего сравнимо
с подземными толчками и гулами вулканического происхождения.
Когда завечерело, низ неба в той стороне вспыхнул розовым
трепещущим огнем, который не потухал до самого утра.
Возница вез Гордона мимо разрушенных деревень. Часть их
была покинута жителями. В других -- люди ютились в погребах
глубоко под землею. Такие деревни представляли груды мусора и
щебня, которые тянулись так же в линию, как когда-то дома. Эти
сгоревшие селения были сразу обозримы из конца в конец, как
пустыри без растительности. На их поверхности копошились
старухи погорелки, каждая на своем собственном пепелище,
что-то откапывая в золе и все время куда-то припрятывая, и
воображали себя укрытыми от посторонних взоров, точно вокруг
них были прежние стены. Они встречали и провожали Гордона
взглядом, как бы вопрошавшим, скоро ли опомнятся на свете и
вернутся в жизни покой и порядок.
Ночью навстречу едущим попался разъезд. Им велели своротить
с грунтовой дороги обратно и объезжать эти места кружным
проселком. Возчик не знал новой дороги. Они часа два
проплутали без толку. Перед рассветом путник с возницею
приехали в селение, носившее требуемое название. В нем ничего
не слыхали о лазарете. Скоро выяснилось, что в округе две
одноименных деревни, эта и разыскиваемая. Утром они достигли
цели. Когда Гордон проезжал околицей, издававшей запах
аптекарской ромашки и йодоформа, он думал, что не будет
заночевывать у Живаго, а, проведя день в его обществе, вечером
выедет назад на железнодорожную станцию к оставшимся
товарищам. Обстоятельства задержали его тут больше недели.
9
В эти дни фронт зашевелился. На нем происходили внезапные
перемены. К югу от местности, в которую заехал Гордон, одно из
на ших соединений удачной атакой отдельных составлявших его
частей прорвало укрепленные позиции противника. Развивая свой
удар, группа наступающих все глубже врезалась в его
расположение. За нею следовали вспомогательные части,
расширявшие прорыв. Постепенно отставая, они оторвались от
головной группы. Это повело к ее пленению. В этой обстановке
взят был в плен прапорщик Антипов, вынужденный к этому сдачею
своей полуроты.
О нем ходили превратные слухи. Его считали погибшим и
засыпанным землею во взрывной воронке. Так передавали со слов
его знакомого, подпоручика одного с ним полка Галиуллина,
якобы видевшего его гибель в бинокль с наблюдательного пункта,
когда Антипов пошел со своими солдатами в атаку.
Перед глазами Галиуллина было привычное зрелище атакующей
части. Ей предстояло пройти быстрыми шагами, почти бегом,
разделявшее обе армии осеннее поле, поросшее качающейся на
ветру сухою полынью и неподвижно торчащим кверху колючим
будяком. Дерзостью своей отваги атакующие должны были выманить
на штыки себе или забросать гранатами и уничтожить засевших в
противоположных окопах австрийцев. Поле казалось бегущим
бесконечным. Земля ходила у них под ногами, как зыбкая
болотная почва. Сначала впереди, а потом вперемежку вместе с
ними бежал их прапорщик, размахивая над головой револьвером и
крича во весь, до ушей разодранный рот "ура", которого ни он,
ни бежавшие вокруг солдаты не слыхали. Через правильные
промежутки бежавшие ложились на землю, разом подымались на
ноги и с возобновленными криками бежали дальше. Каждый раз
вместе с ними, но совсем по-другому, нежели они, падали во
весь рост, как высокие деревья при валке леса, отдельные
подбитые и больше не вставали.
-- Перелеты. Телефонируйте на батарею, -- сказал
встревоженный Галиуллин стоявшему рядом артиллерийскому
офицеру. -- Да нет. Они правильно делают, что перенесли огонь
поглубже.
В это время атакующие подошли на сближение с неприятелем.
Огонь прекратили. В наставшей тишине у стоявших на
наблюдательном заколотились сердца явственно и часто, словно
они были на месте Антипова и, как он, подведя людей к краю
австрийской щели, в следующую минуту должны были выказать
чудеса находчивости и храбрости. В это мгновение впереди один
за другим взорвались два немецких шестнадцатидюймовых снаряда.
Черные столбы земли и дыма скрыли все последующее.
-- Йэ алла! Готово! Кончал базар! -- побледневшими губами
прошептал Галиуллин, считая прапорщика и солдат погибшими.
Третий снаряд лег совсем около наблюдательного. Низко
пригибаясь к земле, все поспешили убраться с него подальше.
Галиуллин спал в одном блиндаже с Антиповым. Когда в полку
примирились с мыслью, что он убит и больше не вернется,
Галиуллину, хорошо знавшему Антипова, поручили взять на
хранение его имущество для передачи в будущем его жене,
фотографические карточки которой во множестве попадались среди
вещей Антипова.
Недавний прапорщик из вольноопределяющихся, механик
Галиуллин, сын дворника Гимазетдина с тиверзинского двора и в
далеком прошлом -- слесарский ученик, которого избивал мастер
Худолеев, своим возвышением обязан был своему былому
истязателю.
Выйдя в прапорщики, Галиуллин неизвестно как и помимо своей
воли попал на теплое и укромное место в один из тыловых
захолустных гарнизонов. Там он распоряжался командой
полуинвалидов, с которыми такие же дряхлые
инструктора-ветераны по утрам проходили забытый ими строй.
Кроме того, Галиуллин проверял, правильно ли они расставляют
караулы у интендантских складов. Это было беззаботное житье --
больше ничего от него не требовалось. Как вдруг вместе с
пополнением, состоявшим из ополченцев старых сроков и
поступившим из Москвы в его распоряжение, прибыл слишком
хорошо ему известный Петр Худолеев.
-- А, старые знакомые! -- проговорил, хмуро усмехаясь,
Галиуллин.
-- Так точно, ваше благородие, -- ответил Худолеев, стал во
фронт и откозырял.
Так просто это не могло кончиться. При первой же строевой
оплошности прапорщик наорал на нижнего чина, а когда ему
показалось, что солдат смотрит не прямо во все глаза на него,
а как-то неопределенно в сторону, хряснул его по зубам и
отправил на двое суток на хлеб и воду на гауптвахту.
Теперь каждое движение Галиуллина пахло отместкою за
старое. А сводить счеты таким способом в условиях палочной
субординации было игрой слишком беспроигрышной и
неблагородной. Что было делать? Оставаться обоим в одном месте
было дальше невозможно. Но под каким предлогом и куда мог
офицер переместить солдата из назначенной ему части, кроме
отдачи его в дисциплинарную? С другой стороны, какие основания
мог придумать Галиуллин для просьбы о собственном переводе?
Оправдываясь скукой и бесполезностью гарнизонной службы,
Галиуллин отпросился на фронт. Это зарекомендовало его с
хорошей стороны, а когда в ближайшем деле он показал другие
свои качества, выяснилось, что это отличный офицер, и он
быстро был произведен из прапорщиков в подпоручики.
Галиуллин знал Антипова с тиверзинских времен. В девятьсот
пятом году, когда Паша Антипов полгода прожил у Тиверзиных,
Юсупка ходил к нему в гости и играл с ним по праздникам. Тогда
же он раз или два видел у них Л ару. С тех пор он ничего о них
не слыхал. Когда в их полк попал Павел Павлович из Юрятина,
Галиуллин поражен был происшедшею со старым приятелем
переменой. Из застенчивого, похожего на девушку и смешливого
чистюли-шалуна вышел нервный, все на свете знающий,
презрительный ипохондрик. Он был умен, очень храбр, молчалив и
насмешлив. Временами, глядя на него, Галиуллин готов был
поклясться, что видит в тяжелом взгляде Антипова, как в
глубине окна, кого-то второго, прочно засевшую в нем мысль,
или тоску по дочери, или лицо его жены. Антипов казался
заколдованным, как в сказке. И вот его не стало, и на руках
Галиуллина остались бумаги и фотографии Антипова и тайна его
превращения.
Рано или поздно до Галиуллина должны были дойти Ларины
запросы. Он собрался ответить ей. Но было горячее время.
Ответить по-настоящему он был не в силах. А ему хотелось
подготовить ее к ожидавшему ее удару. Так он все откладывал
большое обстоятельное письмо к ней, пока не узнал, будто она
сама где-то на фронте, сестрою. И было неизвестно, куда
адресовать ей теперь письмо.
10
-- Ну как? Будут сегодня лошади? -- спрашивал Гордон
доктора Живаго, когда тот приходил днем домой обедать в
галицийскую избу, в которой они стояли.
-- Да какие там лошади? И куда ты поедешь, когда ни вперед
ни назад. Кругом страшная путаница. Никто ничего не понимает.
На юге мы обошли или прорвали немцев в нескольких местах,
причем, говорят, несколько наших распыленных единиц попали при
этом в мешок, а на севере немцы перешли Свенту, считавшуюся в
этом месте непроходимой. Это кавалерия, численностью до
корпуса. Они портят железные дороги, уничтожают склады и,
по-моему, окружают нас. Видишь, какая картина. А ты говоришь
-- лошади. Ну, живее, Карпенко, накрывай и поворачивайся. Что
у нас сегодня? А, телячьи ножки. Великолепно.
Санитарная часть с лазаретом и всеми подведомственными
отделами была разбросана по деревне, которая чудом уцелела.
Дома ее, поблескивавшие на западный манер узкими
многостворчатыми окнами во всю стену, были до последнего
сохранны.
Стояло бабье лето, последние ясные дни жаркой золотой
осени. Днем врачи и офицеры растворяли окна, били мух, черными
роями ползавших по подоконникам и белой оклейке низких
потолков, и, расстегнув кителя и гимнастерки, обливались
потом, обжигаясь горячими щами или чаем, а ночью садились на
корточки перед открытыми печными заслонками, раздували
потухающие угли под неразгорающимися сырыми дровами и со
слезящимися от дыма глазами ругали денщиков, не умеющих топить
по-человечески.
Была тихая ночь. Гордон и Живаго лежали друг против друга
на лавках у двух противоположных стен. Между ними был
обеденный стол и длинное, узенькое, от стены к стене
тянувшееся окно. В комнате было жарко натоплено и накурено.
Они открыли в окне две крайних оконницы и вдыхали ночную
осеннюю свежесть, от которой потели стекла.
По обыкновению они разговаривали, как все эти дни и ночи.
Как всегда, розовато пламенел горизонт в стороне фронта, и
когда в ровную, ни на минуту не прекращавшуюся воркотню
обстрела падали более низкие, отдельно отличимые и увесистые
удары, как бы сдвигавшие почву чуть-чуть в сторону, Живаго
прерывал разговор из уважения к звуку, выдерживал паузу и
говорил: -- Это Берта, немецкое шестнадцатидюймовое, в
шестьдесят пудов весом штучка, -- и потом возобновлял беседу,
забывая о чем был разговор.
-- Чем это так все время пахнет в деревне? -- спрашивал
Гордон. -- Я с первого дня заметил. Так слащаво-приятно и
противно. Как мышами.
-- А, я знаю, о чем ты. Это -- конопля. Тут много
конопляников. Конопля сама по себе издает томящий и назойливый
запах падали. Кроме того, в районе военных действий, когда в
коноплю заваливаются убитые, они долго остаются
необнаруженными и разлагаются. Трупный запах очень
распространен здесь, это естественно. Опять Берта. Ты слышишь?
В течение этих дней они переговорили обо всем на свете.
Гордон знал мысли приятеля о войне и о духе времени. Юрий
Андреевич рассказал ему, с каким трудом он привыкал к кровавой
логике взаимоистребления, к виду раненых, в особенности к
