жизни, закатившейся и упраздненной. Но в ее случае, -- вовремя
спохватилась Лара, -- такой целью и безусловностью будет
Катенька. Теперь, без Патулечки, Лара только мать и отдаст все
силы Катеньке, бедной сиротке.
Юрию Андреевичу писали, что Гордон и Дудоров без его
разрешения выпустили его книжку, что ее хвалят и пророчат ему
большую литературную будущность, и что в Москве сейчас очень
интересно и тревожно, нарастает глухое раздражение низов, мы
накануне чего-то важного, близятся серьезные политические
события.
Была поздняя ночь. Юрия Андреевича одолевала страшная
сонливость. Он дремал с перерывами и воображал, что,
наволновавшись за день, он не может уснуть, что он не спит. За
окном позевывал и ворочался сонный, сонно дышащий ветер. Ветер
плакал и лепетал: "Тоня, Шурочка, как я по вас соскучился, как
мне хочется домой, за работу!" И под бормотание ветра Юрий
Андреевич спал, просыпался и засыпал в быстрой смене счастья и
страданья, стремительной и тревожной, как эта переменная
погода, как эта неустойчивая ночь.
Лара подумала: "Он проявил столько заботливости, сохранив
эту память, эти бедные Патулечкины вещи, а я, такая свинья,
даже не спросила, кто он и откуда".
В следующий же утренний обход, восполняя упущенное и
заглаживая след своей неблагодарности, она расспросила обо
всем этом Галиуллина и заохала и заахала.
"Господи, святая твоя воля! Брестская двадцать восемь,
Тиверзины, революционная зима тысяча девятьсот пятого года!
Юсупка? Нет. Юсупки не знала или не помню, простите. Но
год-то, год-то и двор! Ведь это правда, ведь действительно
были такой двор и такой год! О как живо она вдруг все это
опять ощутила! И стрельбу тогда, и (как это, дай Бог памяти)
"Христово мнение"! О с какою силою, как проницательно
чувствуют в детстве, впервые! Простите, простите, как вас,
подпоручик? Да, да, вы мне раз уже сказали. Спасибо, о какое
спасибо вам. Осип Гимазетдинович, какие воспоминания, какие
мысли вы во мне пробудили!"
Весь день она ходила с "тем двором" в душе и все охала и
почти вслух размышляла.
Подумать только, Брестская, двадцать восемь! И вот опять
стрельба, но во сколько раз страшней! Это тебе не "мальчики
стреляют". А мальчики выросли и все -- тут, в солдатах, весь
простой народ с тех дворов и из таких же деревень.
Поразительно! Поразительно!
В помещение, стуча палками и костылями, вошли, вбежали и
приковыляли инвалиды и не носилочные больные из соседних
палат, и наперебой закричали:
-- События чрезвычайной важности. В Петербурге уличные
беспорядки. Войска петербургского гарнизона перешли на сторону
восставших. Революция.
* Часть пятая. ПРОЩАНЬЕ СО СТАРЫМ *
1
Городок назывался Мелюзеевым. Он стоял на черноземе. Тучей
саранчи висела над его крышами черная пыль, которую поднимали
валившие через него войска и обозы. Они двигались с утра до
вечера в обоих направлениях, с войны и на войну, и нельзя было
толком сказать, продолжается ли она, или уже кончилась.
Каждый день без конца, как грибы, вырастали новые
должности. И на все их выбирали. Его самого, поручика
Галиуллина, и сестру Антипову, и еще несколько человек из их
компании, наперечет жителей больших городов, людей сведущих и
видавших виды.
Они замещали посты в городском самоуправлении, служили
комиссарами на мелких местах в армии и по санитарной части и
относились к чередованию этих занятий, как к развлечению на
открытом воздухе, как к игре в горелки. Но все чаще им
хотелось с этих горелок домой, к своим постоянным занятиям.
Работа часто и живо сталкивала Живаго с Антиповой.
2
В дожди черная пыль в городе превращалась в
темно-коричневую слякоть кофейного цвета, покрывавшую его
улицы, в большинстве немощеные.
Городок был невелик. С любого места в нем тут же за
поворотом открывалась хмурая степь, темное небо, просторы
войны, просторы революции.
Юрий Андреевич писал жене:
"Развал и анархия в армии продолжаются. Предпринимают меры
к поднятию у солдат дисциплины и боевого духа. Объезжал
расположенные поблизости части.
Наконец вместо постскриптума, хотя об этом я мог бы
написать тебе гораздо раньше, -- работаю я тут рука об руку с
некоей Антиповой, сестрой милосердия из Москвы, уроженкой
Урала.
Помнишь, на елке в страшную ночь кончины твоей мамы девушка
стреляла в прокурора? Ее, кажется, потом судили. Помнится, я
тогда же сказал тебе, что эту курсистку, когда она еще была
гимназисткою, мы с Мишей видели в одних дрянных номерах, куда
ездили с твоим папой, не помню с какою целью, ночью в
трескучий мороз, как мне теперь кажется, во время вооруженного
восстания на Пресне. Это и есть Антипова.
Несколько раз порывался домой. Но это не так просто.
Задерживают главным образом не дела, которые мы без ущерба
могли бы передать другим. Трудности заключаются в самой
поездке. Поезда то не ходят совсем, то проходят до такой
степени переполненные, что сесть на них нет возможности.
Однако, разумеется, так не может продолжаться до
бесконечности, и потому несколько человек вылечившихся,
ушедших со службы и освобожденных, в том числе я, Галиуллин и
Антипова, решили во что бы то ни стало разъезжаться с будущей
недели, а для удобства посадки отправляться в разные дни
поодиночке.
В любой день могу нагрянуть как снег на голову. Впрочем,
постараюсь дать телеграмму".
Но еще до отъезда Юрий Андреевич успел получить ответное
письмо Антонины Александровны.
В этом письме, в котором рыдания нарушали построения
периодов, а точками служили следы слез и кляксы, Антонина
Александровна убеждала мужа не возвращаться в Москву, а
проследовать прямо на Урал за этой удивительной сестрою,
шествующей по жизни в сопровождении таких знамений и стечений
обстоятельств, с которыми не сравняться ее, Тониному,
скромному жизненному пути.
"О Сашеньке и его будущем не беспокойся, -- писала она. --
Тебе не придется за него стыдиться. Обещаю воспитать его в тех
правилах, пример которых ты ребенком видел в нашем доме".
"Ты с ума сошла, Тоня, -- бросился отвечать Юрий Андреевич,
-- какие подозрения! Разве ты не знаешь, или знаешь
недостаточно хорошо, что ты, мысль о тебе и верность тебе и
дому спасали меня от смерти и всех видов гибели в течение этих
двух лет войны, страшных и уничтожающих? Впрочем, к чему
слова. Скоро мы увидимся, начнется прежняя жизнь, все
объяснится.
Но то, что ты мне могла ответить так, пугает меня совсем
по-другому. Если я подал повод для такого ответа, может быть,
я веду себя действительно двусмысленно, и тогда виноват также
перед этой женщиной, которую ввожу в заблуждение и перед
которой должен буду извиниться. Я это сделаю, как только она
вернется из объезда нескольких близлежащих деревень. Земство,
прежде существовавшее только в губерниях и уездах, теперь
вводят в более мелких единицах, в волостях. Антипова уехала
помогать своей знакомой, которая работает инструкторшей как
раз по этим законодательным нововведениям.
Замечательно, что живя с Антиповой в одном доме, я до сих
пор не знаю, где ее комната, и никогда этим не интересовался".
3
Из Мелюзеева на восток и запад шли две большие дороги.
Одна, грунтовая, лесом, вела в торговавшее хлебом местечко
Зыбушино, административно подчиненное Мелюзееву, но во всех
отношениях его обогнавшее. Другая, насыпная из щебня, была
проложена через высыхавшие летом болотистые луга и шла к
Бирючам, узловой станции двух, скрещивавшихся невдалеке от
Мелюзеева, железных дорог.
В июне в Зыбушине две недели продолжалась независимая
Зыбушинская республика, провозглашенная зыбушинским мукомолом
Блажейко.
Республика опиралась на дезертиров из двести двенадцатого
пехотного полка, с оружием в руках покинувших позиции и через
Бирючи пришедших в Зыбушино к моменту переворота.
Республика не признавала власти Временного правительства и
отделилась от остальной России. Сектант Блажейко, в юности
переписывавшийся с Толстым, объявил новое тысячелетнее
зыбушинское царство, общность труда и имущества и переименовал
волостное правление в апостолат.
Зыбушино всегда было источником легенд и преувеличений. Оно
стояло в дремучих лесах, упоминалось в документах Смутного
времени, и его окрестности кишели разбойниками в более позднюю
пору. Притчей во языцех были состоятельность его купечества и
фантастическое плодородие его почвы. Некоторые поверья, обычаи
и особенности говора, отличавшие эту, западную, часть
прифронтовой полосы, шли именно из Зыбушина.
Теперь такие же небылицы рассказывали про главного
помощника Блажейко. Утверждали, будто это глухонемой от
рождения, под влиянием вдохновения обретающий дар слова и по
истечении озарения его снова теряющий.
В июле Зыбушинская республика пала. В местечко вошла верная
Временному правительству часть. Дезертиров выбили из Зыбушина,
и они отошли к Бирючам.
Там за путями на несколько верст кругом тянулись лесные
вырубки, на которых торчали заросшие земляникою пни, стояли
наполовину растащенные штабеля старых невывезенных дров и
разрушались землянки работавших тут когда-то сезонников
лесорубов. Здесь и засели дезертиры.
4
Госпиталь, в котором лежал, а потом служил, и который
собирался теперь покинуть доктор, помещался в особняке графини
Жабринской, с начала войны пожертвованном владелицей в пользу
раненых.
Двухэтажный особняк занимал одно из лучших мест в
Мелюзееве. Он стоял на скрещении главной улицы с центральной
площадью города, так называемым плацем, на котором раньше
производили учение солдат, а теперь вечерами происходили
митинги.
Положение на перекрестке с нескольких сторон открывало из
особняка хорошие виды. Кроме главной улицы и площади, из него
был виден двор соседей, к которому он примыкал, -- бедное
провинциальное хозяйство, ничем не отличавшееся от
деревенского. Открывался также из него старый графинин сад,
куда дом выходил заднею стеной.
Особняк никогда не представлял для Жабринской
самостоятельной ценности. Ей принадлежало в уезде большое
имение "Раздольное", и дом в городе служил только опорным
пунктом для деловых наездов в город, а также сборным местом
для гостей, съезжавшихся летом со всех сторон в имение.
Теперь в доме был госпиталь, а владелица была арестована в
Петербурге, месте своего постоянного жительства.
Из прежней челяди в особняке оставались две любопытные
женщины, старая гувернантка графининых дочерей, ныне замужних,
мадемуазель Флери, и бывшая белая кухарка графини, Устинья.
Седая и румяная старуха, мадемуазель Флери, шаркая туфлями,
в просторной поношенной кофте, неряхой и растрепой расхаживала
по всему госпиталю, с которым была теперь на короткой ноге,
как когда-то с семейством Жабринских, и ломаным языком
что-нибудь рассказывала, проглатывая окончанья русских слов на
французский лад. Она становилась в позу, размахивала руками и
к концу болтовни разражалась хриплым хохотом, кончавшимся
затяжным, неудержимым кашлем.
Мадемуазель знала подноготную сестры Антиповой. Ей
казалось, что доктор и сестра должны друг другу нравиться.
Подчиняясь страсти к сводничанью, глубоко коренящейся в
романской природе, мадемуазель радовалась, заставая обоих
вместе, многозначительно грозила им пальчиком и шаловливо
подмигивала. Антипова недоумевала, доктор сердился, но
